Литературная критика

 

Алексей Грякалов

               

 

 

                                                                               «Одетые в свет идут, не таясь».

                                                                                                   Алексей Грякалов

 

 

Сборник стихов Алексея Грякалова «Одетые в свет» производит необычное впечатление. Зная, что автор стихов по профессии философ, профессор, доктор философских наук, невольно захочешь искать в них не столько поэзию, сколько философию. Но если в стихах есть поэзия, то надо ли в них искать еще и философию. Поэзия самодостаточна. И в стихах Алексея Грякалова она, бесспорно, присутствует. Уже в самом названии сборника. Кто это такие – «одетые в свет»? Праведники, святые? Или это все живущие на божьем белом свете? Раз живут на этом свете, то, естественно, и одеты в свет. Или, может быть, это некие чудесные существа, чье присутствие невидимо, недоступно для обычного зрения? Как невидимы ангелы. Как невидим Христос на горе Фавор, скрытый от глаз блеском своего сияния. Как скрыт Бог в горящем терновом кусте и в молниях на вершине Синая? Переживание одновременно и философское и поэтическое. Переживание первичности, «когда слова еще не отбросили тени». Какую форму оно выберет – однозначность понятия (философия) или многозначность образа (поэзия)? Здесь стихи, язык поэзии со всеми присущими ему средствами выражения.

В первом же стихотворении сборника задается тема обреченности на существование на свете и в свете, в высвеченности:

 

 

Любовь здесь – природный принцип света. Любовь не столько освещает, сколько высвечивает и просвечивает, как рентген. Человек перед любовью гол, он в пустыне мира стоит перед ней, как на страшном суде совести. Он обречен на любовь, как на смерть. «Ибо крепка, как смерть, любовь». Человек – жертва жестокого природного принципа, он гол и беззащитен в мировой пустыне, и вся его одежда – сны. Так, может быть, «одетые в свет» это еще и «одетые в сны»? Человек обречен стоять в пустыне перед любовью, прожигаемый ее лучами. «Неподвижное солнце Любви» Владимира Соловьева, отсвет дантовского «Рая». Страшное стояние! Или еще страшнее враждебная человеку стихия сна? «Холодные воды сна, в которых мы плывем». Вспомним образы сна в древних поверьях и в мировом искусстве. Все они демоничны. Сны лживые и сны вещие. У Шекспира в «Буре»: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь». А Гойя предупреждает в своих «Капричос»: «Сон разума порождает чудовищ…». У Алексея Грякалова «сон» – один из фундаментальных образов сборника. Человек одет в холодный, лунный свет снов. И естество сна, холодящее ужасом, переходит из ночи в день. И рассвет пытает сознание и душу человека все тем же ночным наваждением, тем же демоническим просвечиванием. И у человека вырывается вскрик мольбы: «Храни нас бог!»

Так начинается разговор на сокровенную для автора тему. Поэтический разговор о серьезных философских вещах. Или, скорее, это попытка диалога образа с понятием. И диалог этот вести не легко, трудно им найти общий язык. Смысл высказываний зачастую затемняется, делается герметичным. Риск герметизма очевиден в перегрузе абстракций и при намеренно туманном способе выражения, предназначенном для посвященных. Но поэзия противится эзотерическому уставу, она берет свое в звукописи и аллитерации, в точно подмеченных образах и картинах из реальной жизни. «Валун дорогу рвет», «Скворешню миновал сиреневый скворец», «Гадюка на припеке майском млеет», «Табун копытил отмели все лето», «Прорезал почву желтый гость… синеет лес, белеет кость». «Гармонист калиной украсил кепку набекрень», «Тлеть угольком в серой золе», «Ломтями поля желтеют, как в сотах мед», «У белой хаты на гребне Дона девичий вид», «Цыганское солнце в печальных напевах навеки», «Шмель в трудах-боренье и крыльца с бирюзой», «Отарой овец тонкорунных украшен жестокий пейзаж», «Спасавшийся уж перетекал, чернея, среди зацветших луж». И так далее всего не перечесть. Поэзия своим клеймом щедро отметила стихи Алексея Грякалова в его сборнике «одетых светом». Там, где смыслы выступают крупно, требуя себе понимания, они одеты в ясность, а не в темноту «Невысказанных призраков говоренья».

