Литературная критика

                                                  

     День выдался удивительным, или казался таким после затяжной непогоды, кто знает. Но солнце светило, было безветренно, и душа радовалась покою. Море искрилось бирюзой, по его глади иногда пробегала легкая рябь, а там, где на поверхность ложилась тень от редкого облака, оно меняло свой цвет на зеленоватый.

     Вспомнилось, что характерный цвет воде придают микроскопические водоросли, вредные в большом количестве для жизни. А количество их растет по причине загрязнения моря. Вот так и в жизни нашей всё смешалось, думал я шаблонно, сплелось в единый клубок: полезное и вредное, прекрасное и безобразное, нравственное и дрянное.

     Подобные мысли возникали не случайно. В руках я держал последнее издание бунинских дневников и, не спеша, перелистывал их в поисках весомых аргументов для духовного наследника Бунина, с которым у меня завязалась переписка. Наследник проживал в Европе, я – на развалинах империи. Нас разделяли не только расстояния, но и эпохи.      

     Сама же книга оказалась у меня случайно. Утром зашел в библиотеку, а там  десятки книг на полу в стопках. Библиотекарь пояснила: "Мрут старики, а молодые спешат очистить дом. Вот раздаю читателям, а их кот наплакал. Десять человек в день наш рекорд". В стопках этих и оказались бунинские дневники. Заметив, что выбрано мной, она справилась:

     - Любите Бунина?

     - Почему бы и не любить, мастер ведь, - ответил я сдержанно.

     - Как по мне, раздули его.

     - Ну что вы, он поэт, большой поэт.

     - И стихи его не нравятся, какие-то пресные, бестелесные. И прозу не люблю – ни "Митину любовь", ни "Деревню", ни "Темные аллеи".

     - Стихов не любите за бестелесность, а прозу, наверно, за избыток тела, - усмехнулся я.

     Она оставила без внимания мою усмешку и продолжила:

     - И "Окаянные дни" не смогла читать. Раздражает барский снобизм и односторонний подход к событиям.

     Попытался объяснить:

     - Подход у большинства людей односторонен и к более простым событиям. А тут такая ломка. Думаю, "Окаянные дни" вами недооценены. Это достаточно цельное произведение, интересно оно и в историческом плане. По-моему очень искренний текст, и, знаете, барский снобизм в нём тоже искренен.

     - Вы меня не убедили, - улыбнулась она в ответ.

     Я тоже улыбнулся, на том и расстались.

          

     Читать дневники другого человека странное занятие, будто в чужую жизнь вторгаешься. Но берет всё-таки верх мысль: автор ведь сам хотел, чтобы читали. Для того и писал, хранил,  правил.

     Юношеские дневники Бунина замечательны. Они искренни, чисты помыслами, отмечены талантом. А вот дневники второй половины жизни, особенно к старости, писаны уже с оглядкой, со стремлением подправить себя и обстоятельства. На рубеже этого раздела лежат "Окаянные дни", меня они подкупают эмоциональностью, ощущаешь при чтении неподдельно человеческое.

     Бегут пред глазами строки, писанные в запустенье и холоде, в свете догорающей свечи, прятанные в подполье и вывезенные на чужбину. Зачем? продлить то, что ушло навсегда? Перед нами трагедия огромного масштаба, потерян целый мир, потерян навсегда.    

     Ушли дворяне. Новые хозяева, верхогляды неистовые, вскоре сами пали на откате революционной волны. Но поразительно - через семьдесят лет придут новые баре. Эти не по-французски лопотать будут - на суржике разводить демагогию станут, а подручные их в большинстве на фене ботать. И за право тусоваться на светских раутах Запада без зазрения совести выведут слово "Россия" уже с малой буквы. Вот когда станет воистину понятным бунинское: опротивел человек!

     Без сомнения Бунин любил Россию, но странной, по мнению многих, любовью. Впрочем, что же такого странного в отношении Бунина к такой категории как народ. Что есть эта обобщенная масса против конкретного человека? А если и есть, то дана нам в архаичном ощущении, берущем начало в дремучих глубинах бессознательного. Способны ли подобные ощущения приводить в действие рациональный мотив поведения? Или только ломать судьбы людей и ход истории?

     Я листал дневники и будто вёл беседу с автором.

     По какой России печалились, Иван Алексеевич? По той, что в "Деревне" как в зеркале отразилась?

