(Начало трактата)

(Продолжение)

3. Истина как предчувствие. Парменид

Парменид: путь истины, путь мнения

Есть истина как предчувствие, а есть чувственное (основанное на чувствах) представление о реальности. Иными словами, есть непостижимая для нас истина, а есть наши представления о ней, правдоподобные или неправдоподобные. Так эти грани обозначены в поэме Парменида, которого зачастую называют отцом рационализма, но именно он говорит о недостоверности чувственного познания, противопоставляя ему истинное, буквально божественное знание. Всея наша система представлений, дающий несомненный практический результат, ещё Парменидом (и не только им) была названа не более чем правдоподобной. Не трудно догадаться, что мы рассчитываем обнаружить в его поэме ту же дилемму истинного и познанного, о которой шла речь выше. И для этого есть все основания.

Парменид из Элеи

Наверное, не совсем исторически верно утверждать, что Парменид родился в Элее, городе в Южной Италии, основанном переселенцами из ионической Фокеи. Место его рождения не может быть названо точно. Бесспорным можно считать лишь то, что детство и становление его прошло в этом южно-италийском городе. Его акме относят к 504-501 годам, Элея же была основана между 540 и 530 годами до н. э., что и ставит под вопрос место рождения философа. Одиссея будущих элеатов началась в 546 году, после того как войска полководца Кира II Гапарга вынудили их покинуть родную Ионию. После неудачной попытки закрепиться на Хиосе, фокейские переселенцы направились в Алалию, одну из своих колоний на Корсике, однако и здесь им не удалось задержаться надолго. Спустя 5 лет финикийцы Карфагена и этруски, обеспокоенные появлением многочисленных и неудобных соседей, объединились и в морском сражении значительно потрепали их флот. После поражения в битве при Алалии на оставшихся двадцати кораблях, захватив свои семьи, они отплыли в сторону италийского берега, где ими и был основан город Элея. Парменид относится к первому поколению элейцев, но где он родился, в Элее, Алалии, на Хиосе или где-то ещё, сказать трудно.

Безусловно, среди переселенцев из Ионии были и философы. Одно имя мы знаем хорошо: это Ксенофан из Колофона, разделивший после захвата родного города персами скитания фокейцев и ставший одним из основателей Элеи. Утверждать его причастность к основанию города позволяет приписываемая ему поэма «Выселение в Элею Италийскую». Однако, Диоген Лаэртский городами его проживания называет сицилийские города Занклу и Катану и не упоминает Элею. В общем-то, странствующий поэт и философ, очевидно, часто менял своё место пребывания. Именно Ксенофана большинство античных авторов называют учителем Парменида. Эти сведения мы находим у Диогена Лаэртского [28A1], Секста Эмпирика [28B1], Псевдо-Плутарха [28A22], Александра Афродизийского [28A7]. Это поздние источники, которые вероятно просто согласно выражают устоявшуюся и общепринятую точку зрения. Но то же сообщает и Аристотель, ссылаясь на бытующее общее мнение: «Говорят, что Парменид был его [Ксенофана] учеником» [28A6]. Диоген же, ссылаясь на перипатека Сотиона (III-II век до н.э.), называет имя и другого учителя Парменида, пифагорейца Аминия. По Диогену Парменид покинул Ксенофана и продолжил обучение у Аминия. Однако сотионовы «Преемства философов» утрачены, и что своим происхождением обязано ему, а что почерпнуто из других источников, мы не знаем. Тем более не известен источник Сотиона. Косвенным подтверждением учёбы Парменида у пифагорейца служит его философия, в которой прослеживается влияние пифагорейства.

Парменид и Ксенофан

Всё же не будем совершенно исключать влияния Ксенофана на Парменида. По крайней мере, Элея Ксенофану была хорошо знакома. Кроме названной поэмы, есть и другие факты, подтверждающие, что он был известен в городе и пользовался определённым авторитетом. Как можно понять из пассажа в аристотелевской «Риторике», элейцы к нему обращались с вопросами, а он обращался к ним с речами [21A13]. Парменид тоже должен был знать его. Однако следы его учительства в философии Парменида почти нигде не прослеживаются. Почти. В ксенофановом ключе можно рассматривать взгляд Парменида на пути познания. По меньшей мере, мысль о сомнении в истинности доступного смертным чувственного познания имеет параллели с мыслями Колофонца:

Поэтому

Последние строки могли бы стать эпиграфом к вступлению (проэмию) поэмы Парменида. Истина для человека недостижима, однако, научившись рассуждать, человек может приблизиться к ней. «Примем это на веру как то, что похоже на правду…», – пишет Ксенофан в другом месте [21B35]. Это эпиграф к третьей части поэмы, где Парменид излагает «мнениях смертных».

