Литературная критика

Павел Пепперштейн «Мифогенная любовь каст». Том второй. Роман. «Ad marginem», 2002.

Для того, чтобы знать о чём эта книга, читать её совершенно
необязательно. Она на это, кстати, не очень-то и рассчитана. Если
только по обкурке, или с похмела какого. Для того, чтобы
понять о чём «Мифогенка», эта самая культовая из нечитаемых книг,
достаточно ощутить границы заключённого в обложку,
дискурса, почувствовать кожей, изнанкой затылка или лба. Умному
достаточно.

«Дискурс – это тонкая, контактирующая поверхность, сближающая язык и
реальность, смешивающая лексику и опыт... Анализируя
дискурсы, мы видим, как разжимаются жёсткие сочленения слов и
вещей и высвобождаются совокупности правил, обуславливающих
дискурсивную практику».

Все цитаты в этом эссе, выделенные курсивом – из книги Мишеля Фуко
«Археология знания» («Ника-Киев», 1996, перевод С. Митина и
Д. Стасова), их будет много, так как не имеет смысла
пересказывать чужие слова и мысли. Лучше сосредоточиться на
чём-нибудь ином.

«Дискурс – событие знака... то, что он делает, нечто большее, нежели
просто использование знаков для обозначение вещей. Именно
это нечто большее и позволяет ему быть несводимым к языку и
речи.»

Сначала появился первый том «Мифогенки», написанный Павлом
Пепперштейном в соавторстве с Сергеем Ануфриевым – уникальная «Война
и мир» начала нового века. История Великой Отечественной
Войны была описана там как метафизический поединок сказочных
персонажей. За Россию здесь выступают фольклорные персонажи,
за фашистов – авторизованные, типа Карлсона. Бедный Карлсон!

«Дискурс понимается не как разворачивающаяся грандиозная
манифестация субъекта, который мыслит, познаёт и говорит об этом, а как
совокупность, в которой могут определяться рассеивания
субъекта и, вместе с тем, его прерывности. Дискурс – это внешнее
пространство, в котором размещается сеть различных мест».

«Мифогенка» так и построена – шаг за шагом, битва за битвой – всё,
как и было в исторической действительности, но только здесь
всё это показано с точки зрения метафизической изнанки, где
узелки да схема вышивки. Читать это длинное полотно было
трудно: сказочность не предполагает наличия психологии,
причинно-следственных связей. Следовательно, здесь не может быть
идентификации читателя с кем-нибудь из персонажей,
следовательно, здесь возможна любая непредсказуемость, оборачивающаяся
полной пробуксовкой, лубочной и плоскостной. Первые сто
страниц – ещё как-то терпимо, потом начинаешь вспоминать
Толкиена, Портера и прочую детскую нечисть.

«Дискурсивная формация не занимает всего возможного объёма, который
по праву представляет ей система формации её собственных
объектов, высказываний и концептов, – в сущности своей она
остаётся лакунарной благодаря системе формаций её стратегических
предпочтений...»

Кстати, первые несколько десятков страниц и были в «Мифогенке»
самыми осмысленными и психологически достоверными – вводная часть
романа была посвящена истории взаимоотношений двух суровых
мужчин – Вострякова и Тарковского. Потом, растянутая на
многие сотни страниц сказочная каша вытесняет эту историю,
выдержанную в духе какого-нибудь «В круге первом». Многочисленные
фантастические приключения сказочных героев и феерические
кульбиты главного героя романа – парторга Дунаева нарочитым
своим однообразием стирают в памяти не только рамочное
начало, но и все последующие, следующие за курсором читательского
внимания, события. Так оно, скорее всего, и было задумано. А
вот в конце второго тома история Вострякова и Тарковского
снова выныривает на поверхность, чтобы закрыть вторую скобку.

