Литературная критика

Почему меня интересуют произведения самых разных авторов, времён и народов? – Из-за  совковости.

В СССР из-за тоталитаризма гуманитарная сфера была в таком загоне, что, например, в провинциальной школе преподавание физики от литературы отличалось, как день от ночи. Я вышел из школы с ненавистью к литературе. И – с мечтой, что, отучившись в институте (техническом), когда появится много свободного времени, я займусь самообразованием, чтоб самому, а не с чужих слов, знать, почему, скажем, «Джоконда» Леонардо да Винчи гениальна.

С реставрацией капитализма в России в таком же загоне социологизм в искусство- и литературоведении. А зря. Сколько б ни был он вульгаризирован в СССР.

Социологически объясняя самому себе и своему читателю рождение идеалов (рождающих произведения), можно, мне кажется, представить самому и другим показать, в каком направлении духовно жить сегодня. И если верно получалось объяснять глубину каких угодно произведений прошлого и настоящего, то не будет ли это гарантией верности определения, как жить сегодня?

Жизнь привела меня к мнению, что будущее – за, так сказать, новым традиционализмом, антагонистом американского глобализма. Новый традиционализм, в частности, – потому что он атеистический. А традиционализм – потому что гибелью человечества считает глобальную экологическую катастрофу от перепроизводства и перепотребления, то есть от материального прогресса. Тут естественно приходит в голову в качестве спасения коммунизм с его принципом «каждому – по разумным потребностям». С акцентом на разумные. Ибо раньше, без акцента на него, уповали на неограниченный материальный прогресс. Теперь, чтоб неограниченность всё же оставить, надо её предполагать допустимой только для духовного потребления. И тут появляется ловушка: а как быть с наукой. Занятие ею – это ж духовный прогресс. А она способна всех погубить своими открытиями. Например, уже приведшими к изобретению оружия массового поражения. Оно, правда, область техники. Но есть всякие сомнительности в биологии. Одна из них – клонирование.

К воспоминанию о нём меня привело и то, из-за чего я начал писать эту заметку – телеинтервью с Владимиром Сорокиным. Очень уж хорошее впечатление о себе оставил писатель. Я аж порадовался, что один из моих разборов его произведения заставил меня его идеал отнести к сверхбудущему (так непереносимо отвратительно отзывалась писатель-маска об СССР, что становилось ясно, что собственно автору – из-за такой маски, в частности, - не нравился не только СССР, но и альтернативная Россия не понравится не меньше, если не больше, раз ТАКАЯ непереносимость всё же нагорожена в произведении).

- Где больше у вас спрашивают, верите ли вы в Бога: в России или за границей? – задал Сорокину вопрос телеведущий.

- Вы опытный провокатор.

- А хотите, я угадаю? В России.

- Да.

- И объясню почему. Спрашивающий думает: если Сорокин ответит «да», - а именно так он и ответит, - то сам вопрос совместно с таким ответом уже есть упрёк, мол, - вот видишь – веришь в Бога, а какие гадости пишешь.

- Это потому, что человека всегда тянет писать о противоположном себе.

(Я по памяти передал диалог.)

И понимать можно из такого диалога очень много. Что Россия нравственнее заграницы. Что в России спрашивающие – люди попроще: и лезут в душу, и не понимают тонкостей. Что нравствен сам Сорокин.

Если вынести за скобки его религиозность – то он такой, как я, с моей естественно-насильственной, - как барон Мюнхгаузен себя за волосы из болота тащил, - тягой к идеалу, который сбудется лишь в сверхбудущем.

И вот я задаю себе вопрос: зачем в «Детях Розенталя» (2005) время взято такое, что захватывается ещё Сталин? – А чтоб проявить так называемую демократическую Россию. В СССР с разрешения Сталина всё-таки клонирование, по Сорокину, разрешили, как ни плохо относится верующий Сорокин к этому (как и фашисты – относились плохо). Всё-таки живые люди получились и жили. А при Ельцине-то, по Сорокину же, такие нравы в стране стали, что этих живших убили. Нет, Сорокин не разделяет установку Сталина клонировать стахановцев, людей не только с пониженными потребностями материальными, но ещё и с совсем низкими потребностями духовными (для Сорокина не существует духовность порыва стахановцев, желавших как можно скорей построить социализм, чтоб следом скорей построить коммунизм). Сорокин против работизма. Но он и против дарвиновского естественного отбора, наступившего в России реставрированного капитализма, где гении и просто хорошие люди обречены на смерть. Сорокину – для отрицания – понадобилась вся его, Сорокина, касавшаяся история его страны. Потому он и захватил время Сталина.