Однако об ограниченности познания пишет не только Ксенофан. Алкмеон из Кротона (тоже греческая колония в Южной Италии) утверждает: «очевидной истиной (σάφήνεια – ясность, точность) обладают лишь боги, насколько же можно судить по вещам человеческим» [24B1]. О бесспорном влиянии Алкмеона на Парменида пишет Л. Я. Жмудь,[1] имея в виду, прежде всего, медицинские познания элейца.[2] Судя по цитате из Диогена Лаэрция, это вступительные слова к трактату Алкмеона, который, конечно же, называется «О природе».

Очевидное сходство Бога Ксенофана и бытия Парменида, их свойств, считают едва ли не случайностью: ведь философы говорят о разных вещах.[3] Однако, тут не всё так просто. Конечно, Парменид избегает странной и противоречивой космологии Ксенофана, но в пантеистической системе Ксенофана Бог по существу тождественен бытию, в системе же Парменида бытие может представляться как десакрализованное, или, по крайней мере, изменённое божество Ксенофана. А. Х. Коксон находит достаточное число параллелей между идеями философов, указывая на сходство языка при описании бытия у Парменида и Бога у Ксенофана,[4] говорит о переосмыслении идей Ксенофана Парменидом.[5] То, что Парменид был знаком с идеями Ксенофана и, очевидно, читал его труды не должно вызывать удивления.

Вне зависимости было или нет влияние Ксенофана на Парменида, параллели между ними не могут быть случайными совпадениями. Скорее это свидетельство существования общей интеллектуальной среды, в которой были растворены многие идеи, в том числе и идеи Ксенофана.

 «…είς ἠσυχίαν προετράπη» или о безмолвной жизни

О Аминии же мы знаем только то, что он был пифагорейцем и учителем Парменида. Можно с уверенностью сказать, что его имя сохранилось в истории только благодаря его знаменитому ученику. Но, как пишет Диоген, именно Аминий приобщил его к «είς ἠσυχίαν προετράπη», буквально, безмолвной жизни (возможный вариант перевода: тихой или спокойной жизни). Что понимается здесь под этими словами сказать трудно. Ни один другой философ, чьи биографии вошли в десятитомный труд Диогена, такой характеристики не удостоился. Переводят этот пассаж по-разному. В переводе М. Л. Гаспарова: «Аминий, а не Ксенофан обратил его к душевному миру». А. В. Лебедев переводит: «Аминием, а не Ксенофаном был обращен к созерцательной жизни [букв, «к безмолвию»]». Чарльз Янг переводит нейтрально: «Tranquil  life  of  a  philosopher (спокойная жизнь философа)». Перевод Памелы Менш 2018 года: «Contemplative life (созерцательной жизни)». Между тем у того же Диогена можно найти объяснение этим словам. Описывая обучение юношей у Пифагора, он пишет: «В течение пятилетия они безмолвствовали, только слыша речи Пифагора, но не видя его до тех пор, пока не будут испытаны и одобрены» [14A23]. О том же пишет Ямвлих, пользуясь, очевидно, независимым от Диогена источником. Его сведения несколько полнее: он сообщает о предварительном трёхгодичном испытании и то, что преподавателя во время лекции скрывала занавесь.[6] Таким образом, в пифагорейской программе воспитания юношей предполагалось пятилетнее безмолвие. После этого они проходили испытание и только тогда допускались к посвящению в тайны пифагорейской доктрины. Иными словами, и Парменид, и, соответственно учивший его Аминий, по всей видимости, прошли пифагорейский пятилетний искус безмолвия. Конечно, вряд ли правильно представлять безмолвие, предписанное незрелым юношам, радикально в виде аскетической практики преуспевающего монаха-анахорета. Скорее всего, предписывалось молчание во время занятий и сдержанность в повседневном общении, но сам стиль жизни формировал внимание, взвешенность суждений и умение воспринимать знания безмолвным (= спокойным) или «неразделённым» умом. Для понимания предельного монизма онтологии Парменида эта особенность важна. Можно предположить, что Парменид следовал и другим пифагорейским аскетическим правилам, и, безусловно, был допущен и познанию тайной части пифагорейской доктрины. Так что юноша из поэмы (то есть сам Парменид) был, как это звучит в проэмии поэмы, εἰδότα φῶτα, то есть знающим или посвящённым. Только посвящён он был не в мистерии орфического культа, как предполагают Яап Мансфельд, Вальтер Буркерт, Джон Пальмер, Евгений Афонасьев и другие, а в тайные знания пифагорейцев, которые, как мы знаем благодаря «отступникам» вроде Филолая, значительно отличались от предпочтений последователей этого культа. Иными словами, речь идёт не о мистических посвящениях или оккультных знаниях, а о теоретических знаниях, которые вполне можно считать научными.