 

 

Но то, что, казалось бы, цветет для себя, на самом деле цветет для всех. Еще один природный принцип. Или все тот же. Холодные, трезвые воды философии и пламенный бред поэзии – как часто они сходятся эти «лед» и «пламень» на перекрестках враждебных сил, в катастрофах духа.  И разве не Мартин Хайдеггер, философ нового зрения и нового слуха, тот, кто заглянул в первичный ум знака и услышал глубинную речь корней, пытался спасти разорванную душу поэзии Пауля Целана? Но река времен у моста Мирабо оказалась сильнее Времени и Бытия.

А русская душа видит свою реку времени:

 

 

В стихах Алексея Грякалова есть еще одна важная тема: тема войны. И нынешней, и той, Великой, которая  семьдесят пять лет назад опустошала этот край и память о которой призраком бродит по нашей многострадальной земле. И, может быть, оттого в этих стихах есть свой особый горестный и скорбный звук. Этот звук издает повидавшая много бед придонская степь. Звук этот такой же древний, как сотворение мира. Звук колеблемых ветром полыни и ковыля, конских копыт, сабельного звона и казачьих песен.

 

 

Слово в стихах Алексея Грякалова горчит степной полынью. Эту горечь излучают даже вестники иного мира – ангелы. Присутствие ангелов на земле незримо. Незрим ангел хранитель для человека. Его участие человек прозревает только в роковые моменты своей жизни. Как вспышку молнии в своем сознании. Иногда этот световой удар раздается с потрясающей силой, как, например, в одном из лучших стихотворений сборника под названием «Свой».

 

Невидимые ангелы еще хранят наш мир. Для чего-то хранят. И хочется верить, что мы еще достойны их защиты. Достойны, пока еще в нас живет поэзия. И пока нашу философию еще не покинула, по выражению Евгения Баратынского, высокая моральность мышления. Мы, жители земли, одетые в ее суровый свет, в свет ее повседневности, далеко не ангелы. Но некоторым из нас иногда удается почуять присутствие ангелов-хранителей. И прежде всего это дает почуять вещая душа поэзии. В лучших стихах Алексея Грякалова без всякой мистики осязательно чувствуется присутствие этих небесных защитников Земли.

 

 

 

 

***                                                                                           

 

В книге Алексея Грякалова «Василий Розанов» задана цель – показать Розанова «как человека модерна, которыйдоводит модернистское сознание до его исчерпанности и обращает против самой идеи модерна…».

Но доведено ли у Розанова модернистское сознание до исчерпанности?

Образ Розанова сложен, противоречив, зыбок, ускользает от однозначности, множится. Розанов многолик, непредсказуем и крайне парадоксален. Проблематика, которую решал Розанов, чрезвычайно широка. Широка, как сама жизнь. Чего только не коснулась его мысль, не чураясь и самых «низких», «презренных» предметов, которыми побрезговали другие. Таким отчасти предстает Розанов и в книге Алексея Грякалова. Проблема понимания, которую решал Розанов и которая исследуется в книге Грякалова, – это проблема понимания и самого Розанова – через его письмо, его слово, его стиль. А, погружаясь в чтение Розанова, в многоструйный поток его разноречивых писаний, нельзя не заметить, как поразительно переменчиво его письмо, его слово. Алексей Грякалов в своей книге приводит высказывание В.В.Бибихина: «Переменчивый публицист Розанов».

Да, розановская переменчивость уникальна. Что она означает? Стихийность, оборотничество, Протей? А, может быть, опять та самая русская всеотзывчивость, пушкинское «Эхо» – «Таков и ты, поэт»? Или эта изменчивость-переменчивость сродни духу самой нашей жизни, ее изломам и зигзагам, безднам и бесам? «Нет нам сил кружиться доле…». Да вот ведь еще какой вопрос просится о Розанове: а мыслитель ли он только? И публицист ли он только? И писатель ли он только? Да и человек ли он только?

Алексей Грякалов пишет: «Творчество В.Розанова близко традиции апофатики…». Переменчивость и апофатика тут как-то связаны.

