Онтологические прогулки

3. Истина как предчувствие. Парменид

 «Принцип дополнительности» Парменида

Почему мы видим мир таким, каким видим

(Продолжение)

Δοκίμως

Ключевое слово, фактически определяющее характер «Доксы» – наречие δοκίμως. Прилагательное δοκίμоς – может иметь значения «испробованный», «испытанный», «проверенный» и в этом смысле, «подлинный», «настоящий». Иными словами, значение этого слова можно принять как «испытанное», то, что прошло испытание, соответственно, «известное из опыта». Итак, τὰ δοκοῦντα – это то, что мы знаем из опыта, полученного благодаря «невидящему оку, шумящему уху» и прочим «многоблуждающим членам». Сам этот опыт под сомнение не ставится: сомнителен не опыт, а его результат. Как кажется, всё удачно складывается: наречие δοκίμως подразумевает человеческий опыт, и в пределах этого опыта его использование выглядит привлекательно, по меньшей мере, вполне приемлемо. И тогда никакого противоречия в B1.31-32 нет. Смертные именно так воспринимают реальность, это их (наш) опыт, пусть и представленной в искажённом свете, и именно поэтому о нём следует говорить. Однако в английских переводах, как правило, используется наречие «acceptably» – «приемлемо», «допустимо».[1]  Разумеется, быть приемлемым и быть испытанным – не одно и то же. В слове «приемлемый» (как в русском, так и в английском языках) звучит скорее снисхождение к безумным смертным, не знающих истины и принимающих за неё басни собственного сочинения. Конечно, внутренне согласованная система взглядов, какой бы фантастической на самом деле она не была, в силу отсутствия очевидных противоречий вполне может быть убедительной и казаться истинной. Но достаточно ли этого для того, что бы богиня говорила о ней? Acceptably – слишком осторожный перевод, изменяющий, точнее, размывающий смысл фразы.

Тем не менее, замена произошла, и эта замена имеет свою историю. Оуэн излагает её в статье «Элеатские вопросы».[2] Как следует из статьи, до Дильса серьёзных сомнений в переводе не возникало. Кранц переводит δοκίμως на немецкий как probehafte, «испытанный».[3] Сам Оуэн указывает на нехарактерность слабого acceptably для других античных авторов.[4] Он пишет, что «δοκίμως – надежный человек, а не тот, кто соответствует каким-то стандартам, но не проходит главного испытания». Так что же смутило исследователей в сильном переводе? По их мнению, перевод «испытанно» или «подлинно», наряду с подлинной реальностью «Алетейи» утверждает другую, альтернативную ей реальность «Доксы». Две реальности, пусть и разной ценности, безусловно, противоречат онтологии Парменида. Осторожное, ни к чему не обязывающее «приемлемо» снимает это противоречие, переводя «Доксу» в область допустимых предположений, гаданий и мифов. Фактически, с ней теперь можно серьёзно не считаться. Но это выдвигает новый вопрос: «Для чего Парменид включил «Доксу» в свою поэму, если каким-либо познавательным значением она не обладает?»

Дильс нападает на Виламовица, который, по его мнению,  «борется с онтологией Парменида, не признающей ничего вероятного или реального, кроме единого бытия».[5] Дильс рассуждает о противоречии между дуализмом «Доксы» и строгим монизмом «Алетейи»: «Если бы он пожелал изобрести гипотезы, согласующиеся с его Истиной, он рекомендовал бы монизм, подобно античным ионийцам, а не дуализм». Оуэн поддерживает мнение Дильса о несоответствии перевода «испытанный, надёжный» онтологии Парменида: «Не может быть никаких степеней реальности, то, что существует, должно быть παμπαν πελεναι,[6] под страхом того, что оно вообще ничего не значит».[7] Таким образом, большинство исследователей считает, что признание некоторой ограниченной достоверности мнений смертных равносильно признанию существования противоречащей Истине альтернативной реальности. Мы же говорим не о реальности τὰ δοκοῦντα, а о согласованном описании этой реальности, основанном на проверенном (δοκίμως) принципе. Это не другая реальность, это другой взгляд на одну и ту же реальность. Взгляд из глубины реальности, неизбежно ограниченный своим горизонтом. Вопросы «Алетейи» – попытка выйти за этот горизонт. Иными словами, перед нами не две реальности, а два способа описания одной реальности.