Парменид и платоники

Яркие характеристики Пармениду, обычно устами Сократа, даёт Платон. Так в «Теэтете» Сократ говорит, о Пармениде как о «внушающем благоговение и в то же время трепет», обладающем «прямо-таки совершенно исключительной глубиной» (Теэтет 183а). Эти эпитеты отсылают нас к Гомеру (см. Илиада III.172): с подобными почтительными словами обращается к царю Трои Приаму Елена. Параллель, приведённая Платоном, неслучайна. Образ седовласого благообразного старца (Парменид 127 а), как поясняет Прокл в «Комментарии на Парменида» должен дать аллюзию на божественность его знаний: «Действительно, где еще пожилое и убеленное сединой столь же совершенны, как не среди них [богов]?»[7] Вообще «седина — это признак душ, находящихся в своем высшем состоянии и участвующих в умном свете».[8] Прокл ставит Парменида на недосягаемую высоту: «Как мне кажется, среди всех персонажей восхождение к одному только Пармениду позволяет постичь истину действительных предметов во всей присущей ей глубине, ибо все множества сущих и их чины превращаются в единое поле божественной причины».^[9] Несомненно, Прокла вдохновляет столь близкое неоплатонику понятие Единого, которое он обнаруживает в учении Парменида во вполне готовом виде.

Конечно, Прокл в согласии с существующей традицией не всегда оправдано пытается найти глубокий символизм во всех словах проэмия. Однако эта традиция идёт из древности и через Платона достигает Прокла в уже весьма развитом (развитом вплоть до вычурности) состоянии. Античный читатель за всеми этими многосложными образами и за, казалось бы, не значащими подробностями, приводимых во вступительных словах, должен увидеть «природу действительных предметов».[10] И он видит её даже там, где она не предполагалась изначально, искусно развивая до мельчайших подробностей череду самых невероятных ассоциаций.[11] Прокл убеждает читателей, что «при рассмотрении диалогов Платона … следует трактовать и то, как проэмии образно^[12] воспроизводят их [действительные предметы], и воспринимать каждое рассуждение словно своего рода единое живое существо, образующееся из всех своих частей и созвучное самому себе…».^[13] В любом случае важно, что подробности в диалогах Платона, неслучайны, и нужны они не для того, чтобы развлечь читателя живой и яркой картинкой, а чтобы посредством образов ввести в существо темы, расширить семантическое пространство диалога и другим способом, не прибегая к тяжелящему расширению темы, дать фоном ту же философию, к которой подводит эта неторопливая беседа. В то же время этот литературный символизм сводит на нет весь историзм образа. Участие Сократа в беседе с Парменидом, о котором сообщается в «Теэтете», «Софисте» и «Пармениде» – очевидный анахронизм, который был отмечен ещё в поздней античности.[14] Однако «диалоги» и не ставят задач исторического описания «внешних» событий, но таким образом в повествование вводится авторитетный очевидец и фактический преемник древнего мудреца. Сказанное Сократом приобретает черты достоверности, альтернативой которой мог быть только туман легендарности. Время сближено, преемство сохранено, и не предание старины глубокой, а непрерывный поток времени соединяет слушателей с идущей из глубины времён мудростью. Так что сомнительное утверждение Платона о беседе юного Сократа с Парменидом, очевидно не более чем литературный приём. Как, вероятно, и другие подробности диалога. Однако, теряя историчность повествования, в качестве достоверного факта мы получаем свидетельство отношения Платона к Пармениду и его философии. И это весьма значимый факт.

Аристотель в своих оценках более категоричен: «Первые философы в поисках истины и природы вещей как бы сбились с пути по неопытности, и пошли не по той дороге» [28A24],[15] имея в виду и Парменида.

(Продолжение следует)