Розанов мыслитель феноменально чуткий. Очень, очень он этим чутьем отличается. Чуткий – ко всему, что не жизнь, что – не живая мысль, что мертвечина и личина, обман маски, подлог, подделка, фикция, литературщина, буква, а не дух. Следуя методу апофатики, не стремится ли он к последней, предельной достоверности, чтобы опять и опять начать все с нуля, с голой правды на голой земле? Подобно Рене Декарту, отбросившему как недостоверное абсолютно все, кроме единственного тезиса – «Я мыслю, следовательно, существую». И стремясь к последней достоверности мышления, Розанов (о безумная метаморфоза!) вдруг начинает мыслить как-то совсем не по-философски, как-то поэтически. Он говорит: я несу всякую всячину, всякую околесицу, следовательно, я существую. И начинает собирать в короба книг опадающие листья с дерева Мысли, оно же и Древо Жизни. «Мысленно древо». А как же добро и зло? Что-то не разглядеть их, неразличимы. Так ведь яблочко-то еще не созрело, в листве прячется.

Алексей Грякалов в своей книге как раз и замечает: Розанов против различения мира и мысли. А мысль идет в письмо. А письмо идет в сердце, сердечное понимание. В середину, в центр. А чистое сердце идет в чистое письмо. И тогда является утверждающее усилие письма. И утверждает. Что? Жизнь, естественно. Именно так: назначение письма, письменного слова – утверждать жизнь. А не назвать ли нам Розанова поэтом такой вот жизнеутверждающей мысли? И разве не поэма – шумящий ворох опавших листьев его удивительного дневника – сквозняка души? Это лес русской литературы шумит на свежем ветру, перекликаясь разными голосами. Лес поэзии. Вот Баратынский:

 

 

И ему отзывается голос рано погибшего гениального Ивана Коневского:

 

 

Так вот к чему все клонило! Мысль играет, ускользая от нас, ищущих истины. Играет она, шалунья мысль, мыслителями, превращая таких серьезных, великомудрых – в шутов,  иванушек-дурачков, в гуляк праздных, сумасбродов поэтов.

Да и сам Платон, царь философов, изгонявший из государства эту опасную для благоустройства общества злосчастную поэзию с ее божественным безумием, говорит в своих «Законах» о том, что люди всего лишь игрушки богов. Так живите и веселитесь, смеясь и танцуя, распевая песни и гимны в честь богов, играя на лире. Разве не о том же и знаменитая книга Йохана Хёйзинга «Человек играющий».

Так что же – разгадали мы тайну переменчивости Розанова?

Признается ведь он в чувстве бесконечной своей слабости и безволия, как самом для него характерном. Он знает, что он с Богом, и Бог с ним, и Бог не выдаст, так пусть Мысль им, Розановым поиграет, пока ей играется.

 

 

( Из стихотворения Пастернака «Вакханалия» )

 

Розанов доверяет живой мысли, доверяет жизни и ее мысли о себе самой.

Розанова невозможно представить сухим систематиком, угрюмым догматиком. Он то Иов, то Соломон, то «дитя ничтожный мира», то «пробудившийся орел», «Пророк». Мужчина он или женщина, или и то, и другое, андрогин, первоначальная цельность человека из мифа Платона? Поэтому и ум у него такой, двуполый, андрогинный, и в центре всего у него – пол.

Как только Розанова не называли современники: «гениальная русская баба», «юдофоб», «червеобразный человек», «Смердяков русской литературы», «Иудушка Головлев», «половых дел мастер», «юродивый русской литературы», «юродивый русской философии».

 А сам Розанов признавался: «Я не блудный сын Божий… Но я шалунок у Бога. Я люблю шалить…». И еще он о себе пишет: «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллионы лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет, и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй «по морали». Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая. Гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу».

А одно из предсмертных писем Розанов подписал: «Васька дурак Розанов».

А умирал Розанов в страшном 1919 году в голоде и холоде, всеми забытый, в надетом на голову (от холода) розовом женском капоре.

В заключение сказанного:

Розанов всегда интересен. Интересность Розанова неисчерпаема. Он поэт мысли. Тот случай, когда поэзию не отделить от философии, как и философию от поэзии. Таким и дано понимание  Розанова в книге Алексея Грякалова.