Проза

 1.

Ночная Москва, покрытая бессмертной лунной пылью, шуршащая тротуарами, шорохами сирени, что то была Москва, как неправда, на Чистых прудах или где еще, шел молодой человек, возможно кругл или квадратен был он, проходил мимо памятника себе и удивлялся, выпадала жетоном в разрез черного неба Луна, вздыхал метрополитен, подкатывала карета, и в карету садился бронзовый памятник, злился на самого себя он, сиял, предавая сиянье бронз, был памятник недоволен молодым человеком.

На кухне кипятился бутербродами чай и молодой человек, разложенный на священную пыль, фосфоресцирующую по углам, на электроны, бодро уже был доставлен каретою, разговаривал он с микробами, в очках выползали они, садились крупно за разговор и сосали они разговор, высасывали и выплевывали с балкона, а мимо балкона, конечно же, проходила старушка-реальность, ей нужен был зонтик правды немыслимой, она не хотела кашлять, чихать, берегла шесть килограммов легких своих и тяжелых своих, а тем временем уже мобильно звонили микробы с балкона.

- Хэллоу, хау ар ю?

На кладбищах некоторые спокойно лежали, а некоторые ползли, как материки, стояли как целые континенты печали, и гнила и разлагалась печаль, выделялись бактерии лупоглазые, булькали зрачки и белки, перемигивались с микробами, атомами, друзьями, стульями и столами, что не только слюнтяй безызвестный с дивана упал, а что диван его пожирал тоннами моль, нажирался диван, кашлял, чихал, скотина, все болеют в этом мире подлунном, сморкаются, вытираются, разлагаются, так, вот, и диван, да, объевшись однажды молью, разложился на атомы и…

Чайник тем временем все свистел и свистел, и задыхался, что перепутали эсэмэс с Марсом, а старушку-реальность с экраном.

- Что, как, когда?

Продолжался через несколько часов, чесался в затылке разговор, бронзовый памятник нерукотворный и нерукопожатный, в перчатках, поскольку болел он, и в маске стоял и на кухне разговаривал он с микробами, ехал в карете, поднимал восстание масс, возмущал стихии протестов, выкапывал Ленина, потому что Ленин был Пушкиным, стрелял, жахал, перепутав калибры шестнадцатый и двенадцатый, из двух стволов утренней и вечерней зари, и бобр огромный, как медведица, уже бежал и подпрыгивал, промазав из второго ствола памятник бобра не добил, оставалось уже не Пушкину, а Достоевскому замочить в ночном поезде старушку, и инкогнито, памятником, вернуться в Петербург.

Хотя, может быть, и не в Петербург, а в ту самую деревню, все еще свежую после дождя, что в листве ночной, шевелящейся, с пестиками сирени, если найдешь фиолетовую, с пятью лепестками на счастье, то над крышами взойдет радуга, а гроза, шурша о верхушки леса плащом, полетит себе дальше на запад, на восток или на юг, да, помнишь юг? беспечность вечного июньского солнца, сияющие барашки волн, сверху, с горы, как нарисованные, застыли они на самой синей сини, незаметно ползут к неизменному берегу, и старушка-реальность все еще стоит высоко на скале.

- Ты спишь?

- Жду тебя, по-прежнему, на бульваре.

- Столько лет?

- Я стою на короле памятника.

- Von Trier?

- Дикий бульвар, вымощенный из все тех же диких грез.

- Я буду ждать тебя, пока не кончится Кали-Юга.

- Догвилль или Мандерлей?

- Обратная перспектива простирается над вечерней Москвой…

- Все это теперь ни к чему.

- Не оплакивай, это не стоит бронз.

Что это всего лишь трава воспоминаний на тех пастбищах, где сок памяти произрастает по-прежнему на каждой весне, где тополя еще глухи к предсказаниям, и никто, даже ветер, не знает, куда движется июньский пух, полупрозрачная снежная паутина, что только беспечные семена отпускают нас в плаванье…

Что, может быть, так отдыхала коза, привалившись на спелую от солнца пшеницу, жевала так коза, подрагивая шерстяной бородой, оглядывала мудро окрестности, кто бы ее подоил из любви к искусству, так жевала она на бульваре и видела небоскреб, как кто-то и что-то себе нагородил в небе, принял за звонкую монету действительности, когда солнце падает на тротуар и, разбившись, звенят, подпрыгивают и вращаются на своих лучах осколки, сверкая, как пенный след корабля.

2.

Или все это не более, чем кино?

Надень ботинки.

Действие начинается после конца.

Андрей уже выходил из подъезда.

Ника написала ему в фб, чтобы он убирался к чертовой матери, чтобы оставил ее в покое.

Андрей постоял под дождем.

Вымок.

Вернулся.

Мокрый насквозь.

Памятник загадочно наблюдал.

Заразить, заразить…

Залезть в коттедж, в гараж, на этаж.

Прорвать изоляцию, канализацию.

Накашлять в трюмы и ноутбуки.

Начихать на книжные шкафы,

Электронные ридеры

И

Иллюстрированные тиражи...

Разжимая эфемерные двери, Андрей уже лез в карету автобуса, женщина в маске рассматривала в упор, как лезет, скотина, кашляя, и что нет у него, у гадины, маски. Упругая, сильная, с высокой, как у лошади, грудью, приподняв передние ноги, выбивала на тротуар.

Возвращался в квартиру.

Как Ника по-прежнему будет сидеть рядом с ним, бесконечно мчаться в метро, на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии поцелуя, и иллюзии, как июньский пух, что с высокого берега море, осторожно, закрываются двери, пенный след корабля, покачивание вагона, шуршание волн, тень на лице, существительное соломенной шляпы, прилагательное улыбки, невозможный предлог солнца, Речной вокзал, вертикальная станция.

Послушай, я хочу тебе сказать…

Выходил из квартиры опять.

Спускался на лифте.

Туда и обратно.

Вверх и вниз.

Выходил из подъезда.

Входил в подъезд.

In The Wake of Poseidon.

Поливал дождь.

Андрей как будто вращался на бесконечной орбите.

Бежал на месте. Ему давно надо было бы разобраться в себе.

Он не мог разобраться.

И что-то другое уже разбиралось в нем вместо него самого, порождало мельчайшую вереницу дифференциальных картин, как на ткацком станке собирало узоры, переплетало воспоминания, бессмысленные фантазмы, впечатывало в мозговую ткань, заражало и мучило бессознательное; может быть, крупные струи дождя еще могли бы спасти, дождь был мелкий, налетал на асфальт, рябь, бежал по верхушкам деревьев ветер, старушка-реальность качалась, Андрей собирался в контур лица, здоровался как Андрей, проходил мимо, проваливался в бессознательное, продолжал ставить лайк, писать комментарии, взамен получал бан, оставалось только поднять восстание  масс…

Оранжевый мусоровоз, урча, уже загружал его в свою разъятую спину, разлагалось на кремниевых, устремлялось в фотонный, в синевато-пиксельном пронизывало до мозговых, на электронных двигаться продолжали, выходило катастрофически, входило, двигалось туда и сюда, ожидалось, когда же наступит, процесс нарастал, но не кончался процесс, уже не было сил, продолжалось и продолжалось, длилось и длилось, в перезрелость экранных, преломляясь в кремниевых, испуская наипустейшие, обволакивая глазное, обманывая слизистое, реально на виртуальных, бессознательные заводы работали вхолостую, лишь бы занять неудачников, лишь бы неудачники научились кончать...

Памятник уже утешал,

Памятник гладил по волосам.