Онтологические прогулки

По большому счету, на эту книгу не стоило бы вообще обращать никакого внимания. Но, к сожалению, знаю нескольких молодых людей восхищенных этим автором, как, впрочем, и другими французскими«новыми правыми». Лишь этот факт стал причиной написания рецензии означенного текста.

 

Целью статьи не является доскональное исследование всего объема идей Гийома Фая. Во-первых, их слишком много и, во-вторых, на мой взгляд, они носят преимущественно «декоративный», отвлекающий от основной авторской концепции характер. Согласен, отмеченное «во-вторых» спорно и неоднозначно, но всё же я настаиваю именно на таком понимании текста Фая.

 

Начнем анализ работы с самого важного, с методологии истории. Приведу длинную цитату: «Эгалитарная современность, основанная на вере в прогресс и безграничное развитие, приняла секулярный линейный, восходящий, эсхатологический и сотериологический (искупительный) взгляд на историю, уходящий корнями во времена религий спасения и принятый также социалистической и либеральной демократической мыслью. Традиционные общества (особенно неевропейские) считают историю циклической, повторяющейся, а значит, воспринимают мир с фаталистической точки зрения. Ницшеанская точка зрения, названная Локки “сферической”, отличается от обоих этих понятий прогресса. Так в чем же она заключается? Представим себе сферу, бильярдный шар, двигающийся беспорядочно по некой поверхности или двигаемый обязательно несовершенной волей игрока: после нескольких оборотов ткани стола коснется та же самая точка на его поверхности. Это “вечное возвращение идентичного”, но не “того же самого”. Ведь сфера движется и даже если “та же самая” точка касается ткани, её положение уже изменилось. Это воплощает возвращение “схожей” ситуации, но в другом месте. Той же картиной можно объяснить последовательность смены сезонов и исторический прогноз археофутуризма: возвращение к архаическим ценностям следует понимать не как циклическое возвращение к прошлому (которое потерпело неудачу, породив катастрофу современности), а скорее как повторное возникновение архаических социальных схем в новом контексте. Другими словами, речь идет о применении старых решений в решении совершенно новых проблем; это повлечет за собой повторное возникновение забытого и изменившегося порядка в ином историческом контексте». (67–68)[1].

 

Как видим, Гийом Фай (далее Г.Ф.) полностью отрицает не только возможность развития (шар всегда один и тот же, без изменений; «поверхность» – Матрица «движения» (не развития) – горизонтальна), но и всякую закономерность процесса «движения», т.е. истории: «в неотрадиционных зонах линейный прогресс уступит место циклическому взгляду на историю, а в научно-технических он будет заменен непредсказуемостью и “ландшафтностью” истории… В последнем случае история будет открываться подобно ландшафту: как непредсказуемая последовательность равнин, гор и лесов, неподвластных очевидно рациональному порядку» (170).

 

Вообще логика и новый историософский подход не самое сильное место автора. Например: «Я ницшеанец и не люблю термина “реалист”. История не реалистична. Коммунизм рухнул за три года: кто бы мог это реалистически предвидеть?... Реконкиста было нереалистичной, но конкретной попыткой, которая, в конце концов, удалась. Сущность истории одновременно и реалистична и нереалистична, ведь её двигатель питается двумя видами топлива: волей к власти и властью воли» (35). Одни заявления о нереалистичности падения коммунизма и реконкисте чего стоят. Только что здесь нереалистичного? Да и отрицание прогресса выглядит в таком случае слишком уж натянутым: мало ли что он нереалистичен, будет  «власть воли» к прогрессу, будет и прогресс. Шарик то, получается, движется не так уж и беспорядочно, а в соответствии с двигающей его волей, пускай и «несовершенной». Тогда и вопрос выбора прогресса или археофутуризма не более чем вопрос выбора предпочтений.

 

И еще одна «гениальная» мысль Фая: «речь идет о применении старых решений в решении совершенно новых проблем». Т.е. рассуждаем типа: если мы вчера, наступив на грабли, получили в лоб, то завтра, наступив на них же, уж точно не получим. Комментарии излишни.

