Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Мне снился хорошо сбалансированный нож для метания и звук, с которым он
вонзается в деревянную стенку. Если воспроизвести этот глухой удар в
замедленном режиме, можно отчетливо разобрать хруст рвущихся сосновых
волокон.

Я встал в половину одиннадцатого. Кроме меня все спали. Было воскресенье, в
коридоре пахло вчерашним табаком. Холода начались несколько дней назад,
числа двадцатого ноября, и вчера мы не открывали окон, потому что их все
равно не успели еще заклеить - из щелей дуло, а по полу, если приложить к
нему руку, тянуло ледяным воздухом.

Я почистил зубы, умылся, повертел в руках флакон одеколона Le Male.
Флаконов было два, один пустой, другой наполовину полный - зеленые, в форме
мужского торса, обтянутого полосатым трико, с выпирающим пенисом и
ягодицами, они стояли по обе стороны зеркальной панели, которую можно было
двигать влево и вправо.

Потом я пошел на кухню, закрыл за собой дверь и поставил на плиту чайник.
Сел, глядя на улицу. Многие не выносят запаха вчерашнего табачного дыма,
особенно когда кухонный стол заставлен грязной посудой, не убранной после
вчерашнего, но в конце-концов, дело не в запахе. Ложась спать, я ставлю
пепельницу у изголовья или под кровать, так, чтобы до нее можно было
дотянуться рукой. Кому-то нужны часы, кому-то электронный термометр, мне -
запах вчерашнего окурка в пепельнице. Иначе я не могу понять, понравилось ли
мне просыпаться в этой постели.

Перед тем, как насыпать кофе в пресс, я приоткрыл окно. Воздух снаружи был
холодным и сухим. Запах дыма скоро рассеялся. У него в кухне было некое
подобие фонаря, излишество советского минимализма, из-за которого в квартире
делалось гораздо холоднее. Две стены выступали наружу под тупым углом друг к
другу примерно на метр, в образовавшееся пространство можно было поставить
стол или стул. Пар из чашки стелился почти параллельно подоконнику –
сквозняк в этом недо-эркере был зверский, но холода я не чувствовал. Каждое
воскресенье, что я просыпался в этой квартире раньше, чем он, повторялось
одно и то же - я не чувствовал ни холода, ни голода, пребывая будто в
невесомости - до тех пор, пока не открывалась дверь в его комнату. Надо
сказать, меня мало на что хватало в эти минуты - сделать себе кофе и
приоткрыть ненадолго окно. Я еще подумал: интересно, сколько людей сейчас
так же, как я, сидят у окна и смотрят на пустынную улицу?

Чашка, из которой я пил, на ощупь была такой же матово-шершавой, как и
флакон с туалетной водой. Я вспомнил, что мне было приятно держать его в
руках. Так же приятно, как держать эту чашку. Это была его чашка, я никогда
не видел, чтобы он пил кофе или чай из какой-нибудь другой.

Вчера вечером мы сидели друг напротив друга и вполне могли дотянуться друг
до друга рукой - между нами был круглый стол, чуть больше метра в диаметре,
который теперь стоял позади меня. Я подумал, что хотя и не могу в точности
вспомнить, дотронулся ли я пальцами до его кисти, вероятнее всего нет,
потому что иначе запах в квартире показался бы мне совсем другим и скорее
всего не понравился бы - я бы открыл окно гораздо раньше, и уже замерз бы, и
проголодался бы тоже.

На улице почти никого не было. Воскресная жизнь может начаться с раннего
утра, и к двенадцати в городе будет полно людей, которые уже устали от
воскресенья, но чаще всего - как сегодня - она не начинается вообще. Из окна
был виден кусок проспекта и светофор на пешеходном переходе, на котором за
четверть часа остановились только две машины - чтобы пропустить мужчину с
портфелем.

Я никогда не мог вспомнить во всех подробностях, о чем мы с ним говорили -
не мог уже на следующее утро. В памяти оставались несколько фрагментов
диалога, в своем роде даже завершенных, по меньшей мере, самодостаточных. Я
терял переходы от одного такого фрагмента к другому, словно бы их и не было
вовсе, а мы с ним, как дельфины или пловцы, преодолевали расстояние от
одного до другого где-то под водой, ниже поверхности слов, скрытые от
постороннего, да и от своего собственного, глаза. Мы с ним только тем и
занимались, что разговаривали. Было бы замечательно, живи мы у моря.

