(Бабка Лидка. Лидия Степановна Купцова. Русский поэт)

 

 1. Катя – о Лиде

 

 

  

Любая среда имеет право на свой голос, на то, чтобы появился кто-то – пришёл в неё извне или родился внутри, не суть – но рассказал бы о ней, а ещё лучше – воспел бы…

Любая жизнь должна быть выражена, услышана.

Для чего? Чтобы мы знали.

Зачем? Не знаю…

Кто такие «мы» – не знаю тоже…

Даже та, безголосая, немая, та, в которой и говорить-то по-настоящему не умеют, – там только выживают, и слова там нищие и скудные, – даже она, а может быть, именно она больше всех несёт в себе понимание устройства мира, понимание человеческого бытия, которого нет больше ни у кого и нигде и уже не будет…

 И тогда приходит Поэт. Потому что выразить, воспеть, стать голосом обездоленных – скудословных – может только поэт. Побыть в среде и посреди, смотреть, широко распахнув глаза, и тут же говорить об увиденном, а потом внезапно замолчать с ножом между рёбер посреди зимы или с петлёй на шее душной майской ночью. Или мгновенно после юности оказаться в «дурке», чтобы потом многие, бесконечно пустые годы ждать смерти долго-долго-долго…

Так из «ниоткуда в никуда» появилась Бабка Лидка – дивная Лидия Степановна Купцова 41-го года рождения. Так интеллигентные люди, инженеры-академики или кто-то там ещё, переехали на окраину Свердловска в нищие панельные дома, чтобы потом родился поэт Борис Рыжий с лицом наследного принца. Так когда-то давно появился Жан Жене. Так аристократ Гайто Газданов стал в Париже ночным таксистом и написал «Ночные дороги» о падших и потерявших всякую надежду. Да что там! Никогда её не имевших. И ещё, если о голосах, о наших, русских, то, конечно же, великая Лидия Русланова: «Валенки, валенки, ой, да не подшиты, стареньки» и роковые «Очаровательные глазки». Дошла до Берлина. Пела на ступенях Рейхстага. Лично с маршальской груди Жукова получила орден себе на грудь, на сердце. Потом села в лагеря. Здесь – точка.

Сразу же вспомню стих «Ангел» Бабки Лидки из первой книги «Прищепка».

Собственно, «Ангел» – это и есть та призма, та по-особому настроенная оптика, через которую мне, наивному читателю (здесь – «читателю, всё принимающему на веру») Бабка Лидка показывает мир, о котором ей положено и дозволено рассказать.

То есть что получается? Она, Бабка Лидка, поэт (об её образе расскажу чуть позже, потому что он тоже призма, через которую мы, читатели, смотрим на мир, потому что Поэт и то, что он пишет, вместе составляют поэзию) – итак, она, Бабка Лидка оказывается в больнице, где койки не вмещаются в палаты и стоят по коридорам. Попадает она туда по старости, по немощи, по… неважно почему. Но мы понимаем – не случайно. Она – Поэт. И она там, чтобы увидеть встречу страдания и неба, как страдание бьётся в небо, но не может родить слова, не может из хрипа и скрежета «вколоченных в глотку зубов» вылить молитву… А она – может! Она единственная, кто может рассказать, потому что ей даны голос и зрение. И она говорит. В парне она сразу же признаёт онемевшего ангела…

Интересно то, что сейчас передо мной лежат две редакции этого стиха. Одна – из сборника «Прищепка», другая – со стены Фейсбука. Разнятся они только последней строчкой последней строфы. В «Прищепке»: «После встретила его / Да и в ножки поклонилась…». На стене ФБ: «После встретила его, / В ножки – нет, не поклонилась…».

Собственно, для меня, как для наивного читателя, разницы нет – увенчалась встреча Поэта и ангела земным поклоном или так разошлись.

В первом случае поэт-пророк видит страдание в человеке и кланяется не человеку даже, а его грядущей муке, боли его кланяется. Но так обычно делают не поэты, а наши святые.

Во втором случае Поэт не обязан и не может понимать и осознавать всё то, что ему показывают. Он может об этом только говорить «языками ангельскими», как апостолы, которые вещали волю Бога, минуя человеческое понимание. Тогда получается встреча двух вестников: «Ты – тот, кто должен испытать бессловесную муку. Я – тот (та), кто расскажет…».

 

2. Бабка Лидка. Сибирь

«Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет / В тяжелых, нежных наших лапах?..» Думала – Лида. Оказался – Блок.

Вот передо мной аннотация к «Прищепке»: «Лидия Степановна Купцова родилась в Сибири, в Омске, в 1941 году. Из разнорабочих. Закончила культпросвет училище…» Почти платоновский язык.

