Литературная критика

- Первая ассоциация с «Мэбэтом» - «Макбет». Вы специально выбирали такое название книге – по созвучию? Что это слово вообще означает?

- Никаких ассоциаций с Макбетом у меня не возникало, тем более не могло быть никаких пересечений с самой пьесой, содержание которой , даже неловко признаться, я почти забыл. Осталось только воспоминание о впечатлении, которое она произвела на меня в молодости. Согласен лишь с тем, что «Макбет» - потрясающее по фонетике слово, чем-то похожее на удар печати или на звук большой двери, захлопнутой ветром. Звук имени для меня имеет решающее значение. Под стоящее имя вполне можно сочинить текст. Лет десять назад я придумал слово «Куросенок», полгода любовался им, катал на языке, а потом за неделю написал пьесу про несчастного поросеночка. Ее поставили, детишкам понравилось. Мэбэт - имя того же сильного порядка, и по-ненецки оно означает «сильный». Во многом текст написан под впечатлением имени, в котором есть мощь и самодостаточность.  Вообще-то следует писать «Мэбет» (на Ямале, как я узнал из интернета, даже проводится традиционный спортивный праздник «Канин мэбета»), но я решил сохранить написание, которое действует на меня самого, да и вообще, как я надеюсь, на русский слух.

Я не ставил перед собой никакой этнографической задачи, она мне не по силам, и руководствовался исключительно музыкальным чутьем при выборе имен. К примеру, нганасанскую богиню Нгуо-нямы, а тем более кетских Хунь и Колбэсям, я бы в книжку не пустил, даже если бы они мне очень понадобились.

Еще одно пафосное имя – Сэвсэр или «светлоглазый».  Остальные герои так же легко сжились с именами – пусть и не столь благозвучными: Хадко, Хадне, Ядне и пр. Кстати, последнее – имя жены Мэбэта – на самом деле мужское, но выяснилось это, к моему ужасу, когда книга была написана и эти звуки были уже неразрывны с персонажем. И я придумал ей непутевого отца, который и дал это имя. 

Наконец, главное: практически все имена романа – это прозвища, имеющие определенный     смысл и впоследствии ставшие названиями родов. Подлинное имя ненца – тайна, которую знает только он сам и, может быть, кто-то очень близкий. Подлинное имя почти никогда не произносится вслух и, тем более, при чужих.

- Если вы не ставили этнографических задач, то какие ставили. И как вы себе их формулировали?

- Прежде всего я ставил перед собой задачу рассказать интересную историю. Тексты, так же как и люди, рождаются в законном браке или от случайных связей. Под законным браком я подразумеваю замысел, который автор вынашивает много лет с целью что-то изменить в человечестве. Это по моим наблюдениям, если не ошибочный, то технологически опасный путь.

Здесь же ничего подобного не было. В появлении этого текста случайность была определяющим элементом. Шесть лет назад мой приятель предложил мне чего-нибудь написать на тему тайги в форме предельно свободной. "Мэбэт" - один из трех, придуманных мною сюжетов - последний по времени замысла и первый по завершению, поскольку первым ожил, зашевелился и выскочил на свет Божий мгновенно и  без пресловутых творческих мук.

Многое о "Мэбэте" я начал  понимать, спустя довольно много времени, после того, как поставил точку.

- Почему так произошло?

- Наверное потому, что удачно сошлись пространство и герой. К примеру, я очень люблю роман Голдинга "Двойной язык". Я понимаю, что вся книга - монолог некрасивой девочки, ставшей дельфийской пифией - выдуман автором от начала до конца. Но как всякий человек, внимательно слушавший рассказы своей учительницы про Древнюю Грецию и Рим, я не ощущаю себя в "неземном" пространстве чистого вымысла - на каждой странице я вижу множество культурных, исторических, временных меток, вызывающих бессчетное множество ассоциаций.

