Литературная критика

     Экспозиция

     Толпа. Масса прижатых друг к другу тел, головы иных обращены вверх, что-то обсуждают. Вверху белоснежное облако со словами "Ars sacra". Под ним парит несколько странных фигур, машут руками, словно крыльями, - может быть души, но тени имеются.

     Парит четыре фигуры. Первая по центру на серой тучке как Саваоф. На тучке начертано "Нобель", на груди фигуры – "настанет день – исчезну Я". Странно очень. Вторая, сложив крылья, стремительно падает вниз. Вслед шлейфом тянется строка "неужели под душой падаешь, как под ношей?". Третья фигура отчаянно стремится взлететь выше. На голове её нечто вроде бумажной короны на коей начертано "царь-дура". На заднем плане холмы. На самом высоком из них, заснеженном, с надписью "полюс русского холода", четвертая фигура. Она собственно не летит, но машет руками. Хочет взлететь? Возможно. К ноге привязана табличка со словом "тунеядец", ниже приписано "псих".

     Вдали парят другие фигуры, трудноразличимые, чем дальше - тем мельче.

     В самом низу обосновались гипертрофированного вида жабы и выдувают через резонаторы: Ид…Ид…

     Картина не маслом - словом. Потому голоса вокруг, разноголосица.

 

     Голос романтичной тривиальности

     Поэт и толпа – извечная тема.

     Человек массы стереотипен - в делах, мыслях, чувствах. Порой кажется, что люди заражены зудом подражания. Но иногда случается среди них чудак, что изо всех сил пытается подняться над толпой.

     В большинстве своём люди не любят поэзии. Часто смешивают её с богемой, и живо интересуются последней.

     Более всего любят люди судить. Обо всём и обо всех, в одиночку и толпой. Суд толпы - жестокий суд. О справедливости и говорить нечего. Стремление установить правду любой ценой ничего не щадит. Толпа толпой, но и стая собратьев по перу может загрызть до смерти.

     Встречается иногда ситуация и более мудреного порядка: обвинят себя и получают право судить других. Начнут с покаяния, но спешат-то к осуждению. Подсудимый уже распят? Ну и что, стащат с креста, потопчут. Неужели доставляет удовольствие? Выходит так. И оправдание ведь находят: необходимо открыть истину. Что с того, что те, кто знал истину, давно мертвы. Допросят души? Господа судьи, смотрите внимательно в глаза душам!

     Поэт высоко взлетает, да нередко и низко падает. Падать всяк мастак, а вот взлететь – не каждому дано. Поэты, конечно, не ангелы. Но и не люди. А кто же? Может быть, инопланетяне? Об этом думаешь, когда замечаешь их удивительную неприспособленность к земному существованию.       

 

     Голос циничной тривиальности

     Спрашиваете откуда над толпой гомон разноголосицы, откуда в глазах плевки плюрализма? Почему не разбежались на все четыре стороны? Да с удовольствием бы, но страх сильнее эгоизма - заставляет жаться друг к другу. Скопом будто легче принимать участь свою. Иллюзия. Всё одно придется в одиночку, потому – Участь. Да и плюрализм не от ума – от расщепления сознания. В мире полно ума лишенных, но и с ума сошедших хватает. Первые в массе, вторые "парят". Гармония!

     Подле литературы во все времена масса людей толкалась. Забавно, например, ныне вычитывать списки "выдающихся" писателей советской эпохи или литературных стипендиатов среди русской эмиграции прошлого века.

     При литературе прекрасно существует и клоп. Дело клопа известное – побольше личных контактов. И если взятка крови процесс почти интимный, то высосанная из пальца легенда предназначена как раз для всеобщего обозрения. Проходит время, и мы узнаем, что оказывается клоп не клоп, но очевидец, друг, а то и последователь.

    

     Голос вдохновенной ординарности

     Поэт проявляет себя в мире не бытом, а поэзией, полетом. Подлинная поэзия исходит не только из таланта, мастерства, но и непременно из искренности. Поэтические творения, конечно, не отражают душу поэта до конца, но более всего проявляют его дух и являются главной правдой о нём как человеке. Беда в том, что искренность, обнаженность поэта не для обывательского сознания, не по плечу ему.

