Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

В прошлое воскресенье задержался в гостях. Когда возвращался,
пассажиров в вагоне почти не было. Трое напротив рассматривали:
глазели то на ботинки, то на сумку. Здоровые, черные куртки,
черные спортивные брюки, шапки натянуты по брови - кто их
знает. Может, они на всех так смотрят.

Когда подъехали к станции, встал поздно - уже открылись двери - и
они вскочили тут же. Держался спокойно, в дверях замедлил шаг,
пропустил - выбежали. Остановились - обсуждают якобы, куда
им дальше.

Встаю напротив, чтобы они видели - вроде жду кого-то. Не ожидали -
потолкались под указателем, и двинули к выходу.

По пути три раза обернулись. Через десять минут вышел - никого.

Выдохнул: пронесло.

Перебегая дорогу, всегда думаю о том, что в одном из возможных
миров, вероятно, даже полностью параллельном и одновременном
этому, уже лежу на грязном снегу под колесами - не успел. Все
опасности учесть невозможно. Пятидесятикилограммовая сосулька
разлетается у ног ледяной шрапнелью - в мире, где я вышел из
дома секундой раньше, я уже мертв.

...А через неделю настала оттепель. Нам предстояло выбрать - жить
нам вместе или нет. Мы решили ничего не менять.

Пусть все идет так, как идет, - решили мы.

Я шел домой - возврашался по Татарской. С утра был сильный снег,
который прекратился только пару часов назад - по Садовому уже
ползли, мигая оранжевым, уборочные машины. Они будут работать
всю ночь.

Я представлял себе, как приду домой. Мне нравились эти минуты -
ходить по квартире, переставлять предметы, к которым она
прикасалась, перелистывать книги, которые она держала в руках,
садиться в то же кресло, в котором обычно сидела она. Я видел
сухой остаток своей жизни: сигаретный пепел на полу, царапину
на ножке стула, перепутанные телефонные провода,
завернувшуюся циновку, две трубки на подставке, старую бензиновую
зажигалку, горку мелочи, оранжевые солнечные очки...

Мне нравился беспорядок, который оставался после нее. Мне казалось,
что если в нем и нет логики - а какая может быть логика в
беспорядке? - все же можно обнаружить некую регулярность,
которая отличала его от всех других беспорядков.

Мне казалось, что даже бисквитные крошки рассыпаны на столе
своеобразным узором, что в их расположении есть четкий
орнаментальный ритм.

Собирать узор из бисквитных крошек - приятное, в общем-то, занятие.
Я не хотел его лишаться.

Ничего не менять.

Я шел вдоль забора, которым обнесен Замоскворецкий парк - крошечный
скверик между Татарской и Бахрушина. Когда-то здесь была
оранжерея, которая теперь напоминала заброшеную хозяевами
теплицу - просевшие стены, прогнувшаяся стеклянная крыша. Как-то
раз в детстве - мне было лет шесть или семь - родители взяли
меня в конце октября на дачу. Меня поразило зрелище
разобранной теплицы, в которой дед выращивал летом огурцы и
помидоры: оконные рамы без стекол, все еще натянутые внутри веревки
- чтобы огурцы могли карабкаться по ним к свету - и сухая
ботва на них. Конечно же, где-то по соседству жгли листья,
было сыро и серо, яблони вокруг уже облетели, а надо мной
гудели провода - на соседнем участке стояла высоковольтная
вышка.

Этот скверик - Замоскворецкий парк - был отделен от улиц забором.
Каменным со стороны Бахрушина, где было что-то вроде парадного
входа и висела табличка "Время работы парка: ежедневно с
9.00 до 22.00", и столбами с чугунными решетками - со стороны
Татарской. Вдоль решетки росли вязы. Деревья постарше уже
давно вросли в чугун. В Дьяково есть дуб. Забор, в который он
врос, снесли, и в огромных теплых на ощупь губах осталась
тяжелая кованая стрела с двумя завитушками по бокам - дерево
так и не отпустило кусок металла. Я представил себе человека,
которого поглощает дерево - китайскую пытку длиною в
несколько сотен лет.