Перевод «приемлемый» (annehmen нем.) предложил Герман Франкель в статье «Исследование Ксенофана».[8] В отношении интересующего нас фрагмента он высказался попутно, в примечании. «Δοκίμως  в Пармениде 1.32, строго говоря, не может быть переведено как "probehaltig"»,[9] – пишет он, критикуя, таким образом, перевод Кранца. Вердениус принимает перевод Франкеля, не комментируя.[10] Нельзя сказать, что новый перевод не вызывал вопросов. Арбенс убеждённо утверждал, что значение δοκίμως должно быть более сильным,[11] и в целом его точка зрения получила поддержку. Более того, смысл δοκίμως в контексте с χρῆν εἶναι («необходимо есть») совершенно исключает какое-либо сомнение или колебание в духе лукавого «конечно да, но не очень» и предполагает необходимость естественного порядка, соответствие принципу.[12]

Тем не менее, признаваемое неудачным acceptably, продолжает сохранять свои позиции. А. Мурелатос, несмотря на все очевидные сложности, считает перевод Франкеля удачным: «Он напоминает о том, что, вероятно, является основной идеей в δοκ- словах», то есть именно идею принятия, понимая её не как «физическое взятие, а приятное принятие».[13] Скажем немного по-другому, как «принятие всей душой». Оправдывая применение этого двусмысленного эквивалента, Мурелатос пишет: «Это правда, что “приемлемый” –  слабое слово. Но это не должно вводить в заблуждение, если мы будем помнить, что стандарт является фиксированным и что он неукоснительно применяется».[14] «Это  прилагательное имеет оттенок заслуженного одобрения», – добавляет автор. То есть не просто принятие, а принятие, имеющее обоснование. Но оттенок обоснованности неизбежно теряется при переводе, и вряд ли сложная система оговорок, которую мы обязаны держать в уме, способна устранить эту проблему. И далее: «Парменид явно хотел передать что-то важное и отличительное, используя δοκίμως. И поэтому разумно, что мы должны перейти непосредственно к прилагательному, чтобы понять его смысл».[15] Как мы помним, один из основных смыслов прилагательного δοκίμος – «испытанный», а параллельные значения наречия из Эсхила и Ксенофонта «действительно» и «подлинно» Мурелатос считает недостаточными. Согласимся с этой недостаточностью, тем более, что вариант «необходимо подлинно» вызывает протест: эти вещи не подлинны, они только представляются таковыми, поэтому в подобных переводах следуют оговорки, не имеющие подтверждений в тексте.[16]

Мурелатос указывает на ещё одну особенность греческого языка, которая нам может объяснить некоторые сложности в использовании слов. Характерная для греческого языка ситуация, когда одно слово может подразумевать разные стороны одного процесса, не различая их. Так вот, оба наших значения относится именно к такому случаю. Таким образом, мы вынуждены выбирать из эквивалентов, тот, который по нашему мнению наиболее близко передаёт мысль автора. Но вряд ли скользкое «приемлемо» в нашем случае лучший выбор. То, что обоснованное будет и приемлемым, принятым большинством, в дополнительных комментариях не нуждается, тогда как обратная ситуация неочевидна. (В принципе именно эта неочевидность и привела к предпочтению «приемлемо».) Поэтому δοκίμως, по меньшей мере, должно иметь значение «обосновано». Это подчеркнёт функцию утверждения опыта смертных, важного для понимания и оправдания «Доксы»: подчеркнуть мысль о серьёзности τὰ δοκοῦντα – необходимо. «Испытано», конечно, лучше, но возразить Франкелю мне нечего, а Мурелатос что-то недоговаривает.[17] Важно, что «Доксу» образуют не произвольные правдоподобные фантазии, принимаемые по снисхождению, а мнения, основанные на объективных принципах. Лишь в силу этого богиня может говорить о них и предлагать исправленные варианты. В противном случае говорить было бы не о чем.

О словах людей

Излагая «Мнения смертных», богиня не предлагает «исправленную» терминологию, а пользуется словами смертных, подчёркивая тем самым, что «Докса» – это дела людей.

Им люди дали имя, чтобы дать каждой свой знак.[1]

 [B19.3]

Речь о вещах, которые кажутся. Коксон обращает внимание, что слово ἐπίσημον используется для обозначения чеканки монет. «Смысл в том, что все, что обычно считается реальным, не имеет иного существования, кроме своего воплощения в человеческом опыте»,[2] – комментирует он. Обосновывая цельность и неизменность «того, что есть», Парменид называет все вещи лишь именами, подразумевая отсутствие за ними реальности, и эти имена имеют значение только для людей:

… все эти вещи будут именами, которые смертные, уверенные в том, что они реальны, предполагают, что они будут возникать и исчезать, быть и не быть, и менять свое место, и менять свой светлый аспект на темный и с темного на светлый.[3]

[B8.38-41]

Наконец, именами названы две космические стихии дуалистической космогонии Парменида: указанные стихии – тоже лишь имена, и тоже имеют значение только для людей. Безусловно, вне зависимости от интерпретации B8.53-54, Парменид, в своей дуалистической концепции уверен. Отвергает или нет богиня дуализм в B8.53-54, это ничего не меняет,[4] так как она всё равно, излагая представления смертных, использует эти имена. Если дуализм отвергнут, то это апелляция к «Алетейе», напоминание об истинном положении вещей. И такое напоминание перед изложением чувственной картины мира имеет смысл. Если дуализм подтверждён, то фразу можно рассматривать как методологическое указание. Действительно, две формы необходимы для обоснования изменчивости и множественности, основанных на комбинациях двух основополагающих стихий.