     Нет, нет. Тупые, дикие, будь они прокляты… Но – Русь, древняя Русь! И слезы пьяной радости и силы, искажавшей всякую картину до противоестественных размеров, застилали глаза…

     Подумал, отчего эти слова в устах Бунина выглядят для меня естественно и правомерно, а подобные изречения эмигрантов семидесятых неприятны. Неплохо бы в этом разобраться.

     Не раз вспоминал Бунин на чужбине град Петра, говорил о святости его для России. Неужели по петровской России печалился, по той, что на дыбы самодуром и антихристом поставлена была? Вряд ли.

     И вдруг насмешливым баритоном прозвучало над головой: "Мой Петербург, я твой до боли, до пары стоптанных штиблет, до нищих трущих парапет". Запрокинул голову, обернулся – никого. Померещилось. Возвратился к размышлениям, но уже с перескоком.

     На измышлении душа взлелеяна, по утерянной сказке и плачет. Россия  Бунина умерла, умирал постепенно и он: духовная связь с Россией была утеряна, терялось и знание о ней.

     Но история полна парадоксов. Минули годы и мы, поросль, взошедшая на политом кровью поле, мы, дети и внуки тех дикарей, что Бунин отвергал с порога, мы, не Европа, приняли его в лоно души своей.

     С возвращением на Родину, Иван Алексеевич, в Россию, где одна воля, одна святыня…

     Здесь нехитрые пассажи мои прервал всё тот же баритон:

     - Вы тут про Россию очень даже забавно изволили размышлять, и ещё забавнее приготовились продолжить.

     Поднял взгляд от книги. На скамье рядом сидит седой мужчина в светлой паре с тростью в руках и смотрит на меня с легкой усмешкой. Ответил ему резковато:

     - Откуда вам знать, о чем размышляю.

     - Да помилуйте, что же здесь знать-то. Вечно живые мифы России: единство царя и народа, потом единство партии и народа, теперь вновь ложь во имя благой цели. Как это знакомо. В России одна воля, одна святыня – государство. А может быть русская душа никогда и не находила синонима между словами государство и родина? И сейчас не находит, и никогда не найдет?

     Совершенно непонятным образом вдруг дополняю незнакомца:

     - А всегда ощущала непреодолимую привязанность к той земле, на которой  рождена…

     И он подхватил, будто читал мысли:

     - Но ведь омертветь заживо можно и на своей земле, омертветь от боли, от отчаяния.  Тысячам, миллионам русских душ разбросанных по осколкам империи это созвучно. Не так ли?

     В замешательстве я молчал, а незнакомец продолжил, вернувшись к насмешливому тону:

     - Родные, глупые, пустые, куда направим веры блажь? Вчера мы были как слепые, сегодня вот вошли в вираж; вчера хотелось рая грешным, сегодня покидаем спешно те берега наивных грёз.

     Затем хихикнул и добавил:

     - А вслед звучит как марш прощальный знакомый лай великодержавных псов.

     Здесь я вскинулся:

     - Откуда вам известны мои неопубликованные тексты?

     Незнакомец, будто дразня, продолжил:

     - Наша жизнь – надрывная струна, инструмент, настроенный от боли. И поет и слушает страна реквием по долгожданной воле.  

     - Откуда? – настаивал я.

     А он уже деланным пафосом:

     - О, эфемерная свобода припорошила нам глаза, и обернулась на распутье не то девчонкою беспутной, что осквернила образа, не то старухою горбатой, что представляли здесь богатой невестой Ваньки-чудака.

     - Прекратите, - потребовал я.

     Незнакомец добродушно засмеялся:

     - Ладно, чтобы не отягощать чрезмерно ваше сознание сменим тему, поговорим несколько об ином.

     - О погоде что ли? – буркнул я в ответ.

     - Зачем же о погоде. Вот Буниным увлекаетесь. Не боитесь вслед за ним последовать в Содом и Гоморру?

     - Почему в Содом и Гоморру? – недоуменно посмотрел я на незваного собеседника. 

     В ответ он бросил на меня проницательный взгляд, будто пытался прочесть нечто внутри. Стало совсем неуютно, наконец, он произнес:

     - О, как клеймил позором Содом и Гоморру. И надо же, вляпался. А эти робкие всхлипы: ах, что я наделал. Да, слаб человек, изначально слаб.

     - Слаб, давно известно. Так что ж так строго судите?

     Незнакомец, не обращая внимания на мой вопрос, продолжил:

     - Ну вот, скажите пожалуйста, старик молодой женщине годящейся в дочери жмёт ручки и подсовывает для чтения страницы своих текстов с эротическим содержанием. Что это? Где хваленная дворянская культура. По-моему чистейшей воды похабщина.