 

Но продолжим: «возвращение к архаическим ценностям следует понимать… как повторное возникновение архаических социальных схем в новом контексте». Только вот почему проигравшая ранее схема должна выиграть в новой ситуации? Может конечно, но только в том случае, если ситуация будет соответствовать применяемой схеме, а так как «шарик» исторического процесса движется по логике Г.Ф. беспорядочно, то и предугадать ситуацию невозможно. Но в любом случае сомнительно чтобы в условиях конкуренции архаика вышла победительницей. Вот что пишет сам Г.Ф.: «именно глобальное технологическое соревнование и экономическая война за контроль рынков и скудных ресурсов подталкивают нас в этом направлении: победят народы с самыми сильными и лучше всего отобранными “блоками элиты” и наиболее органически интегрированными массами» (76). Однако вряд ли замкнутые сословные группы, являющиеся кадровой базой корпуса управленцев и ученых, смогут эффективно противостоять системе, у которой для этих целей имеется более широкая кадровая база – выбор талантливых ученых и управленцев у системы будет большим, чем у археофутуристического конгломерата. Да и интегрированность масс у противостоящей системы может быть более «органической», если она не загонит эти массы, с одной стороны, в неосредневековье, с другой, в узкие техно-элитарные сословные корпорации. Впрочем, Фай надеется на развитие науки, которое, по его мнению, поможет решить эту проблему. Но об этом позже.

 

Налицо порочная методология не позволяющая определять закономерности исторического процесса, из чего следует:

 – невозможность с её помощью прогнозирования ситуации;

 – невозможность, опосредованного данной методологией, правильного действия (лишь как случайность), отсюда ставка на волюнтаризм («нереалистичное») без учета закономерностей (их просто не существует для сознания археофутуриста, исключая, быть может, столь любимую Фаем Теорию Катастроф).

 

Собственно, уже после сказанного выше книгу Г.Ф. можно отбросить прочь как ненужную макулатуру. Но всё же рассмотрим ещё ряд скрытых моментов фаевской концепции.

 

Так, не смотря на свой волюнтаризм Г.Ф. заявляет: «утопия “развития”, доступного десяти миллиардам людей, объективно недостижима» (77). И отсюда следует, что «большая часть человечества будет вынуждена вернуться к дотехнологическому добыванию средств на пропитание, основанному на земледелии и ремеслах, к неосредневековой демографической структуре… Даже в промышленных странах – Индии, России, Бразилии, Китае, Индонезии, Аргентине и т.д. – значительная доля населения может вернуться к жизни по этой архаической общественно-экономической модели» (77). Но «небольшой процент человечества продолжит жить согласно научно-технической экономической модели, основанной на продолжении развития путем установления “сети глобального обмена” примерно из миллиарда человек» (77). Вот оно что. Оказывается Г.Ф. пытается лишь сплести новые кружева вокруг старой теории «золотого миллиарда». А исходя из его понимания историцизма, получается только один вывод: Фай жаждет реализации этого проекта и причины того чисто субъективные, что соответствующим образом характеризует личность самого Фая.

 

Далее автор пишет: «огромные неоархаические экономические блоки будут построены по континентальному или мультиконтинентальному образцу, практически без всякого взаимного обмена между ними. Лишь научно-техническая часть человечества будет иметь доступ к глобальному обмену (и управлению – В.Ф.)» (78). «Люди, сохраняющие научно-технический и промышленный уклад жизни… будут сосуществовать с людьми, вернувшимися в традиционные общества, возможно, основанные на магии, иррациональные, религиозные, пасторальные и неоархаические, потребляющие мало энергии и товаров, и слабо загрязняющие окружающую среду» (167–168). Г.Ф. забыл еще добавить, что эти люди так же будут выращивать и приготовлять чистый экологический продукт населению научно-технического сектора, а это отнюдь не последняя по значимости их функциональная задача.

 

Однако какой видит Г.Ф. жизнь в этих неоархаических блоках?

 

«У них уровень жизни примерно как в Европе XIII века.» (231); «у них нет столь хорошего здравоохранения и ниже продолжительность жизни» (168); «вернулась лошадиная сила в качестве транспорта, а использование машин с двигателем в неотрадиционных сельских сообществах было запрещено» (201); «Система СМИ, открытая всем в XX веке, практически исчезла, потому что считалось, что она распространяет дезинформацию и деморализует народ, вызывая панику» (ну да, зачем преобразовывать СМИ, лучше уничтожить – В.Ф.) (205). Радужная перспектива! Но чтобы уж жизнь совсем стала медом и неоархаикам и научным технарям Г.Ф. разрешает спускать пар «основного инстинкта»: «С органической точки зрения два противоположных принципа могут сосуществовать: плодовитая традиционная семья и извращения, мать и проститутка, спокойствие домашнего очага и буйство борделя – всё в рамках иерархии порядка… Я защищаю оргии, вечеринки и дионисийские удовольствия, но только подчиненные ordosocietalis (социальному порядку – лат.), на котором они основаны. Вакханалии и сатурналии античности (тоже хорошая характеристика личностных качеств Г.Ф. – В.Ф.)» (99–100); «Организованная, легальная проституция – лучший способ направления отклоняющейся сексуальных энергий, подавления сутенерства и всех видов преступности, связанной с неконтролируемой проституцией… Не стоит презирать женщин, торгующих телом… Государство снова станет сутенером» (152). Ни о каком нравственном развитии нет и речи. Все как в лесковском «Чертогоне», греши и гадь, главное потом кайся, жертвуй попам и плати налоги.