«Не существует никакого идеального дискурса, одновременно
окончательного и вневременного, предпочтения и внешний источник
которого были бы искажены, смазаны, деформированы, отброшены,
может быть, к весьма удалённому будущему...»

Сказочная условность основного текста книги подчёркивает условность
«реалистического» куска. Вслед за Бартом мы понимаем, что
никакого «реализма» никогда не существовало, что его просто не
может быть в природе. Мы понимаем, что любая авторская
интонация – следствие авторского своеволия, стилизовать можно
всё, что угодно. Так, например, вторя глава второго тома,
«Четверги у Радунежских» заштукатурена под семейную сагу, а
финал второго тома – под разрушение наррации в духе Владимира
Сорокина.

«Дискурс и его систематическое устройство – всего лишь предельное
состояние, окончательный результат длительной и изощрённой
разработки, в которой участвуют язык и мысль, эмпирический опыт
и категории, пережитое и идеальная необходимость, стечение
обстоятельств и игра формальных требований. За видимым
фасадом системы угадывается заманчивая неизвестность беспорядка,
а под тонкой плёнкой дискурса – вся масса отчасти
молчаливого становления: «досистематическое», не являющееся
систематическим порядком, «преддискурсивное», возникающее из
существенного безмолвия».

Владимир Сорокин вспоминается не случайно. «Мифогенка» не могла
возникнуть раньше концептуалистских разборок с литературными
языками, освободившими изящные искусства от пафоса и
избыточности. Только после Сорокина и иже с ним становятся возможными
вот такие пустотные высказывания, когда совершенно неважно,
что происходит в книге на уровне сюжета, главным событием
здесь всегда является письмо, его трепетная и, кажется, всё
ещё живая плоть. Именно поэтому совершенно неважно, что
происходит в книгах такого рода. Здесь нет ничего, кроме
самодостаточного процесса чтения, единого и неделимого, кроме одной
только этой голой процессуальности, отделённой от катарсиса и
смысла.

«Следовательно высказывание – не структура, но функция
существования, принадлежащая собственно знакам, исходя из которой можно
путём анализа или интуиции решить, «порождают ли они смысл»,
согласно какому правилу располагаются в данной
последовательности или близко друг к другу, знаками чего они являются и
какой род актов оказывается выполненным в результате их
формулирования».

Кто-то уже определил, что главное содержание «Мифогенки» –
манифестация русского бессознательного, в центре которого «колобок».
Отчасти это может быть и так, но только лишь отчасти, потому
что за сказочным бредом первого и второго тома нет точной и
выверенной работы. Есть только «гон», воля и чувства одного
(двух) людей, через которых, возможно, высвобождённое
бессознательное говорит, но только лишь отчасти. На самом деле,
главная тема романа «Мифогенная любовь каст» – формирование
какого-то конкретного дискурса, его рождение и отмирание, его
функционирование и распадание. Это тональность, настроение,
особость только лишь одного текста, в рамках которого, на
сочленении и перепадах внутреннего стилистического давления и
возникает нечто, которое иначе как мифогенным дискурсом
обозначить невозможно.

«Будем называть дискурсом совокупность высказываний постольку,
поскольку они принадлежат к одной и той же дискурсивной формации.
Дискурс не образует риторической, формальной или бесконечно
повторяющейся общности, появление и применение в истории
которой можно было бы предсказать (и объяснить в случае
необходимости); он конструируется ограниченным числом
высказываний, для которых можно определить совокупность условий
существования. Понимаемый таким образом дискурс естественно, не
является идеальной или вневременной формой, которая имела бы ко
всему прочему историю; проблема состоит не в том, чтобы
спросить себя, как и почему он смог появиться и воплотиться в
данной точке времени...»

И ещё.

«Дискурсивные практики – это совокупность анонимных исторических
правил, всегда определённых во времени и пространстве, которые
установили в данную эпоху и для данного социального,
экономического, географического или лингвистического пространства
условия выполнения функции высказывания.»