Литературная критика

Арт-отзыв на роман Киора Янева, Южная Мангазея. –
СПб.: Jaromir Hladik press,
2020. – 320 с.

Мангазейное вещество времени в периоде полураспада порождает персонажа с упругим именем Ян, как будто по ступенькам скачет билибинский солнечный зайчик, а лестница опускается прочь от смыслов, которыми держится путейная земля, по которой бежит поезд, рассказывающий историю, где сюжет не делится на купе с главами по каждой, и Клара Айгуль (как и бабушка ее Сольмеке) – не еще один персонаж романа, не проводница нарратива традиции. История, которую рассказывает автор, предполагает языковое зрение, и звуковая оса в своих черно-желтых полосках с подрагивающей талией поперек захвата вонзает невидимое жало в указательный палец, обладателю которого кажется, что он угадал, о чем этот роман. Но и указывая на полет первобытного существа грез, не стоит забывать, что сюжет – это же не прокуренная пчела, и не ловушка для продымленных ручных ульев. Дикая оса – не более, чем отражение на поверхности языковой яви, отражение несуществующей лодки для одноногого рыбака, что не в силах пересечь пространство родной речи, садится за филологические весла и поминает разбойников – лошадиных духов тоталитарного мотора тридцать седьмого года, рыбак занят рыбной ловлей смыслов и не слышит ультразвуковых посланий, до его засиженного уха доносится лишь локаторное эхо роковых лет, но фантазийная деконструкция русского мифа, с проекциями на мавзолей, с аллюзиями на ванну Грозного – не самое интересное в романе. Образы Клары, как блестящая галька на берегу озера Окуль, как и жизнь ее бабушки Сольмеке, в двукопчиковой веренице ведьминой преемственности, – вот где пролегает живительная развертка романа. И янтарная боль, огранившая сердце Яна, как кремниевый кристалл, – в его привязанностях и любовях. А не на вершинах советской пятиугольной звезды, на которой распинается лучистая правильность адепта. В конце романа, на шестикрылых поверхностях гладких словесно-упругих экранов, мы видим астронавта, покидающего звуковое тело героя и остающегося в ледяном космосе одиночества. Никаких идеальных возлюбленных нет, а есть лишь бесконечная кафкианская ошибка. Так в термосе-атаноре разгорается холодный огонь ясности понимания, и ластокрылый автор, уже не принадлежа сам себе, опускается в бессознательное идеальной читательницы, изнемогающей от сладостной муки поглощения невидимого драгоценного вещества, которое следовало бы назвать драгоценным веществом времени прочитанного, как будто невидимое еще можно сгустить, представляя быстропальцевый бег виртуоза по черно-белым клавишам, с изумительно ускользающими следами десятимерных пассажей, но он же – автор – и всплывает, напитываясь идеальностями, чтобы продолжить фразу, к высшему средоточию своих сил. Прочь реальность, но прочь и миф! Вопрос, как упиваться цианистым калием нелегальных симфоний и раскладывать парадоксы Эйнштейна в кривой вечерний метр, минуя неизбежно ограничивающую рифму сюжета, и что здесь должна бы быть за метафизика, заменяющая бессознательный протез психологического романа? Такое письмо требует нового осмысления положения астронавта в его космическом транс-движении. Лингвистическое видение Киора Янева позволяет продолжить разговор на рубежах современной русской литературы всерьез. Отчасти наши гипотезы уже были высказаны в статье «Новый лингвоповорот». Мы на границе новой языковой оптики. Янев, прежде всего, изобретатель зрения, его ассоциативный инструмент позволяет видеть в языке дальше, чем его предшественники, например, все тот же всемогущий Саша Соколов. Но автор «Школы» изобретает и свой сюжет про двух дураков (хотя бы и как отголосок известного пассажа из беккетовского «Моллоя»). И если позволить себе здесь хоть каплю северно-мангазейной критики в адрес формообразующих исторических и мифологических сюжетных пластов «Южной Магазеи», то моя претензия, скорее, к самим пластам, попадающим в поле зрения сейсмической мощи такого автора, как Киор, новый язык которого должен бы порождать и новую метафизику. Но когда творец уходит от своих языковых задач (а длина складного метра зрения Янева позволяет сложиться не раз и не два, и заглянуть не за один угол того, что можно бы назвать и бинокуляром реальности), то выход на историологические декорации с энкавэдэшными плоскостями и манекенами из «огров» и «васьков», скорее напоминает постмодернистские аттракционы предыдущего поколения. Зато когда, как старинный паралингвист, Киор готовит нам «мирискусническую»  смесь, когда запечатывает свое письмо печатью нераспознанного смысла, как на замерзающем звуке (вспомним путешествие Пантагрюэля), и когда оживают звуки битвы с панночками, когда как диверсант-парашютист автор (а Киор, я знаю, прыгал затяжным), в порыве гоголевской мести (страшной), исполняя акробатически воздушный акт, приземляется в сюжетной линии Никитского бульвара, недалеко от замороженной глыбы Дома Полярников, то мне хочется вскрикнуть: Киор, браво, ты их победил!

Проза автора провоцирует на герменевтику «темного посредством темного и непонятного посредством непонятного». Я не претендую на разбор романа и даже на рецензию, я лишь озвучиваю свои ощущения от журнального варианта. И я надеюсь, что как пионер белого мангазейского языка Киор меня простит и за биографические вольности, и за критику, тем более, что это всего лишь следы симуляции или, как сказал Андрей Белый о своем «Петербурге» – провокации. Которая несравненно важнее любых революций. За исключением революции в языке.