 

Фай ничего прямо не пишет о глобальном управлении, но все же вывод о его наличии напрашивается сам: кто-то ведь запрещает современный транспорт в неоархаических зонах, систему СМИ и т.п. Кроме того, вполне естественно предположит, что блоки с превалированием науки и промышленности должны стать господствующими над зонами неоархаики. Собственно так и случилось в XVII– XX веках. Так должно быть и в археофутуристической цивилизации Фая, не смотря на его заверения о невмешательстве промышленных блоков в дела архаичных: «…глобализация, на самом деле отлично совместима с идеей, что миллиарды людей по всему миру могут вернуться к традиционному образу жизни» (171); «”Неоглобальная” экономика после катастрофы, определенно будет глобальной, но не универсальной. Присущее этой новой экономической системе неравенство поможет приостановить разрушение окружающей среды и восстановить уже разрушенное благодаря низкому уровню энергопотребления, а так же улучшить уровень жизни всех народов (последнее весьма сомнительно – В.Ф.)» (171); «Идеалом такой научно-технической цивилизации была бы цивилизация высоких рисков, тесно связанная с духом конкретных народов или групп меньшинств, разбросанных по миру, принятая лишь некоторыми из них и остающаяся эзотерической. Технологическая наука не может быть массовым, “открытым” явлением. Планета отвергает такой путь, реальный лишь для 10 – 20% человечества… Одним – Генон, другим – Ницше» (174). И на десерт почти откровенное: «планетой, как любым механизмом, можно управлять только на основе отдельных чётко очерченных блоков – а не мешанины, превращающей мира в болото и джунгли» (123). Выходит все-таки, кто-то будет управлять этими блоками в глобальном масштабе.

 

Но кто они эти управители нового мира? В этом вопросе Фай немногословен. Но, все же, несколько пропетляв, он, в конце концов, дает недвусмысленный ответ. Однако его нужно еще увидеть, он не на поверхности. На переднем же плане идея создания новой качественной элиты путем отбора: «очень жесткий отбор должен основываться на способностях и компетенции. Как показал Парето, чем жестче происходит рациональный отбор в социальной системе, тем сильнее циркуляция элиты, так что богатые не смогут долго наслаждаться плюсами своего социального положения» (124); «Общество оживленное все усложняющимися технологиями, напротив, потребует, возвращения к архаическим неэгалитарным и иерархическим формам, в соответствии с которыми компетентное и меритократическое меньшинство жестко отбирается для выполнения лидерских функций» (76); «реабилитация аристократического принципа, состоящего в награждении лучших и наиболее достойных (храбрых, полезных и умелых), сопряжено с уверенность, что избыток прав ведет к избытку обязанностей и что аристократиям никогда не следует вырождаться в плутократии, не следует передавать этот статус по наследству» (74–75).

 

На первый взгляд все нормально, ведь элита-аристократия и должна состоять из лучших, и что еще как не жесткий отбор является самым подходящим для этого метод. Но вот появляются первые смущающие фразы: «Мы должны восстановить прерванные обсуждения биологии, ведь трансгенные техники сегодня уже позволяют влиять на процессы передачи генов… соединив современные компьютерные системы с трансгенными техниками, мы сможем программировать генофонд, а значит, и способности “людей второго поколения”»(40); «в усовершенствовании трансгенными методами определенных наследуемых качеств человека» (78); «биотехнологии (например, вспомогательные репродуктивные технологии, биотронные имплантанты, искусственные органы, клонирование, генная терапия, манипуляции переносимыми генами – технологии, являющиеся новыми формами евгеники…) не будут общедоступны, не будут покрываться социальной страховкой; более того, они будут распространены только в больших индустриальных государствах. Де-факто разновидность евгеники будет доступна меньшинству, которое удлинит свою жизнь» (105); «Девушка выпила стакан “восстановителя”… Это был богатый витаминами напиток, вызывающий слабую эйфорию и совершенно безвредный, но недоступный простым людям» (212–213). И наконец: «в 18% родов  среди элиты применялась генная инженерия… Использование этой технологии, однако, было под строгим запретом в неотрадиционных сообществах» (208).

