Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Хули нам пули, нас и штыки не берут.

Солдатская поговорка.

ЗДЕСЬ И ТАМ/ТАМ И ЗДЕСЬ

В шесть лет я уже знала: из покойников, стариков и психов никогда
не возвращаются. Поэтому я не любила, когда отец водил меня на
кладбище.

Толстая старушка, эстонка, жила недалеко от меня, в деревянном
доме. Она каждый день тащилась на ближайшее кладбище – в галошах,
с огромной корзиной – и торговала цветами. Мне почему-то казалось,
что и яблоками. Для жмуриков. Я уже знала, что покойники встают
из могил только по ночам – и тогда вырывают у людей сердце, печёнку
и почки. Так в страшилках. А днём покойники спят. А если и встают,
то для того, чтобы купить у старухи яблоки. Захочет жмурик яблочка,
выкопается из могилы. Пройдёт мимо всех, и никто его не увидит,
кроме старухи. И купит он у неё яблочко и пойдёт обратно. И снова
закопается в могилку. Чем платили покойники, меня как-то особо
не волновало. Ну, нет у них наших денег, значит, у них свои рубли
и копейки. Они ведь как иностранцы.

Старуха носила галоши в любое время года. Ещё помню её чёрный
капюшон из плащёвки и длинную хуторскую юбку в клетку. Однажды
Катя, моя подружка, помогла старухе собрать упавшие цветы и та
похвалила её: мол, такая хорошая девочка. А на следующий день
Катька поздоровалась с ней, а старуха не ответила. Катя была очень
обижена. Я говорю: «Да ну, что ты…может, эта бабка ненастоящая.
Может, она тоже из могилы выкапывается и там – ну, в могиле –
сажает все эти цветы, яблочки тоже. И притворяется, что она как
мы. А то у неё покупать никто не будет…». «А зачем ей там деньги?».
«Наверно, она просто жадная очень. Наторгует и прячет деньги в
земле». «…И из них вырастет монетное дерево, как в «Буратино»?
Вот здорово! Мы тогда придём и украдём!». «Нет, ничего у неё не
вырастет! А если вырастет, то никто не увидит. Даже покойники!
Она все эти деньги сожрёт – чтоб никому не досталось… Жадная потому
что». «Тьфу, деньги…грязные…да не, она других покойников ест.
Видишь – толстая какая…». «Но нас-то она не съест. Мы ведь не
умерли ещё». Катька долго думает, протирает очки и кричит: «Не
буду я ей помогать больше! Фигушки! Пусть покойники собирают цветы
её вонючие!».

Уже в тот год – 1975 – старуха выглядела лет на восемьдесят. А
она дожила до середины 90-х. Сколько же ей было на самом деле?
И одежда у неё была неснашиваемая. Всё так же блестели галоши.
Всё так же громоздилась юбка. Всё так же кукожился капюшон.

Я так ничего и не купила у этой старухи.

Психов ещё называют «шизиками». Им хуже, чем покойникам – их никто
не любит и никто о них не плачет. И все хотят, чтоб они поскорее
стали покойниками. Для того, чтоб плакать по ним, наверно.

О психах рассказывают анекдоты. Например, такой: идёт псих по
улице, встречает другого. А тот старую галошу на верёвке тащит.
Первый псих спрашивает: «Это что у тебя?». «Это моя собака Жучка!».
«Ты что – совсем спятил?! Это же старая грязная галоша! Да тебя
все засмеют! А ну, брось её!». Второй псих бросает галошу и уходит.
А первый поднимает галошу и гладит её: «Вот как мы, Жучка, его
обманули!». Галош тогда уже не носил никто, кроме кладбищенской
старухи, но анекдот дошёл до семидесятых.

Бабушка моей подруги выходит на улицу голая, но под зонтиком.
Другая бабушка ест цветы. Даже розы вместе со стеблями. Третья
ничего не хочет выбрасывать и вся помойка у неё остаётся и воняет,
и все соседи жалуются. И когда одна сердобольная тётка предложила
помочь выгрести весь этот срач, бабка той чуть глаза не выцарапала.
«Сикуха», – орала – «За собой лучше смотри!». И ещё у этой бабки
есть собачка, и бабка её не выгуливает, а собачка гадит по всей
квартире и почему-то рожает щенят. «От бабки, что ли?», – ухмыляется
Вадик, который всё знает. И потом за бабкой приехала дочь, а бабка
кинулась на неё с топором…но бабку скрутили, и она оказалась 1876
г.р. Столетней то бишь.

