Онтологические прогулки

3. Истина как предчувствие. Парменид

(Продолжение)

Бытие и небытие в русской языковой культуре

Мы используем термин «бытие» как обозначение некого универсального представления, связанного с понятием существования. Однако это слово, не может быть технической заменой иноязычных терминов (которые тоже имеют свои нюансы), а имеет длительную историю формирования семантики и, соответственно, свои семантические особенности. Поэтому несколько расширим тему.[1] В общем, ясно, что существительное «бытие» – это производное от глагола «быть», его основное значение связано с глаголами «быть, существовать», и в этом плане оно не отличается от аналогов в других языках. Однако, как известно, это слово заимствовано из церковнославянского языка и является названием первой книги Моисеева Пятикнижия. На латыни и ряде европейских языков название книги – «Genesis», на греческом – «Γένεσις». «Γένεσις τοῦ κόσμου» в «Септуагинте». В самом тексте слово «бытие» так же соответствует  γενέσις: «Сїѧ̀ кни́га бытїѧ̀ небесѐ и҆ землѝ…» (Быт. 2:4).[2] Другой связный смысл – родословие: «Сїѧ̑ же бытїѧ̑ ѳа́рры: ѳа́рра родѝ а҆вра́ма и҆ нахѡ́ра и҆ а҆рра́на»[3] (Быт.11:27). Ещё один оттенок обнаруживается в следующем фрагменте: «Сїѧ̑ же бытїѧ̑ нѡ́єва: нѡ́е человѣ́къ прв҇нъ, соверше́нъ сы́й въ ро́дѣ свое́мъ, бг҃у ѹ҆годѝ нѡ́е»[4] (Быт.6:9). В этом стихе бытием Ноя названа его жизнь, и речь идет о качестве жизни: ноево бытие праведно и угодно Богу. В этом случае «бытие» предполагает не просто факт существования, но и определённое содержание этого существования, индивидуальные качества существующего. Из приведённых примеров[5] следует, что «бытие» может иметь значение не только существования, им же может обозначаться сама жизнь во всей её полноте и сложности, и это слово может использоваться в значении «родословие», но самый неожиданный момент, это использование «бытие» в значении «возникновение». Во всех случаях, встречающихся в этой книге, бытїє – эквивалент γενέσεις (возникновение, происхождение, род). Очевидно, семантические особенности греческого γενέσεις повлияли и на семантику использованного для его перевода «бытие». В других книгах Пятикнижия слово бытїє не встречается, а в нечастых аналогичных случаях γενέσεις переводится как рождение, род: «И҆ сїѧ̑ рождє́нїѧ а҆арѡ́на и҆ мѡѷсе́а, въ де́нь во́ньже гл҃а гд҇ь мѡѷсе́ю на горѣ̀ сїна́йстѣй…»[6] (Чис.3:1).

Редкое употребление слова в книгах «Нового Завета» сопоставимо с тем же γενέσεις. Фактически единственный случай обнаруживается в апостольских посланиях: «Занѐ а҆́ще кто̀ є҆́сть слы́шатель сло́ва, а҆ не творе́цъ, таковы́й у҆подо́бисѧ му́жу смотрѧ́ющу лицѐ бытїѧ̀ своегѡ̀ въ зерца́лѣ» (Иак.1:23). Здесь «лицѐ бытїѧ̀ своегѡ̀» соответствует «τὸ πρόσωπον τῆς γενέσεως αὐτοῦ».^[7] Лицѐ бытїѧ̀  – интересное  сочетание, обозначающее внешность, наружность бытия, под которой может скрываться совсем иное положение вещей. В общем, речь идёт о лицемерии.^[8] Отдельный случай – использование его в составе слова «пакибытие», которое является калькой греческого παλιγγενεσίας (возрождение, воскресение). Приставка паки (снова, опять) соответствует πάλιν-, которое переводится «обратно, вспять». Пакибытие – как бы повторное возникновение, возрождение, понимается не как акт возникновения, а как неизменность бытия в Воскресении.^[9]

