Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

* * *

Время.

Оно – природа, которая у меня есть, – живая, сиюминутная, одномоментная. В моем восприятии. Природа не до и не после. Правильная, равная, четная – характеризуемая, называемая, объяснимая. Смысл места в агрессивно свободном пространстве, узорная точка опоры на окраине несгибаемой глубины, цветная угловая конкретность в объемно разомкнутой неприступности.

Птицы, цветы, день, ночь: помимо своих обычных ролей в круговороте у них есть человечность значения. Зубчато-зеленая определенность крапивы, черно-пропорциональная точность ежевики, фиолетово-сферическая законченность клевера, желто-стрельчатая идентичность ириса – незаменимая сладковатость брюквы, неизбежная терпкость каштанов – сурепка, молочай, щавель, терн, мох, камыш, шиповник – стручки, лодочки, косточки – букеты, кисти, гроздья – я наслаждаюсь тем, что они есть. Они неслучайны: они – для меня, они – здесь.

Мне нравится наблюдать за парящим в воздухе орлом. В его хищнической распростертости – умиротворение и уравновешенность естественного мира. Ему хорошо подходит небо – оно у него в подчинении. Мне нравится эдельвейс – серебряный цветок с золотой сердцевиной – узор души, тронутой творящим лучом. Он неразрывен с кислородом, натуральной чистотой, пыльчатой неприкосновенностью. Он ближе всех к небу, солнцу, человеку – особенно потому, что я его никогда не видел. Он – мерная вертикаль.

Я владею всей этой темнотой – стерео-мягкой, провисшей в стороны – неизвестными воздушными вершинами. Мне нравится – вдыхая – наполняться этой проникновенной предутренней высотой – мерцающей звездной тишиной, раздробленной на тысячи светимостей, – наложившейся голубизной – видимым, но не чувствуемым холодом расстояний, – невидимым присутствием бесчисленных собраний небесных недр – близнецов, карликов. Звезда цыган, Полярная. Сириус, ночное солнце плодородия. Орбитальные маневры во вселенском штиле. Немая красота далеких катаклизмов. Безмерная горняя сила, собранная и посчитанная – успокоенная непостижимой прихотью разыгравшегося ребенка. Меня манят эти объекты – всегда повернутые на обозрение только одной своей стороной, одной частью своего времени. Мизансцена вечности. Люблю эту их верность пространству, координатное постоянство, физическую независимость – хоть и иллюзорную. Люблю их стойкое равнодушие ко мне – видеть то, что никогда не войдет в мою судьбу. То, что в зримом помине – в пыли непоглощаемой давности. Канувшее в толще.

Мне нравится приближаться к звездам, наблюдая за ними снизу – из ямы, колодца или в трубу, – когда небо, оформленное в рамку, гудя, сминаясь, втягивается, вплывает ко мне в провал – глаза и звезды вровень, – или я поднимаюсь, водружаюсь в него – прислонившись взглядом к несуществующим поверхностям. Оно доступное. И правдивое.

У меня есть огонь под открытым небом. Скромное тепло в непритязательной близости. Он – дежурный каждую ночь. Трепещущий цветок, театр живых теней. Он – тоже природа. Он услужлив, опытен, мудр. Он отзывчив на звук гитарной струны. Он музыкален.

Сквозь огонь я пробираюсь небом в чужие звезды – заглядываю в соседние сны, упоительно заблуждаюсь в них. Места, обильные средами, простирающиеся крапины – пятна неразрешенных пространств – искры точечных скопищ, упрятанные в весенних прядях нильской владычицы. Сокровенно-колоссальное, огромное в малом, метамиры в созвездиях. Там, где снится, – как обычно, лучше. Там симметричнее, пропорциональнее. И совмещения – прозрачнее, прочнее – приемлемые, внятные. И сны – теплые, свои. И время – … А странно все-таки, что мы делим его – дробим, мозжим – рисуем скудные числа вечности – вкручиваем вечность в циферблат, сажаем в ось – принуждаем к бегу – к бегству. Циферблат похож на паутину. В стрекотании стрелок – рассекающих воздушные кольца. Графика липнущих радиусов. Я не люблю циклическое время. Особенно отдельные его фрагменты – 4 часа утра, четвертичность. Цифру 4.

* * *

Горсти искр салютуют бодрствующим.
Под хор огня я говорю с другими. Ведь я не один. Я – тоже человечество.

Я не знаю и не запоминаю, когда и как в моей жизни появляются люди, когда и как они исчезают. Но я заметил, что гораздо чаще мне приходится прощаться, чем здороваться – хотя одинаково не нравится ни то, ни другое.

