Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

1. Как давно ты закончила писать этот роман? Сколько лет ты его
писала? Как он тебе кажется сейчас, спустя какое-то время?

Последняя точка поставлена в 2000 году. В мае, кажется. Или в июне.
Мы начинаем беседу с конца, и это правильно. Змея не обязана
пожирать собственный хвост, но должна быть достаточно
гибка, чтобы легко и грациозно приблизить его к пасти,
рассмотреть, почесать им нос.

Теперь же... Я всегда испытываю некоторый трепет перед собственными
архивами. И все-таки, кто может быть ближе человеку, чем он
сам несколько лет тому назад? Бывают, конечно, всякие
переоценки ценностей, ступеньки, озарения, когда за мгновение
совершенно меняется картина мира, и вся прежняя писанина
выглядит наивной, но за время, прошедшее с момента окончания
романа, ничего такого, к счастью, не произошло. К счастью – потому
что иначе роман трудно было бы назвать зрелым.

Многое попросту забылось. Это большой роман, и в нем много всего. А
теперь открываю и думаю: о! неплохо.

2. Как возник замысел? Что было важно донести?

Почему-то представился диалог студента с домохозяйкой перед какой-то
экзотической закрытой дверью. Сюжет для небольшого
рассказа. Ни студента, ни домохозяйки впоследствии не осталось, и
небольшого рассказа не осталось тоже.

Герою понадобилась предыстория, понадобился «научный» трактат,
понадобились живые, «журналистские» впечатления. Так возникли три
части романа. Но прежде понадобился/появился ундервуд.

Бедность, конечно, - не порок, а рок, но мало способствует
литературному, пардон, процессу, прогрессу или попросту естественному
течению жизни. Даже у нищего поэта обычно вдосталь бумаги и
чернил.

Роман был начат на белой бумаге черными паркеровскими чернилами,
изливавшимися из паркеровского же вечного пера. Бумага была
казенной. От снобизма была марка ручки, от нищеты не было
компьютера.

Потом – Австрия, смена пейзажа. В окно гостиницы (в довершение
чемоданного стиля случилось пожить и в гостинице) были видны
последовательно: сортир при автостанции, автостанция, химчистка,
прелестная барочная церковь и пять не то шесть борделей,
ибо район был краснофонарный. Там же, в двух шагах от
гостиницы, был куплен компьютер – несколько битый, хотя
продававшийся как новый, 486-й notebook. Что-то в нем не работало –
звук, еще что-то, из-за чего он был раза в два дешевле
обыкновенного. Теперь, когда в доме три компьютера, в это трудно
поверить. Тем более, что их, на самом деле, - четыре. Где-то до
сих пор валяется этот четвертый, он же первый. Вполне
исправный.

Привычки и пристрастия меняются. Я все еще остро реагирую на витрины
писчебумажных магазинов, но больше не пишу паркеровскими
ручками, разве что случайно подвернутся под руку.

Моей юной мечтой был секретер. Теперь, когда, казалось бы, возникла
возможность осуществить мечту, я не стала этого делать – на
секретер компьютер не взгромоздишь. Секретер нужен, чтобы
писать от руки. От руки я пишу стихи и заполняю
бюрократические бланки. Стихи я пишу не за столом, а где застигнет.
Остаются бланки и смерть идеи секретера.

3. Соотношение сюжета и стиля - в каких они отношениях?

Связаны, конечно. Хотя бы потому, что все со всем... ;-)

В романе – три разных стиля по числу частей.

Сюжет и стиль можно, видимо, объединить в понятии, которое я бы
назвала структурой. Структура хорошей прозы ощущается мною в
виде голубой, хорошо натянутой сетки, без провисания и дыр.
Должно ощущаться движение, но оно не должно быть случайным.
Никаких метаний, никаких повторений. Здоровая презрительность и
отстраненность.

4. Что важнее сюжет или атмосфера (ритм), замедляющий развитие сюжета?

Замедляющий ли, ускоряющий ли...Здесь все опять сводится к
структуре, о которой я только что говорила.

Ритм – система ударений и пауз (границы слов, знаки препинания)
накладывается на сюжет (скорость движения, развития сюжета в
точке), и все это каким-то сложным образом сочетается и
выталкивает (читателя) в какие-то новые пространства.

Я думаю, это можно исследовать достаточно точными методами,
формализовать как-то, поиграть в бисер. Динамика долгот, ударений,
пауз должна, пожалуй, быть близкой в прозе, традиционно
считающейся вдохновенной, вроде «
Заратустры» или
«Мальдорора».

Подобному исследованию не поддаются нарочито корявенькие тексты.
Если речь (авторская ли, персонажей ли) неправильна, если слова
изломаны или автор предавался дурному словотворчеству,
взгляд читателя, а, значит, текстовый поток не может не
тормозиться.