     В произведениях нынешних стихотворцев нередко находим следы "деланья". Но неологизмы и витиеватые тропы, как и иные красивости, не живят художественного слова. Оно прирастает не столько ими, сколько способностью автора возвращать затертому и омертвелому слову первозданность. 

     Живое дыхание души не знает "деланья", оно спонтанно и предельно искренне.

    

     Реплика художника

     Как распелись голоса, черт возьми. Вот не стану очерчивать фигуры кругом избранности, и опущу одну деталь. Пусть поломают голову над диагоналями. От служения граничащего с самосожжением до обывательского устройства литературной судьбы. От мучительного одиночества до теплого хлева стадности. От самобытности до банальности. От родного до безродного. От восхода до заката. Да мало ли чего. Веселенький ребус получается. Продолжайте, господа.   

    

     Голос первого почитателя

     - Алеша Кагамазов, - иронизировали эстетствующие снобы.

     Боже мой! Неужели пришла пора? Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?  А казалось... казалось еще вчера...

     - Что мне Пушкин. Разве я не читал Пушкина. Я буду больше Пушкина!  

     Молодость, молодость... Сапоги текут, через драную шинельку холодный ветер надувает простуду, а заработанные гроши тратятся на костюм “под Клюева”.

     - Сынок, ну скажи мне, кому нужны твои стихи? Кто их читает, кто понимает?

     - Э, папаша, меня поймут лет через сто, и читать будут, будь спокоен.   

     Вот она ирония судьбы. Как раз через сто лет он мало кому нужен  в этой стране. Лавочники и торгаши заполонили ее, а их поэзия  – дребезг монет. 

       А пока он читает стихи. Читает, покачиваясь всем телом, судорожно сжимая спинку стула. Читает волнообразно, с ритмическими колебаниями, заканчивает внезапно, обрывая на полуслове. Оваций нет. В литературных салонах не таланты приветствуют, здесь метят свою территорию. 

     - Россия моя, ты понимаешь – моя, а ты... ты американец! Моя Россия!

     - Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!

     Москва, стынет имя твое в холоде и голоде. Русь моя, кто ты? кто?... О, кого же,  кого же петь в этом бешеном зареве трупов?  Теряется, леденеет душа в сумасшедшей междоусобице. Сестры-суки и братья-кобели, я, как вы, у людей в загоне... Никуда не пойду с людьми, лучше вместе издохнуть с вами, чем с любимой поднять земли в сумасшедшего ближнего камень.

     Помнят чердаки “Пролеткульта” бездомного поэта Есенина. Помнит его и ванная комната купцов Морозовых, превращенная в “шикарное” жилье.

     Кафе “Домино”,  в зале лощеные морды, спекулянты, проститутки.

     - Вы думаете, я вышел затем, чтобы читать вам стихи? Нет, я вышел, чтобы послать вас к .... матери! 

     Визг, крики, топот ног.

     Жизнь творит легенды, а они отсвечивают облик поэта, придают ему контраст. 

     Изадора – бегство поэта от пустоты, и бег этот по краю пропасти. Изадора – страсть и отвращение, надежда и отчаяние. Было ли в жизни его что-либо нелепее и, в тоже время,  так  точно отражающее душевное состояние. Здесь он первый раз оторвал душу от тела. Тело ездило по европам и америкам, ложилось в постель с постаревшей раньше времени от горя танцовщицей, пьянствовало с неким Кусиковым, что-то декламировало в салонах. А душа хрипела через кровавую пелену: “Пей со мною, паршивая сука, пей со мной... что так смотришь синими брызгами? иль в  морду хошь?” И уже, как бы одумавшись, спокойнее и мягче: “Только знаешь, пошли их... Не умру я, мой друг, никогда”.         

     Но уже на тлеющие угли пепелища души из вселенской пустоты спешил черный человек. Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Сам не знаю откуда взялась эта боль...

     Боже, как жжет душу пустота, как жжет душу вселенское одиночество... Весь мир - пустота,  а в ней его жизнь - попытка... Пустота и Попытка... и больше ничего, кроме кровью выписанных строк:  “До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, чти и меня в груди… что у меня в груди… ты у меня в груди…

 

     Голос второго почитателя

     Говорят, царь-дурой называли среди русской эмиграции Марину Цветаеву.

