Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Оцепенение, в которое рано или поздно приходишь, сидя в кресле
парикмахера, трехчасовая прогулка от Чистых прудов до Знаменки с
посещением всех книжных магазинов по пути, сигнализация под
окном всю позапрошлую ночь: когда мне пришлось закрыть
глаза, чтобы в них не попали волосы, я тут же начал засыпать -
несмотря даже на кофе, который пил полчаса назад, ожидая,
когда освободится мой мастер - отяжелел и поплыл. Сперва
ощущения были поверхностные, исключительно телесные: кровь будто
стала гуще и с неохотой добиралась до головы, я чувствовал
пульсирующее тепло под кожей лица, руки сделались тяжелыми, а
пальцы - толстыми, но в минуту, когда нужно было либо взять
себя в руки, либо провалиться на мгновение в самый настоящий
сон, я ВСПОМНИЛ.

Это не было обычным припоминанием, когда ищешь в памяти нечто
известное, но забытое - имя, год, историю - то, что произошло со
мной, произошло помимо моей воли. Вдруг на поверхность всплыл
фрагмент прошлого, о котором я никогда не задавал себе
вопросов, к которому никогда не обращался, который не был
востребован. Этот фрагмент занял место среди самых несомненных
воспоминаний, настолько прочно привязаных к реальности, что
мысль о "ложной памяти" меня в данный момент не тревожит
абсолютно. Я помню, что в тот год и в тот месяц по телевидению шел
многосерийный фильм о Паганини - шел впервые, так что при
желании можно с точностью до дня установить, когда это
произошло.

На кухне в квартире, где сейчас живут только мои родители, а тогда
жили еще и мы с сестрой, лежал старый линолеум, один из
персонажей моих самых первых впечатлений от окружающего мира -
красные и синие квадраты в шахматном порядке. Сейчас мне
кажется, что эти квадраты спровоцировали в дальнейшем несколько
синдромов - навязчивое стремление к симметрии, к повторению
бессмысленных, но субъективно весьма значимых действий (я
перешагивал через синие), переходящее в страх других, столь же
бессмысленных (почему-то красных я избегал и даже старался
табуретку ставить так, чтобы ее ножки оказались на синих
полях) - но дело не в этом, хотя я давно не вспоминал этот пол и
эту кухню так отчетливо, как сегодня.

Если вообще когда-нибудь вспоминал.

На одном из квадратов (красном) было пятно, более всего похожее на
след от незаметно упавшей сигареты. Линолеум был глубоко, но
все же не насквозь, прожжен, в форме пятна можно было
различить насекомое о восьми ногах с непропорционально большой
головой, увенчанной двумя парами рогов или коротких усов. От
другого квадрата с краю была оторвана узкая полоска, и
линолеум был прибит десятью (или около того) гвоздиками с
блестящими, отполированными шагами шляпками - чтобы не задирался.

По моим опять-таки субъективным ощущениям, мне было лет
восемь-девять, скорее, девять. Я учился в начальной школе и много
рисовал - собственно, рисование было одной из тем моего разговора
с отцом, вернее, не столько одной из тем, сколько одним из
поводов.

В первый и единственный (насколько я сейчас помню) раз отец говорил
со мной о такой неоднозначной вещи, как
самосовершенствование. Вкратце смысл его слов сводился к тому, что я, по его
мнению, несколько затормозился в развитии - читаю хотя и не
мало, но слишком простые книги, что мои рисунки - совершенно
детские, пусть у меня и есть чувство цвета, что я полагаюсь
только на то, что мне дано, не стремлюсь улучшить себя и то,
что я делаю, и что ему неприятно это видеть. Мне кажется, что
говорил он долго, раздраженно и, судя по всему, был всерьез
озабочен. Еще я помню, что мои собственные ощущения от
этого разговора не были похожи на то, что я обычно чувствовал,
когда отец пытался меня воспитывать. Тон беседы был обычным
для него - он мне выговаривал. Делать это он любил и умел, но
именно тогда, в тот вечер (еще я помню, что было очень
поздно) я не чувствовал ни внутреннего протеста, ни обиды: мне
совершенно не хотелось ни в чем перед ним оправдываться. Мне
даже было легко его слушать. Не исключено, что и приятно.

Я точно помню, что вскоре после того случая стал читать другие книги
- совсем другие, не те, что стояли в шкафу у нас с сестрой
в комнате, а из шкафа в гостиной. И рисовать я вскоре после
того разговора перестал. Может быть, не совсем вскоре, может
быть через год, но перестал. Последним был автопортрет -
карандашный рисунок, сделанный по всем правилам, под каким-то
уж очень пристальным руководством преподавателя изостудии.
Рисунок напоминал те, которыми торгуют на Арбате.
Преподаватель, скорее всего, был именно оттуда.

До последнего времени я был уверен, что если у меня что-то и
получается, то никакой связи с тем, чему меня учили родители, здесь
нет - в конце-концов, я слишком часто слышал от них, что
они не могут помочь мне в моих занятиях просто потому, что
ничего в них не понимают (отец закончил мехмат
Днепропетровского университета, мать - МИСиС).

Вероятно, я бы мог рассказать об этом эпизоде отцу - просто спросить
его, помнит ли он о таком разговоре - но мне кажется, я не
готов.

Я отдаю себе отчет в том, что могу никогда не сделать этого.

Просто однажды станет не у кого спрашивать.

Или некому.