Онтологические прогулки

У озера

Редкие опавшие листья ярко поблескивают в неровных колеях лесной дороги. Слева – стайка осин. Они окружают озерцо с вечно темными, бархатными берегами. На берегах рогожи из почерневшей листвы, вода стекает по ним без задержек, как по кожаным, синея, переливаясь. Синие ветки то утопают в прели, то вздуваются горбиками, деревянные корни-змеи струятся с берегов. И озерцо, населенное торопливыми жуками и водомерами, летом, помню, похоже на экзотическую страну с лианами, непроходимыми джунглями в глубине.

Уже сейчас, осенью, чуть зайдет солнце, озеро бледнеет и делается некрасивым, пустынным. «Осенью вода холодит», говорят в народе, и вместе с теплом из воды уходит множество оттенков, которые составляют ее долгую летнюю притягательность.

Желтизна исподволь трогает кроны вокруг озера, и проходит время, заросли сквозят, озеро оголяется. И мутнеет. Осенью вода в озерах и реках несколько однообразна, и, наверное, оттого, что отчуждена от людей, производит впечатление безжизненной.

Первый снег

В ноябре я был в пригороде Татаровска все каникулы, и дни выдались удивительно погожие. Небо висело воздушное, ясное и необычайно голубое, и тополя на холмах серебрились от ночных заморозков. Снег мелко искрился, и сминаемые ногами листья шуршали, как бумага. Я спускался к речушке, и кругом были склоны, и на один из них, сзади, взбирался город. Там стекла домиков подслеповато голубели.

Я пошел по дороге, ботинки глухо стучали по замерзшей земле. Лед в ручьях синел, и по краям его пробивалась вода, и маленькими руслицами убегала.

Сад

На холме раньше был сад какого-то купца, там и сейчас разбросаны островки диких яблонь и терновниковые чащи вдоль обрыва. С обрыва видно далекие здания за лесом, они маленькие и блестяще-белые на солнце. Обрыв крутой, местами на нем растет крапива, и с него иногда ветер срывает камни. Они врезаются в каемку берега и катятся дальше в воду.

На холме красиво и одиноко. Я спускался к реке, осыпая камешки. Они набивались в кеды и кололи подошвы. Я снимал кеды и вытряхивал камешки прямо в воду. За ними всплывали голавли и кружили у берега. Я ступал в воду и видел, как разбегается их стая.

Потом я поднимался вверх по обрыву, ступая голыми ногами в углубления в глине. Стоял на краю и ждал, пока высохнут плавки. От них приятно холодило кожу. Вода блестела. Вдали упрямый катерок волочил связку барок, пуская тугие, сверкающие волны.

Пустота

Вчера я был в лесу. Художник Савушкин – тоже.

Гроза долго стояла перед холмом. Тучи то чернели, то светились слабой, задымленной желтизной, то краснели, как листва осенью или как металл от огня.  Ветер зашумел. Савушкин побежал в чащу.

Там было тихо. Странно тихо. Среди умолкшего леса в траве летал шершень. И  первые капли начали падать, а он огибал высокие стебли осоки, кружился. Был загнан под листву подорожника, но и там гудел, двигался под листьями, по раскоряченным корням.

 Савушкин подумал, что дождь будет непродолжительным и инстинкт говорит об этом шершню, и не стал спешить домой.

 И тут на синеватой тропинке почувствовалась свежесть. Прохлада, решил Савушкин, как после дождя.

 Ливень начался разом, без набегающего шума.  Савушкин спрятался под крупное дерево. Он не знал лесных названий. Дерево – и только. Как душно оказалось здесь! Как темно! Словно жадный дуб (а я издали видел этот дуб) вобрал в себя весь свет и воздух. Жадность его видна везде. И людям, и растениям. Кусты растут отдельно, не прислоняясь к горячей коре, трава не подступается к мозолистому основанию. В то же время жадность и горячее дыхание дуба словно бы стопроцентно защищали Савушкина от дождя. Он почувствовал себя под деревом, как в укрытии, успокоился.

 Дождь запятнал нежно-синюю тропинку, она посерела. Трава наклонялась, падала, как бы оплетала ее, и сосновые шишки, подпрыгивая, катились. Наконец, капли стали щелкать по листьям отдельно одна от другой. Можно было их сосчитать. А потом утихла листва. Савушкин опять пошел на холм. Смотреть на реку. На маленькие и блестяще-белые, от света солнца, здания за рекой. А я пошел домой.

 Вечером Савушкин был на реке. Я – тоже.

 Художник Савушкин весь вечер искал какую-то неизвестную мне луну. Та, что была в небе, ему не подходила. То белизна ее, то, когда она была уже по-женски озаренной, привлекательной, облака, набегавшие иногда, отняли у него время. Он спустился к воде, луна последовала за ним.

 Маленькое тело художника село на перевернутую лодку на берегу, грудь вздохнула, в ней стало холодно, глаза посмотрели на город на холмах.

 – Весь вечер я хожу по природе, – думал Савушкин. – Что я имею? Пустота. Ничего.  

 Я думал не так, как Савушкин. Я помнил: вечер, городские дома украдкой глядят на реку, над которой стоят. Я помнил: чернеет, будто занавешивается, восточный горизонт, а на западе, за полем, видно росистые окна деревень. Я помнил: перед закатом коричневая вода ручьев яснеет, отчетливее отражает кусты, а из лощинки на берегу, из-за кустов вытягивается простыня дыма и зацепляется за ветки, и шторкой висит – и не видно разводящих костер людей, но дымом едко пахнет.

 А еще Савушкин думал:

 – Я здесь уже год учителем, прочитал много о Левитане и напряженно работал, не отставая от столицы. Но вот очередная скука, тоска, как у Левитана, и руки опустились. Но, в отличие от него, ничто не удерживает меня у холста. Ведь я в глуши. О себе пора заботиться, уезжать, не откладывая на потом. Пора.