     - Дрянь! Не мать! – орут сегодня в толпе.

     Что же мне делать, слепцу и пасынку, в мире, где каждый и отч и зряч, где по анафемам, как по насыпям — страсти! где насморком назван – плач!

     Возникают наивные вопросы. Разве судьи прошли через кошмар братоубийства и голода? Нет, плодят сирот и бездомных в мирное и сытое время. Может быть, всходили на Голгофу? Нет, племя конформистов не способно на это. А она, царь-дура, взошла – причудливая и нелепая. Господа, откройте хронику тех дней – она пестрит случаями каннибализма. Не хватит ли жрать друг друга?

      Здравствуй, бессребреница, серебряная в веках. Каково парить тебе в небесах? без причастия и в грехах.

     – Бог не суди! – Ты не был женщиной на земле!   

     Экспрессивно и чрезвычайно самоуверенно. Впрочем, если Бог всего лишь элемент духовной культуры, пусть и с сакральным оттенком, то отчего бы творцу этой культуры и не позволить подобное обращение.

     Бог не осудит. Осудят люди. Ещё и как осудят! Вспомнят и "плед плюшевый" - глупость богемную – пылкой душе.

     Мифы свои сердцем вынашивала. Ему-то как опростаться от попранных грёз, от кровавых слёз?

     Жму твою руку шершавую в угольной пыли. Жму без фарисейства, без эстетства, без лизоблюдства – простонародно. Мало в мире Поэтов, ты среди них – одержимая творчеством до последней капли души.

     Окололитературная масса жуёт. Тире, апостроф, скобки – тьфу! Анжамбманы – тьфу! (а не послать ли "тьфу" литераторам, притянувшим к поэзии подобное словцо).

     В толпе язвят: талантишко-то увядал. Кричат: ату её, ату! Виновна!

     В чём? В том, что петлёй не обвила шею в тридцать лет?

     Любой талант увядает, любой цвет опадает. Серость бесплодна и увядать нечему.

     Что же мне делать, певцу и первенцу, в мире, где наичернейший – сер!

     Сгорала медленно на жертвенном огне, последней вспышкой, разрядом молнии слова: я разучилась писать стихи. Ловушка захлопнулась.

     Письма посмертные – не укор, мольба. Жернова на шее - тянут на дно. Вот и оно!

     Через радугу всех планет пропавших – считал-то кто их? — гляжу и вижу одно: конец.

     Расплескала душу до дна и отошла, оставив на серой поверхности опустошенного бытия круги. Уж сколько их упало в эту бездну…

     Всё искупит любовь и служение.

     Ныне у нас сытая теплынь. Липнут к лику поэта мухи и вши. Но ей ли отверженной, нелюбимой, распятой пугаться людского пустословия и никчемной суеты.

     Мне совершенно всё равно — где совершенно одинокой быть …

     Одинокой, невзирая на отряды восторженных эпигонов.

 

     Голос критичного почитателя

     Саваоф ли?

     В молодости присвоили академика и объявили зерцем русской словесности. Шутка ли.

     Ныне он – великий знаток языка русского, замечательный стилист, крупнейший мастер литературы. Мнение, заложенное в начале века, закреплялось русской эмиграцией. В Россию вернулось в эпоху оттепели, в эпоху страстного, почти болезненного интереса ко всему далекому и запретному. И стало догмой. Обычная история. 

     Но вот несколько отличный взгляд на нашу литературу из того же времени. Привожу слова Федотова Г.П. по памяти: "Русская классическая литература – литература черноземного края, отвоеванного у степных кочевников. Тамбовские,  пензенские орловские поля стали для нас самыми  русскими. Но как бедны они историческими воспоминаниями. Это соломенная Русь, в ней ежегодно пожары сметают скудную память о прошлом. Здесь быстрее всего исчезают наши обычаи, песни. Здесь нет этнографического сопротивления разлагающим модам городской цивилизации". 