Однако в «Евангелии от Матфея» для перевода γενέσεις используется слово «родство»: «Кни́га родства̀ і҆и҃са хр҇та̀, сн҃а дв҃дова, сн҃а а҆враа́млѧ»[10] (Мф.1:1).  Более того, в «Изборнике Святослава 1073 года»[11] в статьях «Слово Иоанна (Дамаскина) о верочитных книгах» и «Богословец от словес»[12] в перечне рекомендованной к прочтению литературы первая книга ветхозаветного канона названа «Рождество» («родьство»), и этот перевод больше соответствует греческому названию книги. Несмотря на то, что книга в дальнейшем называлась «Бытие», этот перевод сохраняется и в позднейших списках.[13] При этом само слово «бытїѥ» упоминается в богословских и философских статьях сборника достаточно часто, и, как правило, это привычный эквивалент «το ειναι». Встречается вариант использования слова в сочетании «образ бытїѩ», как устойчиво переводится «τρόπος ΰπαρξις».^[14]

В главах философского содержания,[15] интересующее нас слово как термин^[16] не рассматривается и вероятно является понятием, не требующем пояснения, и с помощью которого объясняются философские термины. Например, в статье, посвящённой различению сущего и природы, написано: «Наименование “сущее” есть обозначение бытия просто сущих, то есть самого существования существующего».^[17] Или «Бытие вообще назвали сущим».^[18] То есть сущее – это «бытие вообще». Из книги Иоанна Дамаскина «Диалектика»[19] в переводе XV века: «Описание же слагается из несущественных признаков, т.е. свойств и акциденций. … Поэтому описание … выражает не существенное бытие, но то, что ему сопутствует». То есть акциденция является «не существенным бытием», бытием, не связанным с сущностью (акциденция в «Диалектике» переводится как случай). «Природой же [назвали] сущность, определенную ее существенными разностями и соединявшую с бытием вообще качественную определенность бытия».[20]

Мы совершенно не затронули исходное слово, глагол бы́ти, а здесь картина несколько иная. В «Остромировом Евангелии»,^[21] одном из наиболее древних памятников славянской письменности, глагол «бы́ти» может соответствовать как εἶναι, так и γενέσθαι  (Ин. 1:12, Мф. 24:6, Мф.26:54). Γενέσθαι – аорист глагола γίγνομαι – может быть переведён как «родился», «произошёл», «совершился». «Ка́кѡ ѹ҆̀бо сбу́дутсѧ писа̑нїѧ, ѩ҆́кѡ та́кѡ подоба́етъ бы́ти»^[22] (Мф.26:54), например. Или: «Є҆ли́цы же прїѧ́ша є҆го̀, дадѐ и҆̀мъ ѡ҆́бласть ча́дѡмъ бж҃їимъ бы́ти, вѣ́рующымъ во и҆́мѧ є҆гѡ̀» (Ин.1:12).^[23] Обратим внимание на фразу из статьи «О природе» «Изборника 1073 года»: «”Быть” же и “родиться” — это одно и то же: оба ведь означают существование».^[24] Похоже, употребление «бытїє» в значении «рождение», «происхождение» было делом времени.

Обратим внимание на использование слова «бытие» в «Диалектике» Иоанна Дамаскина, полный славянский перевод которой появился в середине XIV века. В главе «О движении»[25] противопоставлены бытие и тление: «Раɀньствуєт же бытие и тлѣние. Бытїе бо ѹбо есть ѿ несущих в бытїє прошествиє, єжє ѹбо не бѣ первѣє сє бываєтъ. Тлѣниє жє въспѧть паки ѿ сущих в нєбытїє прєложѣниє». В современном переводе эти строки прозвучат так: «Различают возникновение и разрушение. Возникновение есть переход из несуществования в бытие, так как возникает то, прежде чего не было. Разрушение, наоборот, есть изменение из существования в небытие».[26]  Кратко эта мысль будет повторена в заключительной главе в форме определения: «Бытїє єсть движенїє посущєству ѿ нєсущи в бытїє». В списке XVII века[27] добавлено определение тления: «Тлѣ́нїє єсть движенїє ѿ сущи в нєбытїє». Тавтология «бытие … есть движение в бытие» легко объясняется тем, что в первом случае подразумевается «возникновение», во втором – «существование». Итак, во-первых, «бытие есть движение», и это «движение в бытие», во-вторых. В этой фразе мы встречаем объединённую семантику: бытие – это и возникновение, и последующее существование. Обращает на себя внимание, что если бытие отождествлено с возникновением, небытие не отождествляется с тлением, и это вполне логично. Небытие – это, прежде всего, несуществование, а тление (разрушение) это ещё не небытие, это, если можно так сказать, «ослабление бытия».