Драматургия

На фоне категоричного отрицания богиней истинности мнений смертных скепсис в отношении «Доксы», также как и история с переводом δοκίμως кажутся оправданными. И это другой момент, который вынуждает исследователей искать расплывчатые формулировки. Но ведь никакой богини на самом деле нет, и всё это только драматургия Парменида. Это его ригоризм в отношении им же подробно изложенной «Доксы». Безусловно, эта категоричная тональность на фоне аккуратного и скрупулёзного изложения преследует определённые цели. Подобные цели преследует и мифопоэтическая форма, в которую Парменид облёк свою философскую мысль, а мифопоэтическая форма предполагает мизансцены, построенные по правилам трагедии. По правилам трагедии их и следует рассматривать. Итак, мизансцена такова: юноша, достигнув сияющих высот Олимпа, стоит перед величественной богиней, хранительницей истинных знаний,[22] и внимет её безапелляционным словам, отвергающими любое поползновение считать этот пёстрый и разнообразный мир чем-то истинным. Возможно, стремясь к познанию, он не ожидал услышать столь суровых слов, отвергающий по сути весь его опыт. Но слова богини имеют целью привести юношу к знаниям, а не отвратить его от привычного для него мира. Мир «Доксы» – не мир богов, а дела смертных их интересуют мало.  Пренебрежение к знаниям смертных и рождённое благосклонностью снисхождение к стремящемуся к знаниям юноше одновременно звучат в словах богини. Такой драматический ход со всей напряжённостью ставит куроса перед дилеммой, в разрешении которой он должен найти место своим представлениям, которые для него реальны и представляют его (и всех людей) опыт. Поэтому во фразе κοσμον εμων επεων απατηλον («лживому строю стихов моих внимая») надо увидеть не дидактическое отрицание ложных мнений, а драматургию, определяющую место представлений смертных перед лицом Истины. Это драматургия возвышения истинного знания, выводящая куроса за пределы элементарных чувственных представлений к истокам всего познаваемого. Трудно сказать, считает ли Парменид человеческий ум способным к самостоятельному преодолению множественности и восхождению к единству. Как мне кажется – считает.

Создаётся впечатление, что сложилась традиция слишком серьёзно относиться к фигуре безымянной богини из философской трагедии Парменида. Однако не стоит забывать, что, несмотря на апокалипсическую форму, «Докса» – это не откровение, непререкаемое для несмысленых смертных, а авторский философский текст Парменида. И если в «Алетейе» даны основы онтологии, и логики (это несомненные достижения элейского философа), то в «Доксе» богиня не даёт и не может дать никаких «божественных» знаний. Это всего лишь ещё одна версия космологии, предложенная Парменидом, и говорит он здесь именно как космолог, оставляя всё в русле ксенофановой традиции: «…постепенно, ища, лучшее изобретают».[23] Философский материал Парменида не связан со всей этой пафосностью и театральностью, он просто встроен в трагедийные рамки, и эти рамки создают необходимую связь между двумя частями поэмы, делают их возможными в одном тексте. Богиня же только выполняет назначенную ей автором роль «голоса объективности».

Правдоподобно будет предположить, что поэма – это ответ на определённый запрос аудитории, и побуждением к её написанию являются причины, сходные с причинами по которым Парменид пишет законы для своего полиса. Пармениду нечем утешить своих последователей, ожидающих услышать истинную «теорию всего». К этому времени накоплено большое количество разнообразных противоречащих друг другу систем, и выбирать из них задача нетривиальная. На этом фоне просто изложить более-менее приемлемую космологию для Парменида было бы недостаточно. Его глубокое понимание проблемы познания делает необходимым предварить основной текст подробным разъяснением этой проблемы. Поставленные вопросы должны были породить новое качество знания. Это знание и содержится в «Алетейе», которая превратила поэму элейского мудреца в бессмертный философский текст.

Итак, суть сказанного не в том, что мнения смертных недопустимая ложь, а в том, что это не истина. Если бы Парменид призывал свою аудиторию к аскетическому совершенству, к отрешению от мира мнимостей, тогда «Докса» действительно инородное тело в поэме. Но это очевидно не так. Ценность «Доксы» в достоверном, по мнению автора, описании окружающего человека мира.[24] Если мы будем видеть причину появления «Алетейи» в необходимости комментария к «Доксе», то несуразности будет меньше.

По-прежнему остаётся проблема, как объективно могут сочетаться столь непохожие картины миров «Алетейи» и «Доксы». Проблема не решена, но это не проблема интерпретации. Поэма Парменида поставила главный философский вопрос, на который так и не найден философский ответ. Этот вопрос звучит так: «Как возможен этот мир?»

(Продолжение следует)