Сибирь – это отдельная земля, и ей законы не писаны. Это, если хотите, русская Америка, куда ссылали  лучшее, что есть в нашем народе – аристократов, впавших вдруг в вольнодумные мечты о всеобщей недопустимой райской свободе, и самое худшее – воров, убийц и прочих отщепенцев всех мастей… Мы, сибиряки, их прямые потомки. И Бабка Лидка, и Борис Рыжий, и Вампилов, утонувший в Байкале в двух шагах от берега, и шагнувший в окно Башлачёв, и вся целиком сибирская школа поэзии, и Евгений Харитонов, и…

   Мы все от них.

   Так получилось (и это тоже одна из привилегий нашей касты, касты недоступных и неприкасаемых – о ней расскажу позже), что я с детства видела поэтов. Более того, я среди них росла… Они никогда меня не удивляли, ведь в детстве нет особого выбора, кроме как принять на веру ту действительность, в которую ты погружён…

  Я принимала…

  Думала, что такие – все вокруг. То есть выходило, что мой мир был миром от поэтов.

  Сейчас я думаю, что этого мира нет и не было никогда, и что мы придумали его сами, чтобы позабавить собой народ…

Первое, мгновенное впечатление от Бабки Лидки: увидела её страницу в Фейсбуке и решила: талантливая девочка-филолог скучает на сибирском филфаке среди стройных морозных форм русской академической школы и развлекается тем, что тонко и остроумно, с какой-то особенно ласковой печалью, рассказывает истории  на три-пять строк о некоей святой и бомжеватой бабке, которая скитается по больницам и чужим углам, пьёт зверскую спиртовую настойку боярышника из коричневых аптечных склянок по вокзалам и тамбурам электричек дальнего следования, валяется у кирпичной стены, куда всё подобное сползается харкать кровью и помирать, а потом трезвеет – и до слёз, до сердечного надсада-разрыва, до бесконечности жалеет нашу русскую неприкаянную жизнь… И не о себе плачет, о нас, болезных.

Вот, например, короткая записка «Санечка»:

 

… Так и бывает с утра: проскользишь глазами по строчкам, улыбнёшься, что-то припоминая, пытаясь не различить случайно, а дальше и вовсе  не различать вмёрзшую в глубину печаль…

Нежно и легко шутит девочка-филолог из Омска:

«– Да-а…

– Когда нечего сказать, то и «да-а…» хорошо».

 

Потом долгое время я не вчитывалась. Пропускала длинные столбцы стихов на странице в ФБ. Я никогда не втягиваюсь в водовороты Интернета. Но поэзии законы не писаны, она никогда не спрашивает – хотим мы или нет. Она просто берёт и не отпускает, она выбирает нас, не мы её… Она удерживает нас в своём плену мгновенным объяснением того, что резко полоснёт бритвой по горлу и глазам. Мы скулим от боли. Поэзия объясняет и не снимает – она  усугубляет причину…

Первым стихом Бабки Лидки, Лидии Степановны Купцовой, разнорабочей, 1941-ого года рождения, в который я по-настоящему вчиталась, был «Подросток»:

Виделся сразу же – истощённый, сугорбый… С торчащем кадыком на длинной цыплячьей шее.  Исступлённо избивает старуху. Почему? Без цели. За что? Просто так. От тоски…

    На тот момент «Подросток» стал моим любимым стихом. Ощущался как очень сильный, ёмкий.  Я им даже слегка болела.  Вот ясная до боли, до дрожи ситуация: подросток одинок. Одиночество – это страх смерти, когда на Бога опираться не научили. Растущее тело изнуряет и забирает все силы, от бессилия ещё больше проявляется страх этого мира.

Но кто ближе всего к смерти? Старость.

Старость физически слаба, потому что тело так же измучено, но не ростом, а увяданием, и на эту борьбу с телом уходит очень много жизненных сил, почти все. Подросток видит старика. С ними обоими происходит одно и то же: и силы одинаково уходят, и страх один – перед жизнью. Только старику из этой жизни выходить – уходить, а подростку – входить в неё и идти по ней. И оба, оба мучительно не хотят, тоскуют. Подросток и бьёт, и дразнит, потому что видит вовне то, чего так боится в себе, а чувства ещё не развиты. Старость же видит другое, совсем другое: «ТАКИМ, КАК ТЫ – Я БЫЛ, ТАКИМ, КАК Я – ТЫ БУДЕШЬ...»

Простота слов и ритма оказалась мнимой. Простота – от изощрённости. За образом бабки-бродяжки из привокзальных столовок, кожаных, с помойки, пиджаков, пластиковых стаканов с трещиной-надрезом по рифлёному боку, ночёвок вповалку под образом святого Николая, стоял поэт нашей, чувственной, уже полузабытой русской школы, о которой мы, наивные читатели, всегда тосковали и будем тосковать.