Вслед за греческим γενέσις слово «бытие» частично ассимилирует его семантику, сохраняя при этом старое значение, расширяет своё поле смыслов, получившее за счёт этой ассимиляции несколько иной оттенок. В результате смысл, вложенный переводчиком в слово «бытие» предполагает не только существование, но и возникновение как собственно первый акт бытия, что позволяет говорить о бытии как основе существования.

Изменение название первой книги Моисея с «Рождество» на «Бытие», отсутствие слова «бытие» в схожих случаях в других книгах Пятикнижия может указывать на то, что изменения были сделаны уже после того, как этот корпус книг был переведён. Трудно сказать, когда это произошло, но в XIV веке первая книга Ветхого Завета назвалась «Книга Бытия».^[28] Принято считать, что название было дано по Быт. 2:4: «Сїѧ̀ кни́га бытїѧ̀ небесѐ и҆ землѝ…», однако сверить с более ранними текстами мы не можем, ранние списки не сохранились и неясно были ли они вообще.[29] Что касается названия греческого перевода, то, более вероятно, что это сокращение эллинистического названия «Γένεσις τοῦ κόσμου», которое она носила в составе «Септуагинты», а не рецепция из текста Γεν. 2:4.

Конечно, уместно было бы связать факт изменения названия с литургической и языковой реформой XIV века, предпринятой при болгарском патриархе Евфимии, однако новое название книги встречается в Киево-Печерском патерике, который был составлен в первой трети XIII века. В рассказе о Никите Затворнике, среди книг Ветхого Завета упоминается книга «Бытие». Несмотря на то, что самый древний известный список датируется 1406 годом,^[30] а состав «Патерика» постоянно менялся,[31] известно, что рассказ о Никите в первую редакцию «Патерика» входил.[32] Могло ли изменение состава «Патерика» сопровождаться изменениями и в тексте, сказать трудно. Текст «Изборника 1073 года», например, настойчиво сохранял ставшее архаическим название книги «Родословие». Далее, список Пятикнижия XIV века, как сообщает архивный комментарий к ней, содержит перевод «весьма древний», но все случаи употребления слова «бытие» на своём месте. Пятикнижие XV века[33] из этого же собрания уже соответствует тексту полных списков Синодальной библиотеки. Вопрос о времени и причинах изменения названия первой книги Ветхого Завета остался не решённым.

Современное использование термина в философии начинается в середине XVIII века. Г. Н. Теплов употребляет его в переводах в качестве эквивалента латинского причастия ens (существующее, сущее). Однако, как мы убедились, согласно «Диалектики» Иоанна Дамаскина, верный перевод будет «сущее». Тем не менее, слово «бытие» было введено в философский обиход именно в таком качестве.

Первое использование слова «бытие» в оригинальном философском тексте, принадлежит выпускнику Киево-Могильянской академии Григорию Сковороде. Хорошо знакомый с использованием слова в Священном Писании, он применяет его во всём богатстве семантической палитры. Характерное упоминание бытия в басне «Оленица и кабан» представляет случай, когда «бытие» предполагает качественное содержание: «Какой им змий в ухо нашептал, что имя и одежда преобразят их в бытии».[34]. В трактате «Начальная дверь к христианскому добронравию» Сковорода пишет: Бог «сам бытие есть всякому созданию. Сам одушевляет, кормит, распоряжает, починяет, защищает по своей же воле, которая всеобщим законом, или уставом зовётся, опять в грубую материю обращает…».[35] В этом фрагменте фактически даётся расшифровка понятия «бытие», которое предполагает не только существование, но создание и поддержку существования.