Решетки забора крепились к кирпичным столбикам - за зиму на них
вырастали метровые шапки, которые иногда осыпались по краям, не
выдерживая тяжести свесившегося снега, и становились похожи
на кусок слоеного торта или на годовые кольца дерева. На
Татарской улице не было фонарных столбов - лампы висели на
протянутом вдоль разделительной полосы тросе. Из-за этого, а еще
потому, что вокруг было очень тихо, легко можно было
представить, будто идешь не по центру города, а в окрестностях
правительственной дачи или дома отдыха Академии наук где-нибудь
за много километров от окружной дороги. Для этого было
достаточно немного повернуть голову в сторону забора, так, чтобы
не видеть остальную чусть улицы.

Я был рад тому, что мы решили ничего не менять - я не хотел уезжать
из этих мест.

Ночные люди - те, кто работает после полуночи. Видел однажды. Дом у
нас старый, и в два часа приходит бабка полы в подъезде
мыть. Я раз ехал по делам поздно - мне позвонили, сказали,
приезжай - я полчаса из квартиры выйти боялся. Видел ее лицо.
Половина как оплыла - съехала вниз вместе с глазом и губой.
Проказа, что ли. Как расплавилось лицо. Только в интернете
раньше такое видел. А вот выйдет такая навстречу в переулке -
сразу и помрешь.

Психоанализ города: эта идея казалась мне более чем просто занятной.
Проводить с ним сеансы с двух до половины четвертого:
выслушивать, иногда задавать вопросы, но чаще дружелюбно
соглашаться. Перемежать прогулки с вдумчивым чтением карт.

Мегаполис, точка пересечения миров: город сегодня, город десять лет
назад, сто лет назад. Насилие неизбежно: чуть измененная
полвека назад площадь превращается в две узенькие улочки,
отрезанные друг от друга эстакадой.

Карта города - тело, покрытое шрамами. И то, и другое можно читать,
сверяя складки поверхности с историей или анамнезом.

Татарскую пересекал Большой Татарский переулок, а чуть левее шла
Большая Татарская. Малый Татарский проходил перед Старым
Толмачевским. Неподалеку от пересечения Толмачевского и Большой
Татарской стояла мечеть, загнанная сюда, как в угол ринга,
восемью церквями, плотным полукольцом окружившими ее с
юго-запада. Среди них - церковь Николы Кузнецкого, на пересечении
Вишняковского и Новокузнецкой, при которой был православный
университет. Ее прихожане забрасывали баночками с чернилами
щит с рекламой женского белья, который было видно от церковных
ворот, и разбивали витрины с обложками журналов для мужчин.
По выходным во дворе этой церкви варили еду для бездомных.
Летом прибившиеся к церкви бомжи спали в скверике напротив
магазина "Электроника". Инвалидные коляски стояли в ряд, как
мерседесы у клуба ЛаЛуна на Садовнической набережной. За
мечетью, ближе к реке, жилые кварталы редели, там было все
больше мануфактур, полузаброшенных, но еще теплившихся своей
таинственной жизнью: стаи собак, что облаивали проезжавшие мимо
автомобили, одних и тех же собак, кем-то прикормленных
злющих дворняг. Трубы мануфактур, черные, красные, почерневшие
от времени, круглые и прямоугольные - трубы выстреливали одна
за другой вдоль по набережным водоотводного канала,
прорытого в начале прошлого века во избежание наводнений.
Конструктивистские трубы Первой ГЭС - уже на реке, почти напротив
Кремля, где воздух и пространство прозрачны от разлитого в
окрестностях ужаса перед Боровицким холмом... А Замоскворечье
пучило нерсостоявшейся жизнью. Одно время с минаретов мечети в
урочный час раздавался зов муэдзина.