     - Не знаю, похабщина ли, но Мефистофелем попахивает, - в чём-то согласился я.

     - С Мефисто вы перебрали, - с легким презрением ухмыльнулся незнакомец. – Кишка тонка у вашего Бунина. Уверяю вас, заурядный блуд, слегка приукрашенный поэтическим мироощущением.

     - Вам-то откуда знать? – бросаю в ответ.

     И тут заметил в пришельце трансформацию. От него повеяло холодом, будто из преисподней, глаза блеснули циничной усмешкой. Я спешно отвёл взгляд, передёрнулся и прошептал: что за чепуха. Вновь посмотрел на соседа – он прежний и смотрит доброжелательно. И я не нашел ничего лучше как сморозить:

     - Допустим, дворяне находили нормальным брак с большой разницей в возрасте.

     В ответ получил легкий смех и в смехе слова:

     - Так то брак и дворяне, но оставим динозавров в покое. Или наш поэт склонен был к гарему? О, это так необычно для христианина! Как вы думаете, верил Иван Алексеевич в бога или только трындел о нём? 

     Вопрос застал врасплох. Здесь и о себе не знаешь что сказать. Но ответил:

     - Думаю, у него был свой бог.

     - Да бросьте вы! Знаем мы этого бога. Тщеславие, помноженное похотью, и масса слов о чужих злодеяниях после легкого собственного раскаяния.

     Собеседник сбивал меня с толку уверенностью и, казалось, обширной осведомленностью. Ерунда, - подумал я и тут же получил.

     - Вот вы меня сейчас нашли чрезмерно самоуверенным и даже спесивым. Не так ли? А разве ваш Бунин был не таким?

     Опять вздрогнул от неожиданности, но ответил спокойно и рассудительно:

     - По-моему он придавал слишком много значения своему происхождению.

     - Помилуйте, да что за такое происхождение. Семья алкоголика, к тому же промотавшегося и пустившего детей по миру. Совершенно очевидно - миф, сотворенный для себя, ну и для остальных, конечно.

     Я тут же попытался сгладить:  

     - В те времена многие верили в магическое значение крови для человеческого материала.

     - Ну да, идеи нацизма витали в воздухе, - хмыкнул незнакомец.

     - Знаете, это уже чересчур! Какое отношение Бунин имеет к нацизму? – вскипел я.

     - Абсолютно никакого, отсиделся себе в резервации сторонним наблюдателем. Приютил на время парочку евреев, где-то в захудалом кафе после бокала вина высказался против фашизма, вот и весь его вклад в дело спасения человечества.

     - Другие и этого не сделали.

     - Другие и не претендовали на роль духовного лидера, не носили звание лауреата Нобелевской премии. Вы полагаете, Нобеля ему за литературные успехи дали?

     - Думаю, что и политика была примешана. Но как бы там ни было, он был первым русским писателем, награжденным этой наградой.   

     - Первый, последний, какое имеет значение.

     - А что же имеет значение?

     - То, что он шел к этому вполне расчетливо.

     - Не совсем понимаю.

     - Что здесь понимать. Бунин – застывший отпечаток прошлого, того прошлого, что навек кануло в небытие. Он за это прошлое и ухватился в отчаянии. Ведь в литературе нового времени места для него не находилось. И он это прекрасно понимал. Бежал ведь не только по политическим мотивам, но и от напора нового в литературе. Потому-то поэтов нового времени и ненавидел, пожалуй, больше большевиков.

     - Забавная трактовка. Откуда вам известно? Уж не присутствовали при сём?

     - Да уж известно. А присутствовать при сём, как вы выразились, вовсе не обязательно.

     - Интересно получается.

     - Ничего интересного, уверяю вас. Оценок своих относительно событий в России он держался крепко, потому чувствовал: будет это решающим.

     - Не спутали ли случайно Бунина с кем-то?

     - С кем же?

     - Например, с Солженицыным.

     - Помилуйте, Бунин - поэт, подлинный мастер художественного слова. А у вашего претендента что? Нет-нет, как же их можно спутать. Так что вернемся к Бунину.

     И незнакомец тут же продолжил:

     - Вот вы держите в руках его дневники. Скажите, пожалуйста, отчего он решил, что нам интересно знать чего и сколько он в тот или иной день выпил и съел. А это тщательное описание церемонии вручения Нобеля, или уверенность в том, что он особо выделен среди прочих, потому что и обложка диплома у него иная, не такая как у других лауреатов. Всё это вызывает разве что усмешку.