Для того же ему понадобилось, чтоб это произведение было оперой.

В интервью он сказал, что главным – для него – искусством является музыка. То есть можно предположить, что он очень чувствительный к музыке человек. И если исключить из рассмотрения лёгкую музыку, то можно думать, что он очень чувствителен к музыке, называемой классическою. То есть большинству его даже и не понять (если признать, что меньшинство слушает так называемую классическую музыку).

Но может, всё же кто-то из большинства, для которого я пишу, слышал мысль, что архитектура – это застывшая в камне музыка. Музыка, классическая, а точнее – та, что была до классицизма (средневековая, возрожденческая и музыка барокко), та музыка очень, очень и очень пронизана правилами. Специальными музыкальными правилами. Нам, не знающим и непривычным к той музыке, полифоническая музыка представляется хаосом (как в эпоху Просвещения, позиционировавшего себя Порядком Современности в пику Дикости Средневековья). На самом же деле полифония очень строго музыкально организована. Новое время, сменявшее Средневековье, делало это под флагом свержения средневековой иерархии, под флагом широко понимаемой демократии. (Как раз тогда-то и произошла революция в Англии, с отрубанием головы королю, правда, позже всё же установившая конституционную монархию.) Третье сословие приходило к власти. Более грубое, чем духовенство и дворяне. Им (а вслед за ними и нам) хаосом казалась полифония (с её, парадокс! равноправием голосов), а гармонией казалась – гомофония (с голосом главным и сопровождающими его). Такова история музыки, и Сорокин, для которого она – главное из искусств, вполне мог вышеупомянутое как-то в себя вобрать. И руководствоваться даже и в жизни и творчестве.

Так если он верит в Бога, то ему (его подсознанию) очень соответствовать должна полифония. Не средневековая, – мы всё же чувствуем себе родственным Новое время, а не Средневековье, – а та, что в Новое время и родилась – полифония Баха. Это стиль Барокко. Общая идея его – соединение несоединимого. Эпоха тогда была очень конфликтная, борьба Реформации и Контрреформации. Барокко их как бы мирило. Простые современники, увлечённые борьбой, не реагировали. Бах был забыт. Но всплыл потом и вошёл в кровь музыкантов Нового времени. Даже «большое число музыкальных терминов и концепций эры барокко используются до сих пор» (Википедия). Вот и можно  предположить, что и в кровь Сорокина что-то тогдашнее вошло, судя по далее излагаемому. Потому что тогда же возникла и опера. И совсем не забывалась, как Бах. Опера шла победительницей иерархии.

Как? А так.

«…влияние, которое на музыку оказывают "предметные" виды искусства: усиливая конкретность семантики [смысла]<…> это влияние приводит к ослаблению структурной строгости [музыкальных правил], а иногда даже к отказу от типических структур. Это наиболее ощутимо в вокальных жанрах и, в частности, в наиболее масштабном из них - в опере» (Бонфельд). Опера была знаменем победы над социальной иерархией. И должна не нравиться тайно, - может, от самого себя тайно, - приверженному иерархии (к Богу-то не тайно от себя, а явно приверженному) Сорокину.

Вот так!

Чтоб ещё больше опере Сорокину не нравиться, ему надо было, чтоб музыку на его  либретто написал Десятников. (Смотрите, какие слова используются для характеристики музыки того: «сигналы тошного времени»,«приторная тема»,«глумливых форшлагов»,«плебейских глиссандо»,«апокалипсических спазмов»,«окоченевшего сопровождения»,«аромат тления»,«о невозможности возвращения к утраченной цельности и былой гармонии существования» в "Коммерсанте").

Опера и вообще для непривычного уха кажется чем-то ненатуральным. Но там есть ударные места – запоминающиеся арии. Сам Сорокин точно так же, как все, относится к опере, говоря о считанных двух-трёх запоминающихся мелодиях на каждую одну знаменитую оперу. Он, правда, нарекает имеющую столько же и оперу «Дети Розенталя». Но… Это был прямой эфир. Сорокин взвешивал каждое слово, прежде чем его произнести. Он нас имел за своих недругов. С которыми надо применять язык врагов, то есть – дипломатию.