Где-то здесь жил Серега Запорожец, в начале девяностых - завхоз
Литературного института. Он и учился там же, только на ВЛК -
Высших Литературных Курсах. Родом Запорожец был из Грозного -
половина зубов во рту у него были железные. Он читал огромное
количество современной литературы - весь ассортимент Гилеи,
Графомана и АдМаргинема. Он читал даже рукописи студентов
Литературного института - ходил на семинары, слушал
обсуждение, потом подходил к автору и просил дать почитать. Он жил в
коммуналке, в его комнате было невероятное количество книг и
журналов, а в полу - дыра, закрытая перевернутым ведром.

Про него ходили два слуха. Первый: он приторговывает наркотиками.
Второй: он приторговывает наркотиками, которые ему выдают
менты - он якобы сдавал покупателей, их брали с поличным на
выходе, закрывали квартальный план и не обращали внимания на
отсутствие у Запорожца прописки.

Узкие улицы, дома, в которых отопление не работает уже несколько лет
- просто от старости, и починить его нет никакой
возможности. Местные старушки, которые наизусть знают расписание
завоза в окрестные магазины молока и хлеба. Мертвая тишина
забытого центра: к западу от Бахрушина жизнь как будто
прекращается, и троих мужчин, вышедших навстречу из-за угла,
воспринимаешь как своих потенциальных убийц - вероятность встретить
здесь в поздний час прохожего настолько мала, что он уже может
оказаться кем угодно. Вообще кем угодно.

Здесь запрещено сносить дома, и когда на месте мануфактур XIX века
стоят новые офисные центры, то оставляют старые стены,
перестраивая все внутри. Их легко обнаружить, если идти от
Краснохолмского моста по набережной - часть стены суперсовременного
здания класса "А" сложена из кирпича, которому больше ста
лет.

История, наглухо вмурованная в современность. Только сумасшедший
может уехать отсюда по собственному желанию.

Вышли из-за дальнего угла забора. Сонное царство - убивать будут,
никто к окну не подойдет. Трое, идут неслышно, снегопад,
оттепель, все звуки - как сквозь подушку. Подумал, вдруг те же,
что и неделю назад? Не следили, просто так получилось.
Окажется еще - подумал - что никакие не бандиты, нормальные люди,
обычные ребята, живут где-то неподалеку, работают на
стройке. Идут спокойно, не разговаривают.

Подумал: почему так страшно?

Приближаются. Час поздний, вокруг никого, решил - постою пока.

Закурил. Стоял, смотрел на потолок чьей-то кухни. Плетеный из ивовых
прутьев абажур. Подумал: это красиво, плетеный абажур.
Подходили. Подумал: мог бы стоять здесь и ждать кого-нибудь,
девушку, ждать девушку. Подошли и остановились - двое чуть
поотдаль, один быстро и тихо что-то говорить, я не слышу, что,
простите? нет, вы меня с кем-то путаете, я вас не знаю, двое
приблизились, встали плотно слева и справа, насколько может
быть неприятен физический контакт, что вы делаете.

Еще подумал, когда голова сама собой запрокинулась назад, и я снова
увидел то же окно, что и несколько минут назад: почему ни у
моих родителей, ни у меня никогда не было плетеного абажура?

Когда все закончилось и я смог подняться немного выше, чем обычно, я
увидел под собой парк, настолько огромный, что сперва
принял его за лес. Ровный, выходящий к реке, тенистый, с островом
- на острове тоже был парк. С беседками, гротами,
скамейками. То, что я раньше прнимал за Замоскворечье, на самом деле
было парком, а улицы - тропинками. Парк заканчивался там,
где, как мне раньше казалось, проходило Садовое кольцо. От
него на юг тянулись непроходимые леса. Ближе к границе парка я
видел чью-то дачу, огороженную высоким забором: кирпичные
столбики в снежных шапках и кованая чугунная решетка. К даче
вела аллея, освещенная редкими желтыми фонарями, и в свете
одного из них я видел неопределенной формы темное пятно,
больше походившее на груду тряпья или на мешок, набитый землей.
От пятна вели две цепочки следов. В одну сторону ушли трое,
они спешили и то и дело сбивались на бег, эта дорожка
терялась между деревьев. В другую - один, следы тянулись ровно,
равномерно, и заканчивались там, где, как я все еще по привычке
думал, у меня были ноги.