Психи здесь, но они всё время – туда. Это я и в детстве понимала,
только словами не могла выразить. Жмурятся они туда, где жмурики.
Поэтому нормальные так недовольны шизами. «Раз ты в этом мире
живёшь, так и будь в нём. Всем – ногами, руками, глазами, головой…почками
там, печёнкой, селезёнкой… А то ты прям как говно в проруби –
эк тебя болтает, взад-вперёд, туда-обратно. Ведь нельзя, ну, нельзя
же быть и ЗДЕСЬ, и ТАМ! И ТАМ, и ЗДЕСЬ, блин!». А психов продолжает
болтать. То в земную яму их торкнет, то в небесную, то вообще
в незнамо какую. Но всё, как ни крути, кончается земною.

Жмурикам лучше. Они ТАМ – на родине, а к нам могут заглядывать.
Или не заглядывать, как хотят. А психи и ЗДЕСЬ не к месту, и ТАМ
их не ждут: «Сначала, мол, помрите!». А они всё равно жмурятся,
щурятся, заглядывают. Так, что задолбали и тех, и других.

Среди моих родственников – вернее, свойственников – тоже есть
из «тех». Баба Галя. Однажды меня почему-то отправили с Лёшкой
к бабе Гале в Талдом. Баба Галя жила одна в маленькой квартирке.
С нами она почти не говорила. Так, несколько слов, самых необходимых.
Она просто сидела, уставившись в одну точку. Часами. И я уверена:
под её ухом можно было гаркнуть или хлопушку взорвать – баба Галя
бы не пошевелилась. Даже бомбу нейтронную, которою нас американцы
пугают. Может, баба Галя и умерла бы, но просто свалившись на
пол, не двинув ни рукой, ни ногой. И всяко же, не ойкнув.

Дома у бабы Гали были серые стены, окна без занавесок, стол, покрытый
газетой, и железные кровати. Думаю, что всё это даже не от бедности,
а оттого, что баба Галя ни в чём не нуждалась, раз она была почти
ТАМ. Ещё, вспомнила, в углу стояло подобие серванта, и это подобие
казалось застиранным – да-да, как будто бы сервант прокипятили,
выварили в шёлоке, а потом чуть подсинили.

Ни телевизора, ни радио у бабы Гали не было, только допотопный
проигрыватель и кучка старых пластинок. Та самая нелюбимая мамой
Гелена Великанова: «Только мне всё кажется, да, почему-то кажется,
Что между мною и тобой ниточка завяжется…». Вот умора! Она что
– этого мужика собирается на ниточке таскать, как псих – галошу?!
Ещё были пластинки времён Первого московского молодёжного фестиваля,
то есть конца пятидесятых. Например, кубинские песни «Каждая самба
должна иметь свою пандейру» и «Веселись, негритянка!». Ещё «Песня
ковбоя» и что-то совсем уж сусальное под названием «Двадцать маленьких
пальчиков», про малыша, причём младенца. С припевом: «Оп-поп-опп-попп…ля-ля-ля-ля!».
Будто кто-то громко пердит после сытного обеда, а потом ни с того,
ни с сего делает губки бантиком. У Лёшки тогда к грудникам было
отношение воистину хармсовское: «Опять про малышей этих дебильных!
Да я бы их всех…». «Что – убил?». «Ну, не убил, а отвёз бы куда
подальше, пусть там сами живут как хотят…хоть помрут…». Мне было
тогда девять лет, Лёшке – десять.

Даже пластинки у бабы Гали кажутся вываренными, а еда – застиранной,
поэтому я ем очень мало. Да и вообще весь Талдом страшно блёклый,
всё в нём – дома, собаки, кусты, люди, сараи. Небо тоже серое
и чуть тронутое синькой. И тронутое, как баба Галя. Уже взрослой
я однажды подумала: «А «Сталкера» случайно не в Талдоме снимали?
Ведь там всё – как там. И даже звучат похоже: сТАЛкер, ТАЛдом…ну
что за дичь! Знаю же, что не в Талдоме. Но – так похоже…».