     Как бы то ни было, но следует признать, что это и есть наша великая литература, наш родной язык. Особенно это осознаешь после соприкосновения с чужой литературой. Тогда понимаешь насколько ближе и больше нашей душе "Жизнь Арсеньева"  чем вся "эпопея" "В поисках утраченного времени". При прочтении Пруста, несмотря на неуемное многословие, преследует ощущение скрытого, чуждого и местами даже гадкого. В то же время в "Жизни Арсеньева" почти всякое воспоминание находит отклик в душе, ощущается родным и близким. Это и есть наверно голос национального в культуре, голос того русского, обретшего новое содержание в лоне империи, что мы по привычке наивно связываем с моноэтническим.

     Бунин достаточно странная фигура в нашей литературе. Он по-настоящему большой поэт, а реализовал себя в прозе. В его стихотворениях не встретишь пронзительной строки. Он будто боится расплескать себя, будто бережет ещё для чего-то.

     Нельзя сказать, что академик в своей поэзии свободен от банальностей. Штампов хватало и для той эпохи:

Счастлив я, когда ты голубые очи поднимаешь на меня…

Снова сон, пленительный и сладкий, снится мне и радостью пьянит… 

     И так далее и тому подобное, примеров много. Но скажем откровенно: какой крупный поэт не знал этого. И Пушкин велик не от корки до корки. И Бунин таков. Штамп, но как звучат, как поют слова, отодвигая границы поэзии далеко за неординарный поэтический образ или мысль.

     Саваоф не Саваоф, но барина нёс в себе гордо, уверовав в особые достоинства дворянской крови. Нёс и не чурался демонстрировать. Только вот доводы подпирал мифами.

     Бунин нешуточно претендовал на роль духовного лидера среди русской эмиграции. Россия! Кто смеет учить меня любви к ней? Тем не мене у "духа" при внимательном рассмотрении обнаружилось слишком много "плоти". И попытка обосновать сиё тем, что следует идти к духу через тело, выглядит порядочным фарисейством. Так и хочется воскликнуть: любовь берет начало не от плоти, она не зуд.

     Жаль нельзя задать академику пару вопросов, которые могли бы кое-что прояснить.

     Можно ли полагать художественную правду выше всего?

     Художник в поисках счастья. Не слишком ли наивно?

     Жизнь в стороне от эпохи, от века. Было здесь и нечто, попахивающее обывательским.

Этот странный сплав поэта и обывателя неминуемо приобрел оттенки комичного, особенно к концу жизни. Шаркающая походка, халат, ночные туфли, нелепая шляпа, несчастный вид, то и дело меняющийся местами с самодовольной усмешкой. И постоянные упоминания Нобеля.

     А как охранял свой образ для потомков, как лелеял его. Между собой и Шекспиром практически не оставил места никому. Разве что немного Толстому и Чехову. Впрочем, писатели редко правильно судят о себе. Как и все люди. Но это не преграда для нашей любви.

     Ставлю свечку по Ивану Алексеевичу Бунину, поэту, праведнику и грешнику. Угасла поэтическая душа, душа самобытная, страстная, непримиримая в своём отрицании. Русское слово, раскованное Пушкиным, обрело в нём достойного наследника.

     Молчат гробницы, мумии и кости,/ - Лишь слову жизнь дана:/Из древней тьмы, на мировом погосте,/Звучат лишь Письмена.

 

     Голос нынешнего патриота

     Еврей, русский поэт, американский гражданин. Так говорил о себе Бродский. Смешно. Анекдотичного звучания добавляет фразе именно "русский поэт", остальное вполне соответствует действительности. Писать стихи на русском языке ещё не значит быть русским поэтом. И дело не в кровях. В поэзии Бродского русского нет и для зацепки. Чем больше лет этой истории, тем явственнее ощущается, что как поэт Бродский пропитан насквозь Оденом. Ничего зазорного нет. Но к чему с такой поспешностью вручать ему жезл эстафеты русской поэзии.

     Убери холм-подпорку, полетит над Россией? Может быть, как курица, от сарая до сарая. А так чтоб в небо, это уж шиш. Птицу видно по полету.