Меня, как читателя, мало что так раздражает и доставляет почти
физические страдания, как неправильности в тексте, будь то
преднамеренные, будь то наивные.

Здесь походя затронута проблема лексики. В богатых, развитых языках,
к числу которых, безусловно и к счастью, принадлежит
русский, есть богатые системы синонимов, есть выбор.

Писатель должен вырабатывать такой язык, который он хотел бы слышать
от богов. Не верю я в божественное косноязычие и все тут. В
косноязычие умных писателей я тоже не верю. В
тождественность vox populi и vox Dеi верю еще меньше.

5. О чём он для тебя? О чём он для читателя?

Для меня – тема одна, единственная, признаться, тема, которая меня
сколько-нибудь трогает – смысл поэзии. Что такое стих, откуда
он берется? Каким он должен быть и почему? Что делать с
поэтическим даром, как с ним жить? Как прийти в равновесие с
религией, обществом, собственным психическим здоровьем?

Есть целая связка тем, на мой взгляд, ответвляющихся и закономерно
вытекающих из основной, но для читателя вовсе не обязанных
откуда-нибудь вытекать. Смысл истории. Идеал и допустимая
погрешность почти-идеала. Аристократия и демократия. Дар и
бездарность. Судьба и случай. Уникальность и повторяемость. Брак
и безбрачие. Разнузданность и абстиненция. Эклектика и
пуризм. Деталь и абстракция. Хаос и космос, наконец. Вторая тема,
которая меня по-настоящему интересует, – универсальность во
всех ее проявлениях.

Первый читатель этого романа нашел его непристойным, кто-то из
последующих – целомудренным. Это хорошо, так и должно быть.

6. Почему ты сделала его от первого лица мужского рода?

Я и стихи предпочитаю писать от первого мужского лица. Можно
ответить кратко – повествование от мужского лица в нынешней,
патриархальной, цивилизации, звучит универсальнее. И это будет
истинной правдой.

Что касается меня самой (приоткрою потайную дверцу), я бы не
решилась пачкать бумагу... гм-м-м... устаревший образ –
перемагничивать мегабайты в таких количествах, если бы не вояжи туда,
туда и еще туда, причем, вовсе не туристского свойства. Я
имею в виду прельстительный (для меня, по меньшей мере) список
стран и городов, в которых удалось пожить. С одной стороны,
это проскальзывание по поверхности – я не снисхожу до того,
чтобы вникать в тяготы и проблемы простого аборигена. Если я
ловлю себя на том, что начинаю отличать рожи на
предвыборных муниципальных плакатах, то говорю себе грубо: пора валить.
Но, с другой стороны, жизнь предстает как она есть, в
отстраненном разнообразии, а деталь сама зацепится за память и
всплывет в нужный момент. Этот модус вивенди уже не вполне
актуален, ибо случилась остановка на неограниченно долгий срок,
но во время написания романа все было именно так – жизнь на
чемоданах, Figaro qua, Figaro là.

Я не только, заметь, пишу от первого мужского лица, но и помещаю
персонажей за бывшей красной чертой. Двойное отрицание. Погоня
за чистым смыслом. Эксперимент, самопроверка: насколько
удалось воспитать в себе беспристрастность и независимое
мышление? Насколько мое сознание (не) затуманено советским прошлым?
Насколько оно (не) затуманено относительной молодостью
русской культуры? Насколько мои нынешние литературные вкусы,
стиль, религиозный опыт могут быть свойственны западному
человеку, развивавшемуся свободно, евшему вдоволь апельсинов и
штудировавшему латынь вместо истории кпсс?

Можно сформулировать шире. Насколько то, что наблюдалось в России,
вытекает из общечеловеческой природы? Насколько коммунизм
исказил человека и исказил ли вообще?

И обратная задача. Каков западный человек, разделяющий мои взгляды и
вкусы? Поскольку я запросто вешаю на себя демиургические
обязанности, поскольку я беру на себя смелость смотреть на все
сверху сниз, то взгляд мой острее, чем у моих персонажей.
Эмма, прошу заметить, - не я. ;-)

7. Почему необходимость написать роман возникла у тебя,
предпочитающей работать в поэтических жанрах? Каковы самые существенные
отличия поэзии от прозы?

О прозе я знала всегда, с первых проблесков сознания. Я была
ребенком не поэтическим, а философическим, никакой детской
рифмовки. И хвала богам. Я не верю в детскую поэзию.

Т.е., по предощущению проза первичнее. Поэзия – прекрасное экстра
моей битой экзистенции, маки на пепелище. Их можно оставить
цвести и плодоносить. Можно сорвать, поставить в вазу,
рисовать натюрморты. Можно изорвать и делать вытяжки.