Я люблю и – мне кажется – должен слушать чужую речь – связную, монологичную. Я легко и быстро растворяюсь в ней своим присутствием. Я умею разговорить собеседника, но не умею говорить сам. У меня всегда разный ум на каждый день. Я не умею отстаивать себя, спорить, убеждать, договаривать до конца – не умею быть последовательным, повествовательным, держать, нацеленно вести, развивать, углублять свои разбросанные мысли, пристраивать их друг к другу, отбирать, сочетать – по величине, светимости и расстоянию друг от друга, не искривляя логики, не нарушая композицию, огибая противоречия. Не знаю, что значит быть правым, – не знаю, есть ли у меня на все собственное мнение. Мыслить не значит утверждать. Мыслить не значит продвигаться. Озирание в синтаксисе. Чем громче думаешь, тем дальше из себя. Разговор для меня – это не выход наружу, в мир; это мое молчаливое, слушающее и временами сбивчивое согласие – поглощение, вхождение, втягивание – разговор с собой, обострение к себе, спотыкание в себя. Я открываю и достаю себя от случая к случаю, выдаюсь ассоциативно, с удручающими возвратами – потому что состою из невзаимосвязанных частиц, из схем и рядов без порядка, из модулей. Во мне нет стержня, нет цельности.

Озвученное слово – это выдох.

Слушая говорящего, пробуешь вкусом и безвольно принимаешь в себя его нутро.

Мы говорим о том, к чему я никогда не обращался с вниманием. Смысл жизни. В философии я люблю только вопросы. Добро, правда, вечность – разграничения, анализ. А в искусстве никогда не интересуюсь авторами, именами. Поточность, неразложимость, неисследуемость. Заносчивые – слова. «Культура – это трофеи, отвоеванные человечеством у небытия». Нет: культура – это искусство утверждения человечности, это усердное ее размножение, суммирование, закрепление в чрезмерности. Ассоциативная вместительность чисел, судьбы символов – мне не к настроению все эти темы, мне тяжело и беспокойно с ними, но я не могу уйти от них – с нежеланием признаю, что имею к ним отношение, существую благодаря им. Мир с точки зрения человечества – это то, чего я не понимаю, – додуманный, нанизанный на мысли, поляризованный ими мир, разложенный, перебранный, познанный в сравнениях и зависимостях. Это то, чего я не понимаю. Это не то, в чем я живу.

«Я знаю, вы пишете песни. Я слышал некоторые из них – «Звезды за поворотом», «Ave Maria» – причудливо, приятно. Каждая песня – самостоятельный акт, а каждый акт – своя правда. Вы скрыто – может быть, даже втайне от самого себя – тоскуете по прошлому – и не любите настоящее. А ведь прошлое всегда страшнее настоящего. Прошлое – смерть, а настоящее – жизнь, оно вразрез опрятнее, совестнее. И даже самое страшное настоящее начинает в полную силу пугать только тогда, когда становится прошлым… Но ваши песни мне нравятся. В них есть зерно, есть низинный отсвет, скрытое тепло, частицы... икры занимающегося пространства. Вы выбираете и сочетаете образы очень осторожно – это правильно. Музыка – уникальная форма деноминированного мышления, роскошь бессловесности. Музыкой вы делаете попытку бытийно оправдаться. Не преодолеть смерть, как это было раньше, а оправдать жизнь…»

«Ведь в этой жизни каждый должен оправдаться – вы согласны со мной? – за то, что он есть; за то, что на него когда-то сделали ставку, дав доступ к жизни, выход к свету, освободили место под залог; за то, что он трогает и пожирает в себя – авансом – этот мир… Наверное – а может быть, и бесспорно – даже просто наслаждаясь всем этим, мы уже несанкционированно утверждаемся здесь – вмешиваемся, нарушаем структурную всеобщность, мутим слои – донашиваем наследованное, старим мир на свой возраст – обесцениваем, не трудясь обновлять… Никто из нас не должен искать себе счастье; никто не вправе спрашивать, для чего он есть, каков его смысл; вопрос уже задан, брошен как минимум фактом рождения. У всех одно предназначение, одно обязательство, один комплекс несостоятельности, основа которого, днище которого – прошлое. Это правда, за которую страшно: пока мы не оправдаемся перед прошлым – мы не спасемся от него, и все, что мы делаем, будет бессущностным. Пока не оправдаемся – будем быть в долг…»