     Я попытался дать отпор:

     - Вряд ли найдется человек, не удостоившийся насмешки. А насчет меркантильности Бунина вы зря. Он любил Россию.

     - Любил, просто обожал из барского особняка, им же и выдуманного.

     Выдержав короткую паузу, собеседник добавил:

     - На хама сетовал. Да как же без него родимого? Посмотрите, как исправно гарцует наш хам чрез века: то на бюрократической кобыле, то на охлократической, а ныне вот клептократического жеребца взнуздал. Не история, загляденье.

     - Да, загляденье: цинизм и пошлость на коне, - сдержал я непроизвольный вздох и вытолкнул: - Ян Гуса не помнят, Альенде не в моде, сегодня в почете циничные морды.

     - Не расстраивайтесь. У века всякого свои метаморфозы, у нашего - дебильный доллар вместо глаз.

     У меня вдруг вырвалось едкой иронией:

     - Эх, Рассея, шалава, горьких слёз канитель.

     - Смотрю, вы больны родиной. Не стоит, пустое.

     Здесь я отметил в глазах собеседника деланное сочувствие. Ответил ему резковато:

     - Знаете, родину не выбирают - с ней рождаются, живут и умирают, словно с занозой в сердце.

     И тут же услышал заклинание напущенным тоном:

     - На крови замешана, тьма вокруг кромешная, Русь моя бесстыжая, боль давно постылая. Что вцепилась в сердце? Отпусти треклятая!

     Улыбнулся незнакомец:

     - Ну что? отпустила?

     - Оставьте ваши шуточки. Да и вообще у нас разные дороги, - сделал я попытку закончить разговор.

     - Разные? вы так полагаете? Ну-ну.

     Я уже собрался подняться и раскланяться, но остановили меня слова незнакомца, произнесенные загадочным тоном:

     - По дороге пойдешь или полем, всё одно попадешь к большаку, сплошь омытому кровью и горем на ухабах истории.

     После этих слов он посмотрел на меня оценивающе. Лёгкое напряжение сковало мои мышцы, и я остался на месте. Тогда он продолжил уже доверительным тоном:

      - Видите ли, отношение Бунина к историческим событиям шло не столько от разума, сколько от чувств.

     - Разве можно винить его в этом?

     - Действительно, как винить человека поднявшего идеал родины так высоко, что и самому приходится то и дело прошмыгивать под ним.

     Его многозначительный взгляд при последних словах меня несколько смутил:

     - Вы о ком?

     - Да о Бунине, о Бунине, не о вас же.

     После короткой паузы непонятно зачем я задал вопрос:

     - А вы хотели, чтобы он прошел путь Дмитрия Лихачева?

     По лицу визави вновь проскользнула ухмылка:

     - Не та сила духа. Бунин всего лишь знамя эмиграции. Да и жизнь его мало чем отличалась от жизни обывателя.  

     - И вы туда же. В чем же проявился его обыватель? – ответил я ухмылкой на ухмылку.

     - О, проявлений было достаточно. Взять хотя бы читку воспоминаний, где во всём блеске открылась обывательская триада.

     - О чём вы?

     - Да всё о том же: о зависти, желчности, злобе.

     - Зря вы так. Действительно, по воспоминаниям современников Бунин допускал грубости, часто не считался с окружающими, любил, чтобы ему благоговейно внимали. Но следует также принять во внимание, что был он чрезвычайно впечатлительной натурой, легко возбудимой, а потому переменчив в настроении. Возможно, если бы у него была школа, а не один Зуров, он был бы терпимее и к представителям иных направлений в литературе.

     - Да, Зуров был никудышный ученик. Но вам же известно имя настоящего последователя, вы даже переписку изволите с ним вести.

     - И это знаете, - с некоторой обреченностью произнёс я.

     - Тоже мне тайны мадридского двора. Так передайте в письме последователю, что он кое в чём превзошел мэтра.

     - Не понимаю.

     - Вот вы, например, способны любить то, чего не видели никогда, не слышали и даже не нюхали? А вот наследник может клясться в любви почившей задолго до его появления на свет России и одновременно глубоко ненавидеть страну, в которой родился и прожил полжизни, ненавидеть от начала до конца.

     - Вот вы о чём. Возможно, здесь кроется загадка психологического толка.

     - А может конъюнктурного?

     - Не хотел бы так думать.

     - А вы и не думайте. От ваших мыслей всё одно ничего не изменится. Разве что перестанете получать "дорогой" в начале писем.