     Холуй трясется. Раб хохочет. Палач свою секиру точит. Тиран кромсает каплуна. Сверкает зимняя луна. Се вид Отечества. Гравюра. На лежаке Солдат и Дура. Старуха чешет мертвый бок. Се вид Отечества. Лубок. Собака лает, ветер носит. Борис у Глеба в морду просит. Кружатся пары на балу. В прихожей — куча на полу. Луна сверкает, зренье муча. Под ней, как мозг отдельный, туча …. Пускай художник, паразит, Другой пейзаж изобразит.

     Интересно, не окажись на живописно обрисованном холме, заметил бы его мир? Вряд ли. Конечно, кое-что бы осталось, поэт ведь крепкий. Возможно, он принадлежит сегодня мировой литературе, но только как часть англо-американской поэзии. Бродский подобен холодному северному водоему, в котором русского нет и капли. Он вообще олицетворяет полюс русского холода в русскоязычной литературе. Господи, писали бы уже на английском. 

     А что на русском поле? На нашем поле слишком уж очевидны намерения безродных душой приватизировать русскую поэзию. И вот уже целый полк загнал себя в русло модной поэтической течки. И это при выдающемся явлении русской поэзии, при её великом наследии и прочной традиции! Западная поэзия замечательное для нас явление литературы, но только до тех пор, пока мы не начинаем рядиться в её одежды. Я не о взаимовлиянии культур, я о балагане.

     Говорят, что Бродский принял эстафету от Ахматовой. История на самом деле чрезвычайно обыкновенная. Соплеменник, руководствуясь естественным желанием подсобить собрату,  знакомит с дряхлеющей Ахматовой. Ничего в этом особенного нет, обычный житейский ход. Особенное начинается потом, после ухода Бродского, когда это "ничего" обрастает мифами и спекуляциями. И вот за обычным событием вырастают миражи легенд – соратник, наследник и тому подобное. На самом деле Бродский так же далек от Ахматовой, как и Америка от России.   

     И пусть венецианское болото будет ему пухом.

 

     Шепот теней

     Мы тени. Поэты уходят, а мы остаемся. Мы обязаны больше воспоминаниям, чем поэтам. Публика жаждет воспоминаний, и они растут, множатся. Что с того, что воспоминания эти часто подобны могильным плитам. Зато мы легки, мы невесомы. Пусть плодится литературная моль на канве памяти. Мы неуязвимы. Мы тени.

 

     Плюрализмы

     - От жабьего писку голова раскалывается.

     - Это не от жаб, от хора почитателей.

     - Не понимаю ажиотажу, ну машут руками четыре психа.

     - Не психи! Поэты! Понимать надо.

     - Да психи, психи. Есенин и Цветаева повесились, Бродский в психушке сидел.

     - А вот Бунин не псих.

     - Ну да, если мании и фобии во внимание не принимать.

     - Если психи, то где Хлебников?

     - Хлебникову здесь делать нечего, он окончательный и бесповоротный модернист.

     - Хлебников – гений!

     - Ну да, гений среди удобрений. Волгу див несет, тесен вид углов. Олени. Синело. Оно.

     - Что вы понимаете! Это палиндром.

     - Я и говорю, поэзия для сумасшедших. Вила пали полевые на ночную тишину.

     - Ах, оставьте. Если не понимаете ничего в поэзии, то и молчите.

     - А я думаю, что если нет в этюде Хлебникова, то нечего о нём и долдонить.    

     - Хорошо, возьмем вашего Бунина. Как не отвергал он авангард, а вирус модернизма проник и в его творчество.

     - И не только в его. Как не утверждал Бродский необходимость традиции, но и он подхватил ту же заразу.

     - Если не психи, то где Ахматова, Мандельштам, Пастернак? Художник что-то напутал.

     - Может здесь какой-то смысл сокрыт?

     - Да он просто дурачит нас.

     - Может, следует читать наоборот. Йиксдорб, нинуб, авеатевц, нинесе.

     - А что, звучит. Тут уж точно есть над чем голову поломать.

     - Ага, ребус для "чайников".

     - О фигурах сих сказано столько, что уж и слову пасть негде.

     - В такой тесноте не то что слову пасть негде – духу на волю не вырваться.

     - Да вырвался, вырвался уже. Господи, воздуха!

     - Ой, какие мы нежные.

     - Les moutons de panurge.