 Издали я видел, как Савушкин встал и, сутулясь, пошел домой. Там мы и встретились.

 И сразу он повторил мне то, что думал на реке. Показал свои картины: как у Левитана, березы уходили с опушки леса вниз к реке. Желтые, яркие. Река пустая. И еще один холм. Опять осенний. Ночной. Как у Левитана, без людей. Но источника света еще нет. Белое пятно вместо луны вверху на холсте.

 Река пустая. Это меня поразило. Откуда эта река взята? Это не наша местность. Нет деревьев и кустов – тех, что на берегу у нас. Тех, что отражаются в коричневой воде притоков.  Да и притоков нет. «Откуда взят голый берег?» - думаю я. Но, может быть, я чего-то не понимаю, да и обидеть не хочу. Но и молчать тягостно. Я говорю:

 – Вы – как Левитан.

 Я замечаю, что Савушкин в светло-зеленой бархатной куртке, с рыжей бородкой. Картины он поставил поближе к себе и смотрит на меня томным взглядом, молча. На кого он тут похож, откуда это взялось в моей памяти – будто это я видел уже где-то в иллюстрированной книжке – не знаю. Но, может быть, я чего-то не понимаю? Тут Савушкин повторяет:

 – Весь день я ходил из дома на природу, как Левитан. Муки творчества невыносимые. А картин в глуши не могу никому даже подарить – нет достойных этого. Держитесь подальше от живописи. Не дело это – быть, как я. Творческих мук не пожелаю врагу. Молоко за эти муки художникам надо давать. А я что имею? Ничего. Пустота.

 – Честные и думающие люди есть среди физиков, – говорю я. – Вы знаете, меня сверстники называют способным, и я готовлюсь на физмат. Но одинок я, как и вы.

 Это у меня первая фраза о себе, первая за все время встреч с нашим школьным учителем Савушкиным. А он выпаливает другую фразу:

 – Вдохновение в геометрии нужно, как и мне.

 Я эту мысль читал в библиотеке, у Пушкина она  звучит не так, и я невольно вскидываю брови, а Савушкин, это видя, продолжает свое:

 – Мочи нет здесь жить. В Москве люди.  Там меня избавят от скуки.

 Я ушел от Савушкина, сказав ему в утешение:

 – Вы – как Левитан. Не хочу вам мешать.

 … Сегодня я в лесу один.

Тишина

 Я ухожу гулять все дальше и дальше от города. Перепаханные луга тянутся вдоль реки в сторону Москвы. Они вкривь и вкось изуродованы ямами. На дне ям пыль, а на подъемах луга кажутся жесткими и бурыми, как сухой хлеб.  Ничего съедобного не растет на них…

 Бездорожье меня изнурило, но на подъеме из ямы обрадовал запах влаги, потянуло к речному простору. Я вышел к яру. Ветер смел пыль с лица, я посмотрел, как внизу, под обрывом, илистую каемку берега заливает волнами. Раздалось шипение. Волны пошли вспять. Это поднималась вода. Она всегда поднимается перед тем, как ударят о берег волны.

 Катерок волочил связку барж. Собака бегала около будки шкипера. На другой барже сушилось на веревке белье. Тихо. Ни одного городского хама-алкаша на виду. Это удивительнее всего. Баржи, будто деревенские избы с постройками, проплывали в полной тишине одна за другой. Ни одного хама-алкаша!

 А потом пошли волны к берегу. Они колыхались и шипели на илистой каемке. Шипели, а уходя от берега, еще и пузырились.  Это было как тесто. Его нальют черпаком в сковородку, а потом оно уходит от ее стенок. Белые пузырящиеся волны. Я вспоминал людей, которые   угощали меня: маму, других…  Я думал, что могу поделиться с ними радостью от яра. От шипящих волн. Скажу, что они походят на тесто, думал я, как люди ответят?

– Хватит разговаривать! – орет мне мужик с проходящего парохода. Он словно хочет прыгать…  да он стоит на перилах! Я понимаю, что он обращается не ко мне, а к речникам, где-то у борта, внизу, рядом работающим. Но он с перил смотрит при крике на меня в упор.  И понимание, что он никого, кроме своего пьяного сообщества, не видит, приходит ко мне не сразу.  Приходит, только когда пароход течением утянуло в гигантскую излучину у города. А до того я ничего не понимал в оскверненной тишине. И я перестаю думать в лугах о людях.  А что делать мне дома?

Город – это острог, в котором я заперт пьяницами. История длится и длится. На выезде из Татаровска почти вертикальная гора, а по ее склону – дорога в Москву.  Машины едва забираются в гору. Догнать их можно   даже ребенку.  Когда я учился в начальной школе, однокашники Сашка и Колька стали забираться по ночам в машины с водкой. Бутылки из ящиков они сбрасывали на обочину, потом выпрыгивали из кузова и отыскивали водку на спуске с горы.

Впервые они рассказали об этом, когда учились в четвертом классе. На перемене. А потом, подпоив двух-трех ребят, на уроках стали вытворять такое, что учителя сбегали из класса, а мне, оставшемуся в подчинении алкашей, школьные слова о «мощи СССР», «коммунистической власти» казались пустым теоретизированием, на которое нелепо тратить время.

Теперь Колька и Сашка  работают на заводе с моим отцом.  Сашку и Кольку никто не ловит.  Они берут водку по-прежнему: понемногу, по три-четыре бутылки за ночь. А потом пьют в компании однокашников на опушке леса или на берегу реки. Уже шесть лет.

  Я ухожу гулять все дальше и дальше от города.

(Окончание следует)