Онтологические прогулки

Есть такой плохой голландский фильм под названием "Сибирь". Там два молодых амстердамских подонка знакомятся на улице с иностранными девушками, потом идут с ними сношаться (очень подходящее слово), воруют у них деньги и из какого-то извращенного голландского озорства вырывают из их паспортов странички с фотографиями. Интересно не это. Интересно то, что молодые подонки понимают: вся разлюли-голландия вокруг есть лишь нечто вроде майи; они мечтают накопить денег для того, чтобы поехать в Сибирь и правильно представляют ее безбрежным заснеженным пространством, где по плотному насту метет и метет поземка, а больше и нету ничего. Они всей душей стремятся туда, где белое безмолвие. Сокращенно - Бе-Бе...

Б е л о е      б е з м о л в и е

Метафизические мучения с чистым Я, которое есть нечто последнее, что человек может сказать о себе самом, разрешаются созерцанием Бе-Бе. Чистое Я не может быть объектом, ибо мир объектов есть, как известно, не-Я. Чистое же Я всегда за скобочками и если вообразить его предметом опыта, то оно вмиг утрачивает свою чистоту. Чистое Я не может быть и субъектом: субъект не существует в отрыве от объекта, а чистое Я сияет в своей доопытной невероятности. Чистое Я - это и не образ Божий, т.к., если мы их отождествим, то впадем в примитивный пантеизм, отрицающий самостояние человеческой личности. А вот посмотришь на белое безмолвие, беспредельное да безобъектное, и внутри сознания вдруг мелькнет такое же бесконечное снежное поле. Холодное, спокойное, безбрежное Бе-Бе; и в нем больше правды, чем в средиземноморской зелени Корсики, т.к. вокруг на миллиарды и миллиарды световых лет бесконечный, холодный, неживой космос. Все цветущее многообразие - нелепая искорка, вспыхнувшая и сразу же погасшая на ветру в бескрайних ледяных просторах.

Крошка-сын к отцу пришел и спросила кроха кто такие позвоночные и что такое центробежная сила, почему лед плавает и отчего в радуге именно такие цвета, а ни какие-то другие. Отец напрягся: про акулу, питона, лягушечку и соловья и бе-бе; про позвонки и спинной бе-бе мозг про бе-бе инерцию и Ньютона бе-бе. А крошка-сын слышит в ответ лишь "бе-бе", "бе-бе", "бе-бе", "бе-бе"...

Когда Болшой Политика приходит в жизнь, то это требует от политического информатора не бздеть, не журиться, не кукситься, а выйти к народу и рассказать какова политическая жизнь в современной России, как проходит переходный от посттоталитарного режима период, как живет по Конституции Россия, как взаимодействуют цветущие ветви власти. Но политический информатор, начав говорить, теряет сам в себе опору и несет его куда-то в скифские вихри, в безумную китоврасову музыку, в взвихнутую рывь и колебание мира (как выразились бы, должно быть, Ремизов с Ивановым-Разумником). А за этим за всем, за скифскими вихрями и китоврасовой музыкой, - бе-бе, бе-бе, бе-бе, бе-бе...

В месяц студень не болтайтесь ночью за вокзалом; не то выйдет на вас один такой - лицо земляное, голосок осиный, спрашивает, мол, где здесь, мужик, улица Фабричная. Ох, не Фабричную ему нужно улицу и не денежки ваши, керенки, кириенки-кириешки ему надобны, а хочет он воткнуть перо вам прямо в печень. А тут темно и тихо, долго вас не найдут; найдут уже когда вытечет вся кровь и окоченеете на снегу. Но, если уж случилась такая беда, ведите себя правильно: глядя человеку, не мигая, в глаза, произнесите внятно: "Бе-бе"! То-то его остудит это Бе-Бе! То-то перетряхнет его! Задрожит он от белого безмолвия и канет, сердешный, назад в темноту...

Также хорошо слово "Бе-Бе" для утихомиривания сумасшедших, поскольку в нем, в Бе-Бе видят они нечто такое, что безумнее их безумия, дичее их дикости и фундаментально-болезненнее их душевного недуга. Раз приехал я навестить друга в психиатрическую лечебницу Винзили, а он там уже выбился в люди, раздает больным чай, водит дружбу с санитарами (санитары тоже, похоже, из бывших больных), ходит с важным видом, что твой городовой. И вот говорит он мне: "Хочешь концерт"? Да ладно, говорю, какой концерт, лучше расскажи как здоровье, как идет процесс выздоровления. Но он не слушает ничего, зовет сумасшедшего по фамилии Бызов с мутными глазами и рогом во лбу, и велит ему петь. И тот давай выть матершинные частушки с таким неистовством, ужасом и моральным террором, что прямо кровь стынет в жилах. Пять минут поет, десять, пятнадцать и никак его не остановить. Крикнул ему: "Бе-Бе!" и все - перестал, затих... А на улице Мельничной со мной в одном подъезде жила сумасшедшая старуха, которая привязывалась с рассказами о том, как в животе у нее живёт кто-то и как этот кто-то шевелится в животе и мешает спать. Скажешь ей в ответ на это строго "Бе-Бе!" и замолчит она, словно бы устыдится, словно бы хлебнёт белого безмолвия...

Или вот, натрескавшись вечером ситного с чаем, задумаете вы лепить глиняный
Мавзолей, а Мавзолей-то и не выходит; то ли глина попалась какая-то не такая, то ли спать хочется, то ли руки разучились глину мять, то ли еще чего. А вот вскричите бодро "Бе-Бе!", этим криком вернетесь как бы к своим истокам и работа станет спориться. Такой
Мавзолей отгрохаете: любо-дорого! И сам бы в таком лежал, да жить надобно...

Раньше были сны, а теперь одно Бе-Бе осталось. Висишь несколько часов в беспредметном и безвидном молочном обмороке, проснешься и не знаешь, что и сказать. Где был? Что видел? А ничего не видел - плюхнулся в Бе-Бе и там зависал пока не вытолкнуло тебя оттуда что-то...

Весной, эх, весной все станет совсем по-другому. Весной, когда
Пасха все ближе и ближе, все ближе и ближе Христос, все ближе и ближе смерть, но и воскресение ближе... Тогда вот весной, когда солнце, и лужи, и вербы, когда уходит снежок и уходит ледок, снимает ушанку дедок и снимает платочек пуховый бабок, когда появляется нагая первозданная земля, когда скоро везде вокруг - лужи, лужи, лужи, а в лужах солнце, а в лужах небо; тогда вот весной проснешься и везде один Христос. А там, где Христос, не может возникнуть никакое Бе-Бе. Нет белого безмолвия, нет метели, нет взвихнутой рыви, нет луж, нет весны, нет солнца, нет земли, нет Голландии, нет России. И мира нет. Везде один Христос.