Безусловно, на семантику слова наложила отпечаток ассоциация с содержанием «Книги Бытия», повествующей о творении и устроении мира и человека. Несмотря на то, что синодальный перевод предлагает другое название («Происхождение»), в обиходе устойчиво остаётся название: «Книга Бытия». Это важный фактор формирования культурного и семантического пространства, действующий вне зависимости от отношения к религии и знания книг Священного Писания. Без насилия над мышлением игнорировать эту языковую реальность трудно.[36] Что касается приобретенного в какой-то момент значения «возникновение», то включение старого понятия в контекст современной философии нормирует его, лишает динамичности, связанной с понятием возникновения, генезиса. Однако возникновение, точнее творение, предполагается как начало и основа существования. Сохраняется и изначальное представление о бытии, как о полноте и качестве существования. Таким образом, бытие может быть определено как полнота и основание существования. Переход из бытия в небытие – утрата основания существования. Оппозиция семантически богатому антониму обеспечивает соответствующий оттенок и понятию «небытие», предполагая косвенное отрицание не только наличия (это просто «ничто»), но и всей полноты существования некогда возникшего. Небытие – лишённость основания существования. Небытие без своей противоположности не имеет смысла, немыслимо. Небытие отрицанием бытия неизбежно ставит экзистенциональные вопросы.

Вернёмся к Пармениду. Из всего ранее сказанного следует, что из того, что μὴ ἐὸν является отрицанием ἐὸν, которое мы определяем как античный эквивалент бытия (бытие-реальность), не следует, что μὴ ἐὸν – эквивалент небытия. Не стоит забывать то, что парменидовское ἐὸν – не эквивалент нашего «бытие».[37] Более того, в определённой мере соотнесение ἐὸν с бытием – уступка традиции: более точный перевод это слово – «реальность». Но если наше понимание бытия связано с переосмыслением античного понятия бытия-реальности, то небытие представляет отрицание этого переосмысленного значения, и с μηδὲν или μὴ ἐὸν оказывается не связанным. Там образом, античному «то, что есть» в качестве антипода соответствует «то, что не есть». Примечательно, что во фрагменте B6.1-2, где ἐὸν впервые становится существительным, в качестве его антипода мы встречаем не μὴ ἐὸν, а μηδὲν. Μηδέν – это ничто, отсутствие, ноль. Его зачастую переводят на русский язык как «небытие», но о неточности такого перевода мы уже высказались.

Парадигма возникновения мира ex nihilo

Парадигма творения мира ex nihilo (лат. – из ничто) заставляет нас по другому относиться к тому, что мы называем «ничто». Ничто оказывается причастно нам, становится почти осязаемым, и это уже не умозрительная конструкция античности, а то, что касается нашего существования непосредственно. Ничто для солдата, лежащего под обстрелом где-нибудь под Верденом или Сталинградом – это не просто отсутствие вещей (μηδέν), ничто является перед ним в своей самой страшной, экзистенциальной ипостаси. Это порог Небытия. Небытия в том самом смысле, о котором мы говорили ранее. И те парижане, которые в XV веке прогуливались по кладбищу «Невинно убиенных младенцев», созерцая человеческие останки и рассуждая на философские темы, искали познать небытие через жуткое ощущение преддверия смерти. Жутковатое смакование образов средневековых гравюр в духе «плясок смерти», странная тяга к охватившему страны Запада в XIV-XV веках «макабрическому» (macabre – фр. мрачный, жуткий) стилю[38] подспудно формировали тот тип экзистенции, который оформился в XIX-XX веках как самостоятельное философское течение. Причин для такой метаморфозы христианского сознания[39] было достаточно. Страшная пандемия чумы, когда тела умерших переполняли рвы у городских стен, беспощадные войны, продолжавшиеся десятилетиями, привнесли этот мрачный оттенок в культуру Запада, сделав его душу, по определению Освальда Шпенглера, фаустовской. Стремительный уход в быт, характерный для западного сознания Нового Времени, наигранная лёгкомысленность Ренессанса – всё это последствия того мрачного варианта религиозности, который был выработан предшествовавшим временем. Новое Время наполнено жизнеутверждающим отвержением этой жуткой «бездны небытия», но, несмотря на оптимистические установки, где-то в подсознании свет остаётся отрицанием тьмы, а бытие – отрицанием небытия: свет и бытие могут представляться едва ли не более эфемерными, чем их отрицания. Поэтому вопрос о «ничто», один из «любимых» вопросов западной философии XX века, наполнен экзистенциальным напряжением сверх всякой меры. Жан Поль Сартр в книге «Бытие и ничто» пишет, что «для философии, особенно занятой уточнением человеческой позиции по отношению к абсолютно нечеловеческому, которое окружает человека, … было естественно рассматривать вначале смерть как ворота, открытые в ничто человеческой реальности».[40] «…Ничто человеческой реальности», тезис, выраженный Сартром скорее, как внутренне интуитивное понимание проблемы небытия (личное, слишком личное). Известная фраза Сартра, «небытие всегда появляется в пределах человеческих ожиданий», приближает философское понятие к проблеме личной трагедии. Можно сказать, что именно эта трагичная нота превращает «ничто» экзистенциальной философии в небытие. Но для Парменида и возникновение, и гибель «того, что есть» одинаково невозможны, а значит, невозможны вносимые нашими понятиями коннотации.