В операх есть много речитатива, то есть чего-то неритмичного, безмелодичного. – Вот сплошным речитативом и представляется опера Десятникова. Он так же, как и Сорокин, активно ненавидит предлагаемое слушателю, как и то, что писатель Сорокин предлагает читателю читать в напечатанном виде (в «Норме», например, страница за страницей напечатаны буквы, просто буквы, - чтоб вас взорвало, если вы таки будет это читать). В либретто «Дети Розенталя» это ощущение мизерно (ибо либретто – мизерная часть оперы). И всё же:

«Входит Чайковский. Он взволнован.

 НЯНЯ:

 Петруша, ты?

 Ты...

 Петруша!

 ЧАЙКОВСКИЙ:

 Ах, няня!

 НЯНЯ:

 Петруша!

 ЧАЙКОВСКИЙ:

 Ах, няня!

 НЯНЯ:

 Петруша!

 ЧАЙКОВСКИЙ:

 Ах, няня!

 НЯНЯ:

 Петруша!

 ЧАЙКОВСКИЙ:

 Ах, няня, няня!

 (Бросается няне на грудь.)»

Обыгрывается, как пипл воспринимает Чайковского – как что-то ультрасентиментальное.

Десятникова и Сорокина можно даже и пожалеть: они нас, массу, ненавидят, а должны вот на телеинтервью выглядеть респектабельными, вежливыми и т.п. Вообще… издавать книги, ставить оперы… Они, правда, умудряются изо всех сил читателю и слушателю отомстить за то, что он не разделяет их идеала, который – из-за нашей сегодняшней гадостности – свершится лишь в сверхбудущем. Впрочем, они, наверно, и радуются: самовыразились же, мизантропы.

Впрочем, мизантропов в искусстве (не в жизни) много. И Шекспир в «Гамлете» такой же мизантроп:

«…язык трагедии по-своему выражает это... В “Гамлете” преобладают образы, связанные со смертью, гниением, разложением, болезнью» (Аникст).

Да чего там? Любой маньерист – мизантроп.

 

Уже и про античного Лаокоона написано: «Выразительность "Лаокоона" достигается за счет утраты целостности скульптурного объема, ясности силуэта — непременных качеств произведений лучшего периода греческой классики. Не случайно "Лаокоон" вспоминают в связи с потерей Эллады независимости под пятой Рима в 146 г. до н. э.» (Словарь изобразительного искусства).

Античный «Лаокоон», правда, был создан на 40 лет раньше. Но Россия, как и Эллада, чувствует, что американизируется, вот, ещё до того, как полная вестернизация страны завершилась. И вот Сорокин вопит изо всех сил, пока не поздно. Так же и авторы античного «Лаокоона» вопили о гадостности своей, эллинской, что плохо кончится.

Ведь большие стили искусства повторяются в веках. Вот и маньеризм. Как только ультраплохо… так идеал сверхдалеко. Иному и не понять.

И оттого теперь, например, часто самые значительные художественные произведения, отражающие самую квинтэссенцию духа времени, - нечитабельны, если это литература, несмотрибельны, если это пластическое искусство и т.д.

Помню школьником, какой тягомотиной для меня выглядели «Мёртвые души»… И какой для меня Гоголь оказался почти мой единомышленник под конец моей жизни. (Гоголь приходил в ужас от Франции, всем корпусом повернувшейся к капитализму, и Россию хотел от такой судьбы отвратить.)

И Сорокин сказал, что Гоголь его любимый писатель… И вот – опера, его «фэ» наукоцентризму, этому паровозу-капитализму, мчащему в пропасть весь поезд- человечество.

Опера нужна была Сорокину ещё и для того, чтоб как можно более непосредственно посадить в лужу клоны гениальных композиторов прошлого. Влияние их присутствия должно ограничиться только речитативом, то есть невыдающимся и незапоминающимся элементом любой их оперы в прошлом. Что Десятников и обеспечил. (Нужно много терпения, чтоб прослушать оперу от начала до конца.) Не дали клоны гениев ничего запоминающегося. (Впрочем, кто наслушался опер, узнавал характерные музыкальные обороты знаменитых композиторов. И даже несколько раз слышались в записи аплодисменты зала. Но это – от доброты души публики, которую авторы надули.) Ничего запоминающегося, за исключением, пожалуй, хора агонизирующих перед смертью (это я узнаю, если отдельно услышу; очень уж необычное звучание). В общем, наука провалилась. И художественное задание выполнено.

Но – дорогой ценой.