     - Вы так полагаете?

     Собеседник неожиданно изменил направление разговора:

     - Послушайте, а вы ведь сами повторяете негоразды Бунина и его последователя…

     Я прервал его:

     - Разговор на эту тему совершенно ни к чему.

     - Пожалуйста, я, знаете ли, приучен к деликатности.

     Здесь засмеялся уже я:

     - Если это называть деликатностью, что же обратное?

     - Уверяю вас, скоро узнаете, от последователя Бунина и узнаете.

     Тут я принялся нервно перелистывать книгу, будто пытался отыскать что-то. Визави с насмешкой отпустил:

     - Оставьте книгу в покое, нет там ответа на ваш вопрос.

     И посмотрев на меня притихшего, вдруг пробурчал:

     - Господа писатели! Никчемные люди. Ставни, видите ли, хлопают под ветром, спать не дают. Месяцами будут жаловаться, но пальцем не двинут, чтобы закрепить ставни эти самые.

     - Руками они часто не приспособлены к жизни, всё больше душой воздействуют, - попытался пошутить я.

     - Помилуйте, душой. Душа-то тоже шашелем побита, как те ставни, - ответил незнакомец, не принимая шутливого тона. И через короткую паузу добавил:

     - Вот от Горького отрекся. И смешно и грешно.

     - О каком грехе толкуете? – вставил я.

     - Грешно от любви отрекаться, разве не знаете. А Горький ведь вполне искренне любил его.

     - Скажите, пожалуйста, и это вам известно, – съязвил я.

     - Да как не знать, батюшка. Немало повидал. Будьте уверены, - выправил мой тон собеседник, посмотрел внимательно и добавил:

     - Вот Волошина клоуном выставил. А ведь кто клоун надо ещё разобраться.

     - И разобрались?

     - По прошествии лет масштаб личности Волошина выглядит, пожалуй, более значительно.

     Мне доводы оппонента показались поверхностными, и я предложил отделить зерна от плевел:

     - Вы зачем-то смешали всё в кучу: литературное, человеческое, житейское. Бунин большой знаток языка, замечательный стилист.

     Незнакомец состроил умоляющее лицо:

     - Пожалуйста, не надо. От этих ахов меня уже коробит.

     И саркастически добавил:

     - А вы спросите господ литераторов, чем же Бунин примечателен. Не пробовали? Зря. Получите в ответ море банальности.

     - Знаете, как ни странно, я с вами согласен, - вдруг заметил я. - Мне и самому претит повальное увлечение окололитературных снобов бунинским стилем, показное рукоплескание. Уйдет фишка, останется истинный Бунин. И понятным станет изреченное им же: Боже, благодарю за то, что дал возможность написать это.

     - Вот-вот, а литературоведы пусть толкут воду в ступе, надо же и им что-то делать.

     - Всё же находите Бунина событием в литературе?

     - Полагаете, его следует непременно читать? – ответил он вопросом на вопрос.

     - А разве нет?

     - Да мало ли какой чепухи написано за века, включая и ту, что именуют значимой.

     - Как же не читать и иметь представление о литературе?

     - Чтобы иметь представление о литературе, как вы выразились, достаточно и сотни книг, не всяких, разумеется.

     - Кем же выбранных?

     - Да хотя бы мной.

     - Интересное заявление. И Бунина там не будет?

     - Не будет. Сами посудите, что из его творений можно представить на суд вечности.

     - Послушайте, что же у вас получается…

     И здесь я заметил, что слушать-то некому. Незнакомец исчез, растворился, а на его месте образовалась молодящаяся старушка с беззубой улыбкой и идиотской шляпкой на голове.

     - Не пригласите ли барышню на прогулку, молодой человек, - прошепелявила она, глядя на меня игриво через линзы очков.

     - Не имею привычки прогуливаться с кем попало, - выпалил я в ответ ошалело.

     - Как же с кем попало? - взвизгнула она. - Как-никак двоюродная племянница вашей родной тетки-графоманки.

     - Сгинь с глаз, чучело, - выкрикнул я.

     Старуха подскочила, предусмотрительно отбежала несколько шажков и вновь взвизгнула:

     - Да, уважаемый кузен, яблоки от яблони недалеко падают.

     - Сгинь, - уже заорал я и запустил в неё книгой.

     Но книга, не долетев, растаяла в воздухе, а старушка, хихикнув на прощанье, последовала её примеру.  

     Надо же такой прекрасный день испохабить, - растеряно пробормотал я, пытаясь привести в порядок нервы.