Проза

 

 

 

 

 

       

 25 лет я шел окольными путями к монографии. После втуза и работы по распределению пришлось закончить педвуз заочно да еще и в обычной школе помаяться, одновременно помогать кафедре дряхлого Артамонова слепить ему докторскую: лишь так я оказался в его аспирантуре. Кандидатом наук – годами перед защитой я двигал в математику членов ученого совета, – меня все-таки назначили. Держался на кафедре Артамонова всем, что могло хватать, кусать, сжимать. Родился у нас с Риммой сын в общежитии – годы я кланялся ректору, «делая» себе квартиру. Не стало СССР, обнищала наука – докторантуру навязали. Без денег маялся в Москве три года. Монография вдруг была принята на «ура». И руководством и ученым советом при защите докторской. Та самая монография, что виделась почти готовой еще во втузе. Мне, студенту. Тогда, в 70-е я искал – лихорадочно, панически –  лучшую участь.

 

 

        

Отговорки однокашников – мол, сегодня пообщаться не получится, – вытолкнули меня за дверь главного здания МГУ.

Немыслимым казалось ждать неведомо где запропастившегося Осивца.Решив вернуться завтра, я отправился просить ночлег вне МГУ.

 

 

Аренин, сновавший последнее время по Москве, еще не сменил место работы. Может, не сошлется на свою гнавшую интернатских маму и отвезет, наконец, к себе в Подмосковье?

 

 

        

 

Вышла на крыльцо москвичка в халатике.

– Вадик сказал, вам нужен ночлег.

Я кивнул. Открыв дверь, она помедлила – я вошел.

В подъезде держалась строгая выжидательность.

       

 

– Алик! – крикнул сидящий Аренин. – Гаврилюк не общалась с тобой?

– Нет, – я недоумевал. – А что?

– Будешь здесь.  Интернат рядом.  Помнишь, у Инночки Гаврилюк магнитофончик взорвался; ты еще складчину организовал. – Аренин потерял голову: галлюцинация интерната бывала у него, где попало, в последнее время – с довеском Гаврилюк, о которой мне не хотелось вспоминать.

– Ты едешь? – спросила его Тамара, москвичка.

И встала у окна к нам спиной.

– Инночка слезы лила, – Аренин, как всегда, слушал себя-баловника, – узнав твой голос на магнитофонной кассете. Это когда ты прислал мне из глубины сибирских руд прокламацию на ленте:  Гаврилюк должны в МГУ в складчину сделать ни в чем не нуждающейся (а чем еще заняться людям после интерната?).

– Пешки из МГУ шевельнулись? – Тамара обернулась.

– Инна обожает, Алик, твои теоремы. – Аренин был в ударе  (значит, завелся?) – Они, пусть ты в избенке там, как сверчок, не дают заглохнуть ниве жизни.

– Я надеялся – в интернате не пропадет равенство. – Я готов был провалиться сквозь землю: в таких дозах Аренина я не выносил. – Ты зарываешься.

– Равенство у нас, равенство. Но не тождество же. – Аренин все свел к шутке.
    Я посветлел: за такие парадоксы я все прощал однокашнику.  
    Тамара села рядом со мной – мы помолчали.

– Мамочка комиссарствует над ужином, Вадька. – Тамара смотрела на Аренина. – Кожаночкой кашку твою спеленала, бдительно электрички считает.

– Ах, маме впрямь пора сны видеть – баиньки-баю, – быстро собрался Аренин. – Алик, Инну встретишь, не забудь меня.

– Алгебраической топологией, – ответил я.

– А как это возможно? – Она подошла окну. – Там нет математической школы.

– Так все говорят, – сказал я. – Я уже носил работы на мехмат МГУ.

– Пешки не поняли, – согласно кивнула она.

– Аренина не признали тоже, – сказал я. – Он от ученика слесарей и подмастерья в фотоателье дошел уже до котельной – а ведь это талантливый интернатовец.

– Мы встретились с Арениным на крыльце. – Тамара опять села рядом. – Нашего математического института. Я как раз ждала там другого интернатовца – Осташова. А тут кочегар, не представляясь,  стал объяснять мне, как алгеброй матанализ поверить – помните, у Пушкина: кто-то алгеброй гармонию поверил.

– А вы чем заняты в Москве? – полюбопытствовал я.

– Складчиной из уравнений, – Тамара смеялась. – Кочегар огорошил подошедшего Осташова: «Ваши с Терентьевым произведения сделали в США фурор – привет вам от математиков оттуда». Осташов отрезал: «С каким еще Терентьевым?» Извинился передо мной за опоздание, и тут Аренин-кочегар тоже извинился: «Ах, да! Вы не хотели бы проложить институтские разговоры не на этой завалинке?» Осташов: «Мне хватило фурора в США». Увы, стоило мне пригласить кочегара домой, тот тут  же обменял алгебру на Инночку: надеюсь, ваш интернат – заметили, он в двух шагах отсюда? – не состоит из недотеп. Я рада вам.

– Направление в топологии я выбрал, извините, совсем не магистральное, – заметил я.

– Вам повезло, – сказала Тамара. – Это поймете у меня в комнате. Пройдите. Я вам вот у окна постелю на раскладушечке. Мама алгебраическую топологию не могла пропустить.