В тайге таких меток нет, если, конечно не считать минимальный этнографический набор - нарты, чум, лук, собаки, олени...

Только начав писать текст, я понял, что оказался в пространстве практически совсем  свободном от давления истории (такова вся дорусская тайга) и тем более от какой бы то ни было публицистики.

Тайга позволяет смотреть на человека как такового, вне всяких концепций. Сказания народов тайги (я имею ввиду не литературно обработанные сказки, эпос), абсолютно неисторичны, вневременны, и представляют собой по большому счету "нефильтрованную" память о сюжетах из частной жизни - людей, зверей, духов…

Как раз на таком чистом пространстве можно создавать свою историю. Которая - и это самое важно для меня - несомненно была, и не менее конкретной, чем в той же Греции. Только мы не знаем ее, в лучшем случае можем догадываться, фантазировать - то есть заниматься собственно литературой.  

Теперь о герое. Мое убеждение: пространство, не знающее трагедии, повествования, затрагивающего бытийные основы, - необитаемо. Таковым для русского человека и является тайга.

Этнографы, краеведы выполняют свою миссию,  очень важную, но специфическую, не имеющую прямого отношения к литературе.  Для оживления тайги там должен появиться свой Эдип или Одиссей, или какой-нибудь другой выдающийся страдалец.

Конечно, есть  особая "таежная" литература, она имеет своих читателей, но я не в их числе. Старые охотники, ужинающие бельчатиной, тушеной в сметане, околачивание кедра, охота на медведя, сбор черемши и прочие прелести меня не умиляют, если не дают нового знания о человеке.

- Есть мнение, что современное искусство не способно на трагедию: человечество эмансипируется таким образом, что в лучшем случае может получиться уже даже не драма, но мелодрама. Думаете, это неправильный подход?

- Наверное,  пишутся  и трагедии, и драмы – Россия большая страна, в ней все возможно.  Просто мы о них не знаем.  Хотя, действительно, по-настоящему  мощных  произведений не видно уже давно -  на моей памяти последняя великая трагическая книга – «Прокляты и убиты» Астафьева, - и вообще художественная планка снижена,  жанры мельчают  и так далее. Об этом  пишут много и везде, поэтому не хочется повторяться, тем более, что я  малоосведомленный читатель и зритель – так жизнь складывается. 

На мой взгляд, трагедия рождается из желания, достаточно широкой потребности увидеть жизнь в ее целостности.  А целостность невозможна без особого внимания к конечности человеческого существования на земле, без внимания к  смерти, как важнейшему событию в каждой человеческой биографии.   Трагедия появилась в золотом пятом веке, в Афинах – полисе богатом,  умном,  чрезвычайно жестоком к своим и чужим, почти беспрерывно воевавшем, но при этом по-настоящему свободном.   То есть жизнь была переполнена «крайними» ситуациями,  но при этом еще не пришла пора, когда граждан начнут учить, как «правильно» смотреть на происходящее, прививать «конструктивный» взгляд на вещи,  «социальный оптимизм» и прочую психотерапевтическую дребедень,  обязательную в условиях оккупации, олигархии,  тирании... 

Я не знаю,  являются ли  напряженная история плюс личная и мыслительная свобода  непременными условиями для появления трагедии, да и вообще по-настоящему сильного искусства. Если это так, то я, как обыватель, согласен на мелодрамы и даже, прости Господи, на сериалы согласен.  Единственное, что я могу утверждать:  сейчас жизнь преподносится как заданное множество частных ситуаций – пусть сложных, но все равно разрешимых. Потому что потребителя – читателя, зрителя – опять же нельзя расстраивать,  ему наоборот нужно  что-то прививать, «формировать отношение»… Все это – изначально нетрагическая картина. Титанических страстей в ней не будет – будут несчастные матери-одиночки, малообеспеченные семьи, сироты, обманутые вкладчики, а так же бюрократы, недобросовестные врачи, коррумпированные чиновники. И смерть – не личный армагеддон, но следствие избытка холестерина, курения и вообще нездорового образа жизни. А в целом потребитель бессмертен. Карен Шахназаров в недавнем интервью сказал, что капитализм вообще не нуждается в искусстве. Может и так. Об этом многие  говорят.  Но меня, как человека пишущего, обнадеживает лишь то, что я живу в большой и разнообразной стране, которой под силу извратить любую азбучную истину.      

