Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Количество революций, произошедших в русской литературе за минувшие
десять лет, с трудом поддается исчислению. Литературу уже
тошнит от революций. А читателя тошнит от литературы.

Читатели устали от нового. Острота исчезла. Глаз "замылился". С
конца 80-х и почти до самого конца 90-х в русской литературе
происходило невесть что. Мы поставили мировой рекорд по
скорости прочтения, усвоения и переработки чужой культуры. За две
пятилетки пропустили через себя как минимум полвека. Процесс
этот нам нравился. Вспомним, как ждали новых переводов,
кидались на каждое новое имя, забивали книжные полки томами,
которые так никогда до конца и не прочтем. Но нечеловеческий
ритм, в котором пришлось работать как читателю, так и автору,
сказался на результате. Все золотоносные жилы, какие только
были в литературе, разработаны. Остались лишь заброшенные
штольни. И апатия.

Конечно, другого выхода у нас не было. Иначе мы так и пребывали бы
на периферии культуры. Но что получается: был, например,
"новый роман", были деконструктивисты, был постструктурализм.
Десятки, если не сотни авторов. У нас - один Сорокин. В
одиночку всю русскую и советскую литературу на элементы разложил и
снова собрал. Интересно ли после такого концентрированного
заряда читать первоисточники? Разве что специалистам. Нам и
так все понятно.

Еще один пример - Пелевин. Кто до прочтения "Generation" задумывался
над проблемами общества потребления, в котором реальность
бренда превосходит реальность вещи? Тоже, наверное, только
специалисты. А что случилось потом? А потом каждый
первокурсник выучил мантру "Media is the message" и внутренне уверился,
что обществом правит PR. Дело не в том, прав этот
первокурсник или нет, а в том, что огромный блок современной культуры
он получил в опять же концентрированном и весьма обобщенном
виде. Читать же Маршалла Макюэна, который этот закон
("Media is the message") сформулировал, уже тоже не нужно, потому
что и так все понятно. Дальше - только повторение известной
истории.

Были и другие революции. Появлялись экзотические фигуры, прежде в
российском ландшафте не наблюдавшиеся, роли, которым нужно
было срочно находить какое-то оправдание и объяснение. Это и
писатель, постоянно ориентированный на общественный скандал
(Ширянов и Лимонов при всей их противоположности), и анонимный
коллективный автор, прячущийся за нарочито виртуальной
маской (проект "Ван Зайчик"), и, наконец, появление фигуры
"сетевого автора", человека, принципиально работающего только для
интернет-аудитории, и т. д.

В итоге новое как таковое приелось. Постоянное обновление, связанное
с заполнением интеллектуального вакуума, превратилось в
рутину. Тяга к новому оказалась замещена культом
"интеллектуального нового". Служители этого культа - критики, журналисты,
обозреватели - в совершенстве овладели техникой мгновенного
объяснения всего через ничто. Понятно, что бесконечно гнать
подобную интеллектуальную "пургу" невозможно. Как только
очертания культа стали очевидны, начался процесс
саморазрушения.

Если орган, ответственный за восприятие новизны и не устал, то
теперь ему будет просто нечего больше воспринимать: следующий шаг
в сторону нового невозможен. Интеллектуальное новое как
ценность поставлено под большой вопрос. Как и всякий
художественный кризис, этот - явление продуктивное, свидетельство
невозможности использовать наработанные приемы и стратегии.
Проще говоря, это когда по-старому писать уже нельзя. Подобный
кризис не настает вдруг, в один день. Это ситуация насыщения,
которая может продолжаться довольно долго и вообще никак не
закончиться: истории известны времена после изобретения
письменности, когда литературы как таковой не существовало
столетиями.

У нынешней ситуации есть свои законы, главный из которых - тяготение
текста к выходу за пределы культуры. Быть ангажированным,
психоделичным, каким угодно еще - значит становиться еще
одним поводом для теоретизирования. Следовательно, нужно быть
пустым и прозрачным. Простым. Чтобы теоретик "подавился" и
никакой теории придумать не смог. Выход за пределы культуры для
литературы означает прекращение описания самой себя. Это
никоим образом не бунт против культуры, который сам по себе
является частью культуры и имеет большую традицию. Культуру
просто оставляют в камере хранения и идут осматривать
достопримечательности в незнакомом городе.

Примеров такого постинтеллектуалистского подхода не так много, но
российскому читателю они известны. Есть, конечно, некая ирония
в том, что книги, после которых о постинтеллектуализме
заговорили всерьез - переводы. "Фазерланд" Кристиана Крахта,
"Наивно. Супер" Эрленда Лу, "Супервубинда" Альдо Нове -
произведения, как бы "забывшие" о культуре, предпочитающие работать
с другим материалом - брендами компаний, производящих
одежду, например, или брендами мирового шоу-бизнеса (уже "севшая
на уши" формула Альдо Нове "жизнь - это не концерт Spice
Girls"). Мы здесь несколько опаздываем: сказывается инерция,
накопленная в конце прошлого века. Но у нас имеются и свои
особенности. Нарождающаяся литература всегда несколько
маргинализована. В качестве примеров можно назвать критику Льва
Пирогова, роман Дмитрия Волчека "Девяносто три!" (написанный как
бы после разрыва всех коммуникаций, когда ничего не
остается, кроме как комбинировать осколки мира по формальному
признаку), алкоголецентричный мир "Банана" Михаила Иванова - их
не так уж и мало, этих примеров.

Читательское ожидание в этом случае весьма понятно. Его определяет
усталость. Усталость от погони за новым и от ощущения себя не
выучившим урок школьником. Хочется, чтобы все экзамены были
позади. Хочется, чтобы не нужно было ничего объяснять. Не
хочется ничего нового. Хочется горячего, страшного, живого.
Хочется, чтобы слово стало плотью. Ночным кошмаром или
отделом мужских сорочек в супермаркете - все равно. Главное, чтобы
оно перестало быть просто словом.

«Независимое обозрение», 6. 03. 2002