Из-за угла соседнего дома появилась стая собак. Сперва вышел крупный
светло-палевый кобель, он осмотрелся по сторонам и побежал вдоль здания.
Следом за ним выбежали еще пять псов, разного размера и окраски. Среди них
был тибетский терьер, скорее всего, потерявшийся много лет назад - его
шерсть, и это было хорошо заметно из окна, свалялась наподобие дредов, и
висела почти до земли. Они бежали, опустив головы, но когда навстречу им
показался молодой человек со спортивной сумкой через плечо, тот самый
кобель, что вел за собой остальных, остановился и принялся лаять. Человек
перешел на другую сторону улицы и собаки еще лаяли несколько минут после
того, как он скрылся в одном из подъездов. Потом они убежали, так же опустив
головы, следом друг за другом, и я снова слышал лай, но уже далеко.

Можно было поставить музыку. Можно было тихо собраться, одеться и уйти.

Можно было сделать себе еще чашку кофе и закурить еще одну сигарету. Можно
было полистать журнал или сходить в комнату за книгой. Можно было ничего не
делать и остаться у окна. Весь мир был в кармане. Не было никаких поводов
для паники или сожаления.

У него в кухне стоял шкаф с зеркальной задней стенкой - достался от хозяев
квартиры. Обычно я сидел точно напротив этого шкафа. В один из вечеров в
конце лета я увидел в зеркале не свое лицо. Не сказать, что лицо это было
совсем чужим, но и моим я бы его не назвал. Закат в тот день был
мучительным - должно быть, дело тоже происходило в воскресенье, когда улицы,
и так не слишком многолюдные, делаются вовсе пустыми, и есть в этой пустоте
особенная воскресная истерика: человечество в такие часы пищит, как устрица,
на которую выдавливают лимон. И когда солнце, наконец, село, в приглушенном
свете мое лицо неожиданно заострилось - то, что я увидел, больше напоминало
череп. Стали четко видны глазницы, скулы, носовая кость, от которой уже
отделился хрящ - все, что скрывает кожа и мышцы, проступило наружу, я
смотрел на то, чем стану, пролежав год в кладбищенском суглинке. Когда мы
умрем, наши черепа на ощупь будут напоминать матовую поверхность кружки, из
которой я только что пил кофе

, или флакона из-под туалетной воды.

Мы с ним ни разу не засыпали в одной комнате. Я не мог себе представит,
каков он, когда спит. Храпит ли. Разговаривает ли во сне. Вскакивает ли
посреди ночи. Зовет ли кого-нибудь по имени. Или же, напротив, вообще ничем
не выдает своего пристутствия. Ничего из этого он не сказал бы и обо мне.

Зато я в деталях изучил вид из его окна на кухне. Проспект. Пешеходный
переход. Светофор. Дорогие магазины на другой стороне. Стены дома напротив.
Деревья, из-за которых летом не видно неба. Я видел все это сотни раз.

Сотни.

Степень близости с человеком можно измерить веществом, которое с ним
принимаешь. Чем безобиднее вещество, тем длиннее дистанция между тобой и
тем, кто сидит напротив. Дистанция чашки чая или кофе после работы в кофейне
в четверг или среду. Дистанция пары кружек пива в спорт-баре, день зависит
от расписания футбольных матчей. Дистанция бутылки водки на кухне. Дистанция
косяка. Дистанция одного на двоих шприца. Удобный способ быть разборчивым в
связях, не лучше и не хуже, чем все прочие, быть может, чуть более
очевидный - до последней стадии допустишь не всякого, а то и вообще никого.
Я знаю только одного такого человека, и странно, что никому и никогда не
приходило в голову меня к нему ревновать, поскольку нет ничего безнадежнее,
чем граница, проходящая по поверхности кожи или зеркала.

Вероятно, я еще не до конца проснулся, и мне все еще снился нож,
вращающийся в полете и с глухим ударом безошибочно вонзающийся в деревянную
стенку.

До воскресного вечера оставалось еще часов семь. Мы расстанемся с ним как
обычно, утром понедельника, по дороге на работу. Надо сказать, к тому
времени мы успеем друг-другу изрядно надоесть.