- Для подавляющего числа людей «Мэбэт» является первой книгой автора, о котором ничего неизвестно. Расскажите немного о себе, кто вы, откуда и куда идёте, чем занимаетесь и почему не часто бываете у компьютера?

- Я родом из Новочеркасска, и мои предки на две трети с Дона, но, сколько себя помню, живу в Сибири, куда еще в молодости приехали мои родители. На юг меня не тянет, поскольку органически не переношу безлесную  местность – в этом смысле я окончательный сибиряк, хотя не охотник, не рыбак и шишек не добываю.  Закончил Кемеровский государственный институт культуры, по диплому – руководитель самодеятельной киностудии. Проработал по специальности год, еще студентом, а потом ушел в журналисты и 22 года в этой профессии, поскольку пишу с 13-14 лет. В 90-е возможности журналистики в Красноярске были таковы, что ни в какой литературе я не нуждался и по молодой глупости думал, что так будет всегда. По той же молодой глупости переживал, что имею очень заурядную, совсем непригодную для писательства биографию – не плавал, не летал, не воевал, с властью не ругался и т.д. Теперь не переживаю, поскольку в 44 года уже есть возможность замечать  некоторые закономерности в собственном прошлом. Кроме того, надо научиться видеть то, что Бог дал:  «героический» антураж облегчает художественную задачу – такие мастера, как Шукшин и Чехов,  работали с заурядными людьми в заурядных обстоятельствах. К примеру, недостижимой вершиной считаю данелиевский фильм «Афоня» - пронзительную историю, в которой нет ни денег, ни войны, ни даже какого-нибудь  завалящего убийства…  Сейчас, помимо житейских дел,  беспокоюсь о том, что я автор одной книги, но скоро исправлю ситуацию. А в интернете нерегулярно бываю, потому что на время ушел в свободные художники,  соответственно лишился служебного доступа в сеть и перешел на домашнюю. В прекрасном, врезанном в тайгу городе Дивногорске – это в 40 километрах от Красноярска – четыре программы телевидения - две ясных,  две мутных, (если, конечно, не подключать тарелку или кабель), и беда с интернетом, если вы не живете в многоэтажном доме. Я живу в деревянном восьмиквартирном, тепло и дышится легко, но, поскольку кругом горы, то модем работает, когда захочет. Приходится садиться в машину и ехать куда-нибудь к заоблачным вершинам, где эта мигающая штуковина соизволит поймать сеть.  В часе ходьбы от дома в глубоком ущелье моя дача – там вообще никакой связи. Очень удобно для метафизических размышлений.

- «Мэбэт» был опубликован в «Новом мире» и очень скоро был издан отдельной книгой в небольшом, но крайне уютном, рафинированном издательстве. Как это произошло?

- «Мэбэта» я написал шесть лет назад, он предназначался для некой компилятивной книги про тайгу, которую задумал мой приятель, и которая так и не вышла. Предлагал текст одному местному издательству, но гранта не получил. Директор впоследствии сказал: «Не стоило за это и браться… вот если бы ты чего-нибудь про край или губернатора…» Но люди, чье мнение я ценю, уверяли, что надо предлагать другим издательствам – в конце концов, за спрос денег не берут. И я пошел на Красноярскую книжную ярмарку 2010 года, переписал адреса десятка издательств и отправил  «веером» первые три главы. Ответило лишь издательство «Арсис-Букс», редактор Анна Бердичевская попросила прислать остальное. Потом все произошло как в сказке: через несколько дней Анна Львовна сказала, что рекомендовала  директору «Арсиса» Розе Константиновне  Зариповой включить книгу в план и велела привести в порядок рукопись,  по правде говоря,  неряшливую, чтобы показать ее Леониду Юзефовичу. Его «Самодержца пустыни» в свое время я перечитывал вдоль и поперек – это одна из моих любимых книг.   Леониду Абрамовичу, текст  очень понравился, он рекомендовал его «Новому миру», и вообще отнесся к нему с невиданной любовью и ревностью – наверное, так не относятся даже к своим собственным текстам.