Ну да, ТАлдоМ – это ведь ТАМ.

Мне казалось: сейчас баба Галя уйдёт туда, в варёный город, в
туман, или вообще ТУДА, и не вернётся. И мы с Лёшкой останемся
одни и доедим весь хлеб. А потом выйдем и будем этот самый хлеб
воровать и конфеты тоже, липкие «подушечки», потому что денег
у нас нет, и нас за это посадят в Детскую комнату милиции. А потом
и в настоящую тюрьму. И мы навсегда останемся в Талдоме. А баба
Галя никогда не вернётся. Не потому что умерла, просто – не вернётся
ОТТУДА. Сидит ТАМ с другими психами и жмуриками и Гелену Великанову
слушает. Про то, как «может быть, говорят, я несовременная».

В этой песенке «несовременная» рифмовалась с «суеверная».

Тарту-1972. Мне три года. Мы с мамой идём домой по улице Тяхе.
Пьяная тётка, высунувшись из окна, воет стихи. «Это Пушкин. «Вещий
Олег», – сказала мама. Дом был полуобгоревший, а тётка старая,
с накрашенными морщинами. Она всё воет и воет и вдруг прогибается
вперёд…из окна выпасть хочет? Но мужик, не видный раньше за шторой,
хватает тётку за шиворот и с матерком тащит вглубь квартиры. Мама
берёт меня за руку, а я всё смотрю на почти сгоревший дом, на
его стены, деревянные, местами чёрные, а местами в нахохлившейся
жёлтой краске…и знаю, что это Пушкин.

С того дня я поняла: Пушкин – пожар.

Мы живём в маленьком деревянном доме на тихой улочке. Мама, папа
и я. Наши соседи – эстонцы. Среди них одна старушка и я её страшно
боюсь. Из-за бани – однажды я там её увидела, голую, и закричала.
То ли у старухи не было одной груди, то ли была, но изуродованная.
Потом я узнала, что во время войны старуха помогала подполью и
её пытали в гестапо.

Эта отрезанная грудь – чёрная дыра моего детства. Будто все мои
кошмары и страхи вытекли из неё.

Пить, воровать и влюбляться я начала в раннем детстве. Первый
свой алкоголь я попробовала, когда мне был год девять месяцев.
Мама рассказывала: «Мы оставили на журнальном столике бокал, там
на донышке было вино, и отошли буквально на минуту. А ты выпила
эту капельку. И легла на пол. Пьяная и счастливая».

Первая любовь. К отцу пришёл его студент. Я вздрогнула от красоты
этого юноши и прикрыла глаза – будто боялась ослепнуть. Моя самая
короткая и самая правильная любовь. В двухлетнем возрасте. Увидеть,
вздрогнуть, прикрыться, постоять, отойти. И всё.

В три года я украла у своей няни медвежонка. Рыжего, целлулоидного,
довоенного. С откушенным ухом. Просто взяла и спрятала медвежонка
в карман, зная, что – так надо. Что это нужно забрать, а не смотреть.
И когда меня дома ругали, было нисколечко не стыдно. Только очень
жарко. Мама крикнула: «Как можно брать чужие вещи?! Может, ты
просто положила мишку в карман и забыла…». «Нет. Не забыла. Просто
взяла. И не вещи, а медвежищи!».

Няню мою звали баба Оля. Она была очень толстой и всё время что-то
жевала. Однажды я нацепила прищепку для занавески себе на язык.
А баба Оля металась по комнате, не зная, что делать.

Мама спит. Я зову её: «Мама!». Потом чуть громче: «Ма-а-ама!».
Мама не шевелится. «Ма-ма! Свинья!». И каменею от ужаса. И через
несколько секунд – снова и отчётливей: «Сви-нья!». Мама сквозь
сон: «Мммм…что?», но не открывает глаза. А мне страшно с места
сдвинуться. Только что я была ЗДЕСЬ, а теперь уже ТАМ. И это не
исправить.