Имя несуществующего

Небытие обнаруживается с прекращением существования. Но небытие – не резервуар для когда-то бывшего, оно ничего не накапливает и ничего не содержит. Небытия не становится больше, сколько бы небылиц, то есть несуществующих вещей, не было бы сказано. Нельзя сказать, что небылицы разделяет небытие: кентавры и русалки к нему отношения не имеют.[41] Никогда не бывшее не может подпасть под экзистенциальное отрицание небытия. Никогда не бывшее это «не есть», «не имеет места», и если в «Софисте» Платон (элейский гость) говорит, что небытие в каком-то смысле существует (так это звучит в переводе на русский), он имеет в виду именно небылицы, то, что не имеет место, μηδὲν.

Небытие это только порог существования, и за этим порогом – нет ничего. Даже не порог (порог это метафора), а только слово, обозначающее не существование за порогом бытия. Имя несуществующего. Небытия – нет, есть только отрицание бытия (и все эти макабрические ужасы позднего Средневековья это бытие отрицания бытия). Ведь того, чего нет – нет. И это сложность только для путающегося в словах и понятиях рассудка.

Как можно представить, небытие? Не отсутствие чего-либо, а именно небытие. Конечно, это то, что нельзя «ни помыслить, ни высказать», но, тем не менее, попробуем найти поясняющую модель небытия, экстраполируя его из чего-то известного.[42] Попробуем ответить на вопрос: «Возможно ли движение в небытии?» Ответ представляется очевидным: безусловно, нет. Небытие в этой модели должно быть чем-то исключающим всякое движение, то есть быть чем-то абсолютно вязким (и образ тяжеловесной ночи из «Доксы» здесь вполне подходит). При этом наша модель должна не иметь протяжённости. На этом фоне пустое пространство – это скорее бытие, ведь, как это сказано у Гесиода, вначале родилось (получило существование) зияние (хаос). Хаос – пустое первородное пространство, ужасающая бездна. Поэтически можно сказать, что эта бездна – «тень небытия, отброшенная на бытие» (опять метафора, без этого никак). Движение в этой бездне возможно. Например, падение. В зияющей пустоте вообще для этого нет никаких препятствий, и в этой же пустоте по утверждению Гесиода заключены «концы и начала страшные, мрачные…». Так вот μηδέν это и есть обозначение такой пустоты. И у Демокрита под μηδέν имеется в виду не небытие, а именно пустота. И эта пустота не исключает нахождение в ней бесконечного числа подвижных «неделимых» (ἀτομόν). Демокритов мир не состоит из бытия и небытия, он состоит из «неделимых», и пустоты. Если правильно расставить акценты, то Демокрит о небытии не говорит вообще, это понятие ему (как и вообще античности) неизвестно. Он говорит о μηδέν, имея в виду пустоту!

(Продолжение следует)