Года три назад я слышал по радио выступление одного московского критика. О чем он говорил – забыл все. Кроме одной фразы: «Книг пишется много, в том числе и хороших, но начинающему литератору жизненно необходимо, чтобы кто-то бескорыстно влюбился в его текст, боролся за него…»  По сказанному со мной и случилось. Это не заслуга – это подарок.  Как бы не сложилось потом, этим людям я буду бесконечно благодарен.  

Мой институтский друг  как-то сказал, что книжка ему понравилась, но шансов на издание – никаких, потому что это не детектив, не фентези, не сказка и вообще непонятно что.  А Роза – смелый человек,  взялась за этот рискованный проект.  Вообще, по-моему, это особая и, к сожалению, неоцененная  миссия небольших издательств –  интересоваться «котами в мешке».  Думаю, немногие могут позволить себе такую роскошь. Как говорил Коппола, чем больше бюджет фильма, тем меньше свободы у режиссера.  Здесь – наоборот.  И по-моему, решимость сегодня нужна не только при работе с «котами», но и чтобы издавать таких классиков как Андрей Битов и Владимир Шаров, причем с таким почтением, с каким это делает «Арсис».

- Вас удивила реакция на роман или же вы ждали чего-то иного?  

- Да, удивила, хотя ждать ничего не ждал, поскольку собственных книг в руках до сего момента ни разу не держал и вообще не представлял, что этот такое. Первая повесть в альманахе не в счет, поскольку вышла очень давно, когда мне было 21 или 22 года - почти все забылось. А удивило, прежде всего то, что текст сочли актуальным, современным, а я боялся, что увяз в банальностях.

Отдельная история - критики. За 22 года работы в прессе я ни разу не был персонажем - исключительно автором. Хотя нет, один раз был - давал интервью журналу "За рулем", их заинтересовало то, что я, такой длинный и широкий, езжу на "Оке". Но текста я так и не увидел, поэтому ощущение того, что о тебе написали, мне было абсолютно незнакомо.

Первые рецензии практически в месяц выхода книги опубликовали Лев Данилкин и Галина Юзефович, очень красивый сюжет сделал Николай Александров (из-за моей трагической дружбы с интернетом я смог посмотреть его буквально на днях), появились статьи в других столичных изданиях, отзывы в блогах. О книге написали в Перми, известный красноярский искусствовед и тележурналист Олег Сысоев сделал сюжет. Практически все выступления - хвалебные, даже восторженные. Особенно поразила колонка Андрея Максимова в "Российской газете" - я никак не мог свыкнуться с мыслью, что все это - про меня. Но потом пришла другая мысль, надеюсь светлая, что с этим свыкаться не надо, поскольку это не про меня, а про нее, про книгу. Она теперь отдельное существо, живет сама, у нее есть какая-никакая биография - вот именно это по-настоящему здорово осознавать. Сам я могу только поблагодарить тех кто проявил к ней интерес - профессиональный или просто читательский - а для себя сделать пару выводов. А именно:  своим текстом ты можешь разбудить совсем не то, что ожидал, и чем удачнее первый шаг, тем труднее второй.   

- Я как раз хотел спросить про вторую вашу книгу – она будет выдержана в том же самом «сдержанном» стилистическом ключе или вы, на этот раз конструируете что-то другое?