«Я всегда стремился к самообобщениям: что я сделал в жизни, чтобы защитить свое право на эту жизнь – право тратить мир на себя, лавировать им – перед тем, кто умер раньше меня? Что я сделал, чтобы эта жизнь не выглядела надругательством над прошлым, предательством его?.. Ведь человеку свойственно задумываться вослед, в истекшее, оборачиваться в начала, обобщать, подбивать убыточное в итог – я обобщаю именно так. Я думаю: всякое поступательное мышление есть упорядочивание, унификация прошлого, систематизация состоявшихся фрагментов. Писание историй, составление энциклопедий… истории искусств, религий, языков… энциклопедии мировых потрясений, катастроф – музеи, коллекционирующие остатки времени, алфавитизация сформировавшихся представлений о мире. Все поддается энциклопедированию – даже необъяснимое, даже несуществующее, даже смерть. Почему мы думаем именно так?..» «Почему – именно так?.. Да. Тома коллективного согласия. Фолианты правды… Сколько ее… натружено – прибрано, подчищено, скомпановано, выложено, усилено. Правда в арифметической прогрессии. Бездна в регистрах, выстроенная в алфавитном глянце – размеченные окрестности, координаты предметных смыслов... Но можно ведь проще – придумывать правду, созидать, совершать. И тогда у каждого она – своя... Попасть в энциклопедию – мечта доктора Менгеля. Помните Менгеля? <…> Катастрофы... Вот еще одна правда. Есть понятия заведомо человечьи. Катастрофа – понятие с заложенным к нему страдательным отношением – изнутри мыслящей слабости, из боящегося сознания. Антропоцентричное понятие. Природа не знает такого слова… и вообще не знает слов... Пока оно не коснется нас, оно не катастрофа... Катастрофа – конец человечества... Конец человечества – конец всех катастроф». «…Вот, например, всемирная история этого огня: его применение в хозяйстве, польза для человечества и история умерших от него – жертв поджогов, пожаров, судов инквизиции, язычества…» «А тот, кто вышел в свет после всего, может ли быть уверен, что оно не прошло поперек него? что он не перенес это доставшимся ему веществом?»

* * *

Для человечества.

«Вы когда-нибудь пытались понять,
почему мы так любим смотреть на пламя?

Чем оно завораживает, гипнотизирует? Влюбленное в нас движение ничего – того, чего уже нет: пульсирующая дыра в ткани вещества – танцующий голод материи – переходность, неопределенность. Пробовали уловить ее правило?» Глядя в зубчатые объятья пламени, я успокаиваюсь – на короткие мгновения перенимаю и погружаюсь в безразличие, которого мне так не хватает. Мои мысли выравниваются, округляются, упрощаются, мельчают – я могу радоваться и полноценно ощущать, что я есть. Огонь заполняет пробелы мышления. Огонь – квалифицированный психоневролог.

«У каждого из них – свой цвет, свой запах, своя форма. Каждому есть что рассказать о том, что им поглочено. Ведь уничтожение – способ их существования. Я всегда мечтал иметь такой паноптикум. Вот они: стеклянные стенды, витрины, рамки, за которыми – словленные в температурном миге, затвердевшие в чашах, прилипшие к фитилям, сплюснутые в сохранности, побледневшие, потрескавшиеся экземпляры, препарированные образцы собранного в пряди, свернутого в свитки, бессильно-рваного, лохмато-оторопелого света – как минералы, как горный хрусталь, как остывшие, сжавшиеся звезды – дымящиеся белые слепки. Диорама парализованной магии, разоблаченного обмана. У каждого – свой автор, свое имя, свой возраст. Каждый помнит больше, чем все книги Библии. Вон тот, алый, сожрал Александрийскую библиотеку. А этот, голубоватый, блестковый, усвоил десять тысяч двести двадцать человек. А соединяясь, вежливо, без преувеличений, они шепчут друг другу свои хвостатые истории – делят, взаимно уважая аппетиты, награбленную память. Люди и книги для них – самое вожделенное, это точно. Хотя топливо и еда – понятия несовместимые». Огонь приглашают, когда поминают умерших: он действительно знает их. Он потому и трепещет, топорщится – потому что ему есть что рассказать. Религиозные праздники огня: Ханукка – дни зажженных свечей. «Каждый из нас – маленький огонек; но все вместе мы – великий свет!» Декорирование огня – менора.

Огонь – это жизнь. Огонь – топоним ада: жертвосборщик, распределитель грехов, слепой орган Бога. «Тебе быть сожженным, мне – прощенным; жизнь передай другому». «Огонь – это творчество, мистика, музыка; он очищает душу от скверны». Первый друг древности – союзник племен, помощник, защитник от хищников, неведомых сил внешнего мира – необъяснимых опасностей; свет и тепло – надежда на спасение. Он – единственное, что осталось прежним, как и тысячи лет назад, не потерявшее в натуральности. Его невозможно разбавить, подделать, воспроизвести заменителями – он всегда настоящий, всегда одного качества, одного сорта. Он бескорыстно верен нам столько времени. Он изначально и до самого конца правдив – как природа, как наши инстинкты, как терпение и страх, холод и голод. «Огнем воспроизводили каббалистические знаки, складывали свастику. Вы помните? – сыновья света – факельные шествия – геометрическое зарево: огонь, торжественно вращающий человечью тьму; разлапистая критическая масса с поглощающим центром. Ведь люди от природы огнеопасны, да?.. и, в отличие от неживой материи, обладают свободой самовыражения». Зачем? Мне не нужен этот подтекст. Я не туда хотел думать. Я вижу в этом знаке улыбку, если уж на то пошло. Его узор напоминает соцветие, ассоциируется с восходящими потоками воздуха. А завтра я увижу в этом что-нибудь другое. Самое важное – не попадать в связи: мне еще жить в этом мире.