 

– Так что – Бабка-то – мистификация? – спрашивала я поэта в воображаемом разговоре.

– А дело не в бабке, – тут же отвечал он. – В стихах… Стихи есть. И они подлинны. Достоверны. Они не могут быть мистификацией. Стихи либо трогают, либо нет. И они единственное реальное доказательство несуществующего бытия персонажа. Стихи физически подтверждают, что он – есть…

Когда он произносил две последних фразы, мы смеялись над изощрённостью шутки.

 

3. Подтверждение образа

Каждый стих у поэта, скрывающегося под именем Бабка Лида, уже как философский трактат. Из «Прищепки», «Мостика»… или обе книги, прочитанные взахлёб, целиком – невольно возникают параллели сравнений! – напоминают по своей сердечности, обречённости и виртуозной простоте изложения дивную книгу  «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу».

Святоотеческая русская литература изложена ясным, простым, непревзойдённым языком. Непревзойдённым, потому что он – от Бога! Ясным – потому что сразу же, напрямую говорит о сути, о Начале Начал, то есть излагает один из возможных духовных путей, о котором нам рассказывает автор.

Дар Бога в том, что он избрал себе голос – писателя-рассказчика, который, поведав о своей жизни, открывает нам, простым людям, ещё одну дорогу к спасению, а значит – путь напрямую к Нему.

Чем ближе по времени к нам духовный писатель, тем отчётливее понимаем мы, что и у нас, ныне живущих, есть возможность спасения. И в этом великая милость Бога по отношению к нам. Он посылает на землю  святых и угодников, и они примером своей жизни показывают нам, как надо... А те, которым дано писать, ещё и пишут.

Простой человек не будет думать о стиле написанного, только поразится прямой возможности понимания, тому, как написанное откликается в его душе. Образованный человек отметит виртуозность и красоту стиля, но поймет ровно так же, как и простой, прямо и глубоко, потому что перед Богом и перед Его Словами все одинаково равны.

Но вернусь к Бабке Лидке. Её образ поразительно, пронзительно-русский, очень близкий, но почти нереальный, потому что таких людей мы уже не видим вокруг или просто забыли, что они есть, но всё же – мгновенно узнаваемый, потому что в самом начале наших жизней мы ясно и без боязни их видели и принимали.

Я родилась в Новосибирске. Рядом с нашим домом было отделение милиции и газетный киоск, в котором продавали поэтические журналы. Помню, милиция всё время отлавливала нищенствующих, беспризорных – молодых и стариков, сволакивала их в грязные от колёс до оконных стёкол автобусы и безжалостно развозила по ЛТП. Они были в каких-то лохмотьях, рубищах, обмотках, некоторые с сумками-тележками на колёсиках, набитыми полезным скарбом.  Они не хотели ехать, вяло сопротивлялись.

Почему-то вдруг оказывалось, что очень многие из них – поэты или опустившиеся, потерявшие профессию актёры. От них я усвоила навсегда, что мы – каста. Мы – бриллианты. Мы недоступны, мы закрыты, мы неприкасаемы, и что таким, как мы, нигде нет места... Будь там в то время Баба Лида, она бы подтвердила…

Некоторых из этих беспризорных милиция вдруг отпускала по каким-то своим, никому неведомым причинам. Мы, дети, видели, как эти нищие в обмотках на ногах, в сплошных прорехах, по той же самой улице, идущей от вокзала, мимо отделения милиции и киоска с литературными журналами с гордо-выпуклым названиями «Знамя» или «Сибирские огни», направлялись к церкви. Некоторые опирались на самодельные посохи... Откуда они пришли? Как они возникли? Мы не знали и не узнаем никогда.

Они с поклонами входили в храм и из каких-то тряпок и рогож доставали иконы и передавали их священникам. Священники нашего храма казались мне в детстве непостижимо прекрасными и очень печальными... Доказательством их бытия были сбережённые ими иконы.

Доказательством бытия поэта были и будут стихи.

Доказательство нашего духа – наш язык. Отнимите его у нас, и нас не будет. Но только попробуйте, отнимите его у нас!..

Во времена моего детства в церковь можно было ходить только тайно, а нательные кресты вшивать в воротнички школьной формы или глубоко запрятывать под одеждой...

«И в этот предпоследний миг / Увижу на стене / Николы Чудотворца лик – / Он улыбнётся мне… /Он улыбнётся не в бреду, / Он для меня живой».

Вот, ведь, думала: « Блок».

Оказалось – Лида.