- Что касается стилистического ключа, то появился он оттого, что заготовки к сюжетам, которые я сочинял наряду с "Мэбэтом" были задуманы как монологи. В конце книги читатель узнает, что история любимца божьего рассказана, точнее воссоздана по снам, поэтому и ведется не от первого лица, его внуком - человеком того же народа, той же культуры. Попросту я хотел реконструировать речь человека тайги,  манеру его рассказа. Естественно, я читал сборники сказаний, записанных этнографами. Первое впечатление - натуральная речь скудна до минимума, ниже которого она уже непонятна. "Убил дикого. Сидит, ест. Другой человек мимо идет. Женщина с ним. Поставили чум, стали вместе жить..." и в том же духе.

Но в этом минимализме есть своя поэзия. Человек тайги, в отличие от человека цивилизованного, не вязнет в словах, но живет  действием, тайга - это такой мир, в котором прилагательное на последнем месте. В таком стиле я и пробовал писать.

Правда, от маршрута все равно уклонился, но по уважительной причине - герои формировались, становились сложнее и слов не хватало.

Единственное ограничение, которое я свято соблюдал - не допускать в текст любые слова с чужими "культурными метками".

К примеру, в моей тайге не может быть ничего "параллельного", "пурпурного", не бывает "минут","секунд", а есть "идущее рядом", "цвета крови", "время краткое, как треск сучка" и пр.

В другом таежном сюжете, который хочу с Божьей помощью закончить, этот принцип нерушим, а остальное, конечно, постараюсь сделать по-другому. Предсказуемость - это грех.

- Почему грех?

- Еще на первом курсе мой преподаватель по истории кино сказал: "Запомните, дорогие дети, жизнь - первична, мораль - вторична". Я запомнил и, сколько живу, убеждаюсь в правоте этого замечательного человека. 

Когда автор переверстывает сюжет под уже готовый тезис, то с первого кадра - или страницы - я знаю последний, а это не просто скучно - это тоскливо. А тиражировать тоску ничем не лучше, чем пропагандировать гомосексуализм.

Предсказуемые произведения, так же как и хорошие, имеют власть - от вторых становишься выше, даже чувствуешь себя великим, а первые вызывают ощущение душного мешка из которого не вырваться - все вокруг кажется таким же плоским и тупым, как сам автор.

Думаю, не я один это переживал. Может быть, поэтому же мой организм категорически не принимает строго жанровую литературу  - например, детективы или фэнтези.

И не потому что я выше этого, не потому что там не может быть ничего интересного - наверняка есть, только мне из-за моей аллергии эти прелести недоступны.

Когда я знаю что в начале герой кого-то убьет, а в конце его поймают и это неизменно, как порядок букв в алфавите. Не могу, короче говоря.

- «Мэбэт» читается как сказание, как текст полуэтнографического происхождения. Когда вы его конструировали (если это не есть ваш исходный стиль, конечно) как образец «таёжной памяти», то на что опирались, чем вдохновлялись?

- Как ни странно, не фольклором. Сказания помогли сконструировать пространство, дать персонажам стиль речи, манеры,  из них я взял некоторые сюжетные завязки - например, про несколько дней жизни, которые можно выпросить у божества, или про тень, которая начинает двигаться сама по себе, что означает приход смерти. Но сам дух повествования имеет иное происхождение и обозначить его очень трудно, потому что это моя жизнь. Я неважнецкий наблюдатель и бытописатель, но очень интересуюсь собой. Число сюжетов, ситуаций  ограничено, а переживания бесконечны. На эту тему можно много говорить. Если попроще, то достаточно энергии мне придали в ту пору две книжки - пересказ "Махабхараты", очень хороший, кстати, и "Генеалогия морали".   

- Именно для этого вам и понадобилось предисловие - для остранения?

- Да, именно для этого. «Мэбэт» - мой, русский, миф о тайге и, если он имеет отношение к чистой этнографии, то самое косвенное.