Я не очень верю прозаикам, не пишущим (никогда не писавшим) стихов.
Высококлассных прозаиков, в чьем прошлом не затеряны
несколько поэтических тетрадей, можно пересчитать по пальцам.
Поэтическая выучка дает чувство ритма, чувство веса и цвета
слова.

Я не очень верю поэтам, не пишущим прозы или эссе и не собирающимся
их писать. Напрашивается жестокое подозрение в неумении
соорудить связный текст.

Я не очень верю поэтам-юродивым, чего-то где-то услышавшим. Как
знать, не забыли ли они прочистить уши? Я не склонна разделять
чьи-нибудь восторженные вопли: «Он сам не понимает, что
сказал». Поэт должен понимать, что он сказал. И грамотный
читатель должен понимать, что сказано. Но... самому поэту всегда
должно быть доступно, как минимум, на один смысл больше.

Для просвещенного поэта проза логически вытекает из поэзии. Большая
проза дает возможность выплеснуть чувство, которое я бы
назвала симфоническим. Для большой прозы нужна
фундаментальность, панорамный взгляд, умение удерживать персонажей-марионеток
и согласно дергать их за ниточки.

Прозаик – это Шива многорукий, человек-оркестр.

Поэзия есть атавизм религиозного гимна. Проза – дитя исторического
времени. Прозаик – актер, поэт – жрец. Я не очень верю
поэтам, называющим себя атеистами, но это уже несколько другая
тема. Сколько бы и критики, и поэты не повествовали о т.н.
лирических героях, – в стихах «я» – всегда сам поэт, пусть хоть
Ассаргадоном себя назовет. В прозе же я – актерская маска.

Стих пишется для себя, проза – для читателя. Стих поэтому
эгоцентричен, но проза еще более эгоцентрична, ибо кто же для себя
станет наматывать десятками страниц то, что и так давно (себе)
ясно? Значит, прозаик встает в позу наделяющего духовными
благами. Добрый пахарь, добрый сеятель, добрый торговец.

В то же время, проза – очень гибкий, свободный жанр, позволяющий
приспособить к делу любую сомнительную мысль. Всегда найдется
персонаж, который ее радостно подхватит и разовьет.

В идеале нужно писать и то, и другое. А еще и третье.

Здесь вечные метания, поиск равновесия. Если пишешь только стихи,
неизбежна мысль – что же это я? Игрушки, безделки... А большое
когда?

Если берешься за прозу, страдаешь от того, что в какой-то момент
она, мягко говоря, надоедает и мало того, что нужно заканчивать
ее, преодолевая лень и скуку, она еще и стихи перебивает,
направляет мысли в угодном себе, а не автору направлении. Чем
ближе к финалу, тем меньше свободы.

Если пишешь и стихи, и прозу – опять мало. А кредо изложить в
концентрированном виде? Не превращать же прозу в трактат?! Значит,
нужны статьи. А они мешают и прозе, и стихам и, по слухам,
портят стиль. Опять мильон терзаний – ограничиваться одним
журнализмом?!

В идеале все должно и разделяться, и сближаться. Каждому времени и
состоянию духа – свой жанр. И проза, и эссе должны быть
длинными верлибрами, в которых правильные слова стоят на
правильных местах.

8. Над чем работаешь сейчас? Какие планы?

Идей больше, чем я могу переработать в одиночку. Последнее время
пробую писать в соавторстве, благо сеть предоставляет для этого
идеальные условия. Играючи написаны две пьесы в стихах в
соавторстве с
Михаилом Сазоновым:
первая - очень детская,
вторая - очень недетская. Такой способ сочинительства помимо
стандартного преимущества двух голов против одной, хорош тем,
что держит в форме, не позволяет раскисать, стимулирует
умение производить практически готовый текст, а не черновик.
Кроме того, головы складываются тоже вовсе не механически. В
идеальном случае наблюдается резонанс, эффект бинарного газа,
но не разрушительного, а созидательного свойства. Плюсы легко
сменяются минусами, добро – злом. И наоборот, разумеется.

Тут мы пришли еще к одному отличию прозы и поэзии. Прозу легко
писать в соавторстве, поэзия – дело индивидуальное. Пьеса в
стихах есть пьеса в стихах, а не длинный стих, не поэма.

Сейчас, тоже в соавторстве, пробует дописаться небольшая
историческая вещица. Тема ее, вообще говоря, та же, что и тема романа –
смысл поэзии. Но мое имя вряд ли появится на обложке. Его
поглотит псевдоним.

Есть несколько сюжетов, которыми, вероятно, займусь соло, если не...
появятся другие, попрельстительнее.