     - У нас без оскорблений никак не могут.

     - Боже, какой сброд.

     - Да успокойтесь, не забыли вашего Хлебникова. Он частью своего сумасшествия присутствует в каждом из четырех.

     - Знаете, с ума сошедший и ума лишенный разнятся. Вокруг нас толпы ума лишенных от рождения. Для них "современное" искусство.

     - Подлинное искусство – шаткий мостик к Богу, наука - тропинка в обратном направлении. Попытки переплетать науку и искусство малопродуктивны. Симбиоз не рождает новых видов.

     - Человеческий дух всё ещё в пеленках и блуждает в лабиринтах материального.

     - Да уж так материализовался, что не вылезает из объятий Ида.

     - Это всё преходяще, как мода. Художники побалуются и оставят.

     - Не думаю, это тупик, из которого нет выхода. Скажите, ради какой такой правды следует выставлять на авансцену умирающее тело, лишенное личности через инсульт, и потешаться над ним. Какую такую истину можно при этом открыть? Всё это игры извращенного сознания, выдаваемые за проникновение в суть человека. Какими теориями не прикрывай всплески бессознательного, всё одно будет слышен запах шизофрении. 

     - Господи, теперь ещё и психосоматика. Вернемся к теме.

     - Тема-то избита.

     - Вы можете предложить поновее?

     - Хорошо, возьмем опять Бунина. Вижу в небе белый, ясный месяц, в сердце радость мирную несу. Не перекличка ли с Есениным? Так что ж так было поносить его, пусть и забулдыгу.

     - Барин холопа редко разумеет.

     - Или ещё. Почему я не застрелился в тот вечер, не знаю. Помилуйте, Арсеньевы не стреляются и не вешаются. Они только страстно пишут об этом. Пишут потому, что отчаянно боятся смерти.

     - Боязнь эта проистекала от большой любви к жизни. Что в этом плохого?

     - Да ничего. Просто талант угасал, а тело продолжало жить. Обычное тело, любившее полакомиться ветчиной и среди ночи. И не только ветчиной. В молодости и старости любят одинаково.

     - Старость нередко водит дружбу с глупостью.

     - Образования им всем недоставало, вот что я вам скажу. Системного, глубокого образования.

     - Рассуждения об образованности поэта форменная чепуха.

     - Согласен. Что университет мог добавить поэзии Есенина?

     - В Есенине вообще мало что от цивилизации, разве изломанные и лживые жесты. В нём всё проросло из глубины народной и прошло полный цикл развития  до отрицания самого себя.

     - А вот для Бунина системное образование добавило бы к качеству рассказчика  качество мыслителя.

     - Да как вы не понимаете – тела много, слишком много тела. Дух на обслуге у тела. Так что остались бы на финише всё те же старческие эротические фантазии.

     - Среди фигур одну лишь Цветаеву можно считать образованным и глубоко одухотворенным человеком.

     - Одна нелепость ваша Цветаева. Умственный вывих, что с годами только увеличивался.

     - Не говорите так, не зря Бродский ставил её на первое место.

     - Он и Клюева ставил в ряд, так что же.

     - И всё же Бродскому с его неудержимым многословием, с его тягой к рефлексии образование, несомненно, прибавило бы.

     - Multum non multa не его принцип.

     - Опять на марсианском.

     - Не обращайте внимания.

     - Говорят, Бродский не осилил и среднюю школу.

     - Придурок выходит?

     - Бог его знает, разве разберешь. Поэзия, одним словом.

     - Поэзия то, поэзия сё. И каждое новое мнение контра предыдущему.

     - И когда у нас, наконец, появится мысль.

     - У Бродского вашего сплошь претензии на мысль. Философ-самоучка. Не слишком ли наивная картина.

     - Господи, ну какой философ, какой великий поэт? Блюдо на политической кухне.

     - Политики вообще норовят использовать художника как падшую девку, и всегда к своему удовольствию.    

     - В искусстве святости не больше чем в человеке.

     - Отделять от искусства ту или иную часть человека есть преднамеренная кастрация, имеющая очевидные последствия.

     - Может быть прав Ортега – искусство занятие для избранных, а массы пусть жуют жвачку?