 

Оказывается речь идет всё-таки о родовой элите техногенных зон. И больше того, их превосходство должны обеспечивать новые технологии, превращающие их в сверхлюдей. Где же тогда здесь «жесткий отбор», если они все врожденные супергении? Ну, разве что внутри элитных кланов, эдакий междусобойчик хозяев жизни. Это они будут пользоваться всеми благами новой цивилизации, запрещая их для людей неоархаики (80% человечества) и простолюдинам из техногенных зон. К тому же 30% регионов-государств Евросибири (так Фай назвал свою неоимперию) «остались или превратились в наследственные монархии, управляемые королями, герцогами или другими народными правителями» (232). Более того, различие элиты и толпы должно пройти и на мировоззренческом уровне: «неосредневековое, квазиполитеистическое, суеверное и ритуализированное христианство для масс и языческий агностицизм – «религия философов» – для элиты» (82). Это очень важная цитата. Речь здесь ведется на самом деле о высшем знании, предназначенном для правящих и недопустимом для подвластных толп. Вспомните слова из письма Александра Македонского своему учителю Аристотелю[2] или аристократа Оттавиано из его «Писма в журнал Коментариум»[3]. Согласитесь в них весьма весомые и красноречивые свидетельства важности «царственного» знания. Это знание дает не только технологическое превосходство, но и возможность ощутить себя богом или, на худой конец, свою сопричастность высшему (другое дело, на сколько всё это является иллюзией мнящего себя не весть кем элитария). А народу нужно дать что-то иное, делающее его, с одной стороны, покорным, а, с другой, предоставляющее утешение и надежду, т.е. идеологию (религию) позволяющую им относительно легко управлять. Г.Ф. по этому поводу пишет открытым текстом: «Но как же можно заставить сосуществовать разные типы общества?... эти неотрадиционные сообщества будут пронизаны сильными иррациональными или религиозными идеологиями, контролирующими жизнь» (168).

 

Т.о. мы видим описание глобального «многоэтажного» человечества с навсегда закрытыми переходами между социальными этажами и окончательно решенными проблемами экологии и нехватки ресурсов. И хотя здесь говорится только об искусственном развитии личностных качеств правящего слоя, но по прошлому историческому опыту мы знаем, что почти всегда, когда это было возможным, осуществлялся и процесс подавления качеств личности подвластного населения. Не прямо о подобном пишет и Г.Ф.: «Также стоит упомянуть необратимое применение к человеку процесса, уже успешно опробованного на животных: созданию внутривидовых гибридов, “человеческих химер” или “пара-людей”, что нашло бы массу способов применения… Гибриды человека и животного или полуискусственные живые существа… как и человеческие клоны с удаленным мозгом, которые можно использовать в качестве банков органов» (78–79). Не выгоднее ли правящей элите создать из подвластных людей именно такие вот рабочие и пригодные для иного использования сущности? И что подобному может помешать при новом мировом порядке? Но даже без этого складывается инфернальная картина мира, напоминающая ефремовский Торманс. Болтовня же о ротации элит, не более чем отвлекающая от основной идеи ложь Г.Ф.

 

Остается только выяснить какую же судьбу Фай приготовил России. Он пишет: «Европейская душа стремится к будущему – это признак молодости. В целом, она опирается на историю и образ (постоянно представляет себе историю будущего согласно некоему плану)» (65) [4]; «Вот подлинная цель нашей борьбы: сражаться за укорененную культурную идентичность, одновременно французскую и европейскую, гармонично сочетающую греко-римское, кельтское и германское наследие» (43). А так же: «мы должны думать евростратегическими категориями. Горбачев хорошо это понимал: “Это общеевропейский дом”, – отмечал он» (193); «В этом отношении мы верны идеалам де Голля и Горбачева» (235). Отсюда виден явный приоритет Европы и, естественно, за счет России.