– Мне рано утром нужно застать на мехмате Осивца, – вспомнил я в коридоре у двери. – Друга.

– Не имею представления о нем, – Тамара продолжала греметь раскладушкой в кухне.

– Вы еще будете спать, – добавил я.

– Книгу вернете маме в другой раз, – вид у Тамары был хмурый.

 

 

        

        

 

 

 

 

 

        

 

        

 

       

 

 

 

 

        

        

 

        

 

Я полтора года в Москве не был. Одноклассники на ночлег в корпусе мехмата звали наперебой. Я заикался о докладе в Переславле, всем было не до того. Отвечали общими фразами, подбадривая наперебой: ты, мол, первый парень на деревне, где проще выйти в люди. Шутили: интернат в Переславле не дает математике пересохнуть.  

         

 

       

 

 

 

       

 

        

 

Теперь, Тамару не тревожа, я запер утром дверь. Защелка замка была бесшумной. Книгу взял с собой.

        

 

В главное здание МГУ я, как всегда, вошел, издали показав вахтеру свой студенческий. Последние свои задачи я отдал Осивцу. Для отзыва.

Лифт, как в капсуле, доставил меня под небо. Еще в двери заметив опускающийся взгляд скучневшего Осивца, я молчал, пока он не умылся в санузле: тот есть в каждой секции, разделенной на две комнаты-одиночки.

Моя рукопись лежала на столе. Окна напоминали мне перевернутый бинокль: с высоты смотришь – люди у земли микроскопические.

– Это – некой Тамары, – пояснил я, обернувшись на шелест страниц: он листал книгу. – Не тронула тебя моя рукопись?

– Тамарочка сказала про некого Велесова: он из людей делает витрины, – любуясь принесенной мною монографией по алгебраической топологии, проронил Осивец. – Красиво. Инночка, кстати, всем кланяется. У тебя есть ее координаты?

– Зачем? – я, отвернувшись от стола к шкафу с книгами, недоумевал. – Тамара – хороший математик?

– Некий Осташов состоит при Тамарочке, – сообщил Осивец. – Этот пылкий муж мямлил про нужду мелиорации в математике, знаешь где? На вечере интернатских выпускников – зря вы с Инночкой манкируете этим каждый год. Кто бы там ни собирался, от понимания одновременно многими людьми совсем не обыденных вещей, – связанных со временем, с судьбой и с тем местом, которое их жизнь занимает в неком общем движении, – возникает напряжение неизвестной силы.

Я, взволнованный, отвернулся от набитого словарями и библиотечными книгами шкафа. К разбросанным по постели, стульям и столу самоучителям итальянского, немецкого, испанского – а на английском языке Осивец писал тушью афоризмы, листки с которыми висели над кроватью. Я смог, без авторизованного перевода, понять только один: «Кому надо – не заходите, кому не надо – заходите».

– Это ты про Переславль? – пошутил я.

– Эти дацзыбао уже пора менять, – смеялся Осивец, проследив за моим взглядом. – Интернат существует в душе. Если не находится продолжения интерната, то сам же и виноват.

 

 

Но к этой осени я доказал нечто беспрецедентное. Сделанные работы по алгебраической топологии казались мне серьезными. А точнее – многообещающими. Дух захватывало так, что я их еще не решался никому показывать.

Они не соответствовали никаким канонам: внешне выглядели как лоскутки, а содержали – я знал это – побольше, чем кандидатские диссертации. Но мне и не хотелось приводить их в соответствие! Это можно было показать только Осивцу. Я попросил одноклассников передать ему мою работу.

       

 

Мы молчали. Я смотрел на стол.

Рукопись на столе лежала под книгой Тамары. Непрочитанная?

– Перья свои разноцветные мы в Переславле показывать станем, – заметил, глядя под стол, Осивец.– А здесь что ты делать можешь? Работки совать… Аспиранты Попова несоизмеримо лучше, ярче. И даже если в твоем труде найдется оттенок мысли, все равно труд останется серым, как дипломная работа «О новом способе доказательства…»

– Мы – не дети уже! Как фамилии тех великих аспирантов? – спросил я.

– Их берут для решения задачи, – продолжал Осивец. – Аспиранты – те, кто либо сильно работает над ней, и им некогда перьями пушиться, либо, извини, суки, то есть деревенские комсомольцы-общественники – как Осташов, ради прописки по трупам лезущие…

– Я – не сука, не пропаду и без Попова. – Перебил я. – Прописка не мне – вам нужна, как кость собакам. Магистраль его, Попова, математики  (раз уж помечаете, как собаки, районные и областные города струей хамства, то и Москве несдобровать) – ведет только на Запад. Обуться-одеться вам там надо? Стары ваши школы: что хозяин скажет, то вы сделаете.

– У нас с Вадькой перед тобой совесть чиста, – быстро заговорил Осивец. – Извини, Алик. Кажется, что ты очень хотел преуспеть в Отечестве, но выбрал не тот способ или по другим причинам не выдержал конкуренции, и теперь говоришь, что игра была не по правилам.

Он постелил рукопись в коридоре. Кирпичиком монографии придавил листы. Обойдя меня, захлопнул дубовую дверь – щелкнул замок.

 

 