     - Дегуманизация искусства - когнитивная конструкция, омертвляющая искусство.

     - Чистое искусство не что иное, как фантазии инфантильного ума.    

     - Послушайте, поэзия не тождественна искусству, она родная сестра ему.

     - Сестра, произрастающая из сора.

     - Чепуха. Не следует метафору поэта возводить в формулу.

     - Настоящее искусство всегда свежо.

     - Заявляя о свежести неплохо бы помнить, что в истории эстетики искусство истолковывалось как подражание

     - Ну вот, мало жаб и почитателей, теперь и филозофы расквакались.

     - А может быть фигуры так, для антуража.

     - Да, да. Весь смысл в белом облаке наверху и жабах внизу. 

     - Бессознательное неминуемо присутствует в любом творчестве.

     - Кончится когда-нибудь эта окололитературная хрень?!

 

     Голос гуманиста-идеалиста

     К чему вообще этот экскурс в ясный день, когда за окном сумерки культуры. Любая культура разрушает себя изнутри. Слишком уж идеалистически выглядит картина. Сегодня следовало бы облако опустить вниз к жабам, или жаб усадить на облако. Это было бы ближе к реалиям.

     Возникает вопрос: что наступает, когда  искусство ставится художником выше жизни?

     Искусство ради искусства и уже, по сути, не для человека. Удивительная история, когда искусство, изначально очеловеченный процесс, исторически способствовавший духовному становлению человека, теряет свои ориентиры и превращается в процесс без цели, в пустое экспериментирование.

     Меня удручает жабий писк. Я плохо его переношу и потому задаю вопросы.  Не слишком ли далеко забрели художники  в своих "духовных" исканиях? Можно ли полагать бессознательное основой личности?  Можно ли приносить в жертву сознание – то есть то, что собственно и очеловечивает нас? Допустимо ли цинично попирать нравственные основы человека?

     Сегодня извращенному сознанию потребителя, пресыщенному патологиями, мало гомосексуализма. Теперь "раскрепощенное" искусство пичкает его инцестом и педофилией. А дальше что?

     Экскурс творцов искусства во мрак, их болезненное увлечение бессознательным чрезмерно затянулись. Сколько не заглядывай в эту пропасть, увидишь только мрак. Искусство нового времени ведет не к жизни, а на кладбище духа. Если искусство не служит человеческому духу, то чему? По-моему оно низвергает остатки человеческого в пропасть окончательного забытья, не оставляя надежды на будущее.

     Человек на девять десятых состоит из бессознательного. Пусть так. Но это лишь свидетельствует, насколько мал наш духовный горизонт. Сегодня повсеместно отсутствует понимание сверхзадачи и одновременно единственного ограничения для художника – служить очеловечиванию человека.

 

     Апология страдательного начала  

     Пусть "чистое" искусство, пусть "новое", пусть "священное". Что ещё подбросит суета ума? Забавы интеллекта и томленье духа.

     Возможно, душа поэта – бабочка; порхает от цветка к цветку, узор рисуя. Возможно, пилигрим среди глухих скитаний. Возможно "третий глаз" - иных миров прозренье. Или игрок словами, их сплетеньем. Слуга искусства, одним словом.

     А если нерв? Тогда всё боль, и здесь не до служенья. Тогда уж не игра словами. Приходит мука слова, вслед за ней попытка избавленья. И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба.

     Поэт – обнаженный нерв, остальное каллиграфия. Ныне время каллиграфии.

     Чуть теплится память о былом, о нынешнем и вовсе остынет.

 

     Послесловие к поэту

     Он был поэтом среди нас – какая малость. Теперь пред нами на столе – опустошенный, бездыханный. И в перекошенных губах застыло слово мертвой птицей.

     Он не в обиде на людей за приземленность их желаний, за пошлый норов их страстей и за бессмысленность деяний.

     Он не в обиде на судьбу – круговорот её свершился.

     Стихом заплачут в головах, и вы узнаете подранка в осиротевших вдруг словах разбросанных по полустанкам.

 

     Реплика после написанного

     Художник-примитивист упустил всего одну деталь – ветер. Ветер, уносящий облака, фигуры, голоса…

 

     Феодосия, июнь 2012.