 

Но последуем далее: «Нам пошло бы на пользу присоединение к России и будущее построение Евросибири… Мы должны лишь противостоять желанию США контролировать Евросибирь, обеспечивать России защиту и финансовую помощь для предотвращении ее будущего стратегического и экономического подчинения» (194). Да, защита России от Америки, как благородно! Однако фраза о том, что Европа должна противостоять США в контроле над Россией (Евросибирью) ключевая. Фай говорит исключительно о недопущении конкурента. Россию же он видит только территорией (и ресурсами) над которой должна господствовать Европа, и, по сути, не способной на самостоятельную роль. Слова о «присоединении к России» следует признать в таком случае либо неправильным переводом, либо «хитростью» самого Фая. В другом месте он пишет о грядущей катастрофе, распаде Европы (а вслед и всего мира, кроме России и, по-видимому, Китая с Индией), агрессии мусульман и спасении Европы Россией. После чего происходит очень странное событие: «Россия и её центральноевропейские спутники просто предложили Сообществу Европейских Государств слиться с ними, что бы обеспечить единство и безопасность “родственных народов”» (229). Однако вот чем «родственные народы», по Г.Ф., должны отплатить своей спасительнице: «Даже в промышленных странах – Индии, России, Бразилии, Китае, Индонезии, Аргентине и т.д. – значительная доля населения может (как это демократично! – В.Ф.) вернуться к жизни по этой архаической общественно-экономической модели» (77). Т.е. спасла – не спасла, а шагом марш в неоархаику и все тут! Теперь несколько строк описывающих жизнь сибиряков при новом режиме: «в сердце Сибири.. он видел одетого в меха и кожу беззаботного мужика с собакой и обитой железом кривой старой палкой, собирающего сухие ветки для вечернего розжига огня в избе» (222); «У них уровень жизни примерно как в Европе XIII века. Они очень счастливы» (231). Только вот непонятно почему Г.Ф. не желает подобного счастья большинству европейцев? Ну да, и культура не та, и народный дух более возвышен. Куда уж нам-то?

 

Говоря о целях борьбы – т.е. подразумевая «культурную идентичность, одновременно французскую и европейскую, гармонично сочетающую греко-римское, кельтское и германское наследие» – Фай вовсе не имел в виду, как мы уже видим, русскую идентичность. Напрашивается вывод (но об этом у Г.Ф. нет ни слова, это только мое впечатление), что русские и прочие восточноевропейские варвары должны лишь кровью своих солдат спасать Европу и всячески обслуживать её «стремящееся в будущее» население. Т.е. для России уготован, говоря по файевски, не Ницше, а Генон (ну и, разумеется, не коттедж, а барак).

 

Прочтя книгу и поразмыслив над ней, я так и не нашел ответа на вопрос, чем же так привлекательны эти «новые правые» для некоторых российских патриотов? Не нашел оправдывающего их ответа. Неужели за всей этой болтовней о традиции, традиционализме, возвращении к архаике, о борьбе с иммиграцией, с разложением белой расы и т.п. не видно завернутую в респектабельную обертку все ту же гнилую идеологию порабощения России. Воистину «французская болезнь» становится болезнью мозга.

 

 

 

[1] Здесь и далее в круглых скобках, расположенных после цитируемого текста, цифрами обозначены номера страниц из книги Г. Фая Археофутуризм. Мир после катастрофы: европейский взгляд. Тамбов, 2011

 

[2] «Находясь уже в Азии, Александр узнал, что Аристотель некоторые из этих учений обнародовал в книгах, и написал ему откровенное письмо в защиту философии, текст, которого гласит: “Александр Аристотелю желает благополучия! Ты поступил неправильно, обнародовав учения, предназначенные только для устного преподавания. Чем же будем мы отличаться от остальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаются общим достоянием? Я хотел бы превосходить других не столько могуществом, сколько знаниями о высших предметах. Будь здоров”. Успокаивая уязвленное честолюбие Александра, Аристотель оправдывается, утверждая, что эти учения хотя и обнародованы, но вместе с тем как бы и не обнародованы». Плутарх, Сравнительные жизнеописания. Александр (1,7).

 

[3] «я хочу сказать, что ошибка моих современников, которые алхимизируют оккультную философию, христианизируя и демократизируя Науку, заключается в желании сделать общим – в смысле примитивного христианского коммунизма – всё, что они узнали от других, под эгидой того идиотского поверья, будто мудрость должна быть достоянием каждого. Я, же, напротив, убежден, что та мудрость, коя представляет для меня интерес, является уделом немногих, которые с ее помощью могут управлять стоящими ниже их: именно по данной причине маг-царь – это не тот маг, каковой превратился в слугу благодаря любопытствующим зевакам». А. де Дананн, Память крови. Москва–Воронеж, 2012.

 

[4] Возникает вопрос: а как же история воспринимаемая «как непредсказуемая последовательность равнин, гор и лесов, неподвластных очевидно рациональному порядку», т.е. о каком планировании в таком случае может идти речь? Или, все-таки «несовершенная воля» имеет и понятия о закономерностях истории, и четкие планы её дальнейшего созидания, правда недоступные тем, для кого пишется концепция археофутуризма?

 

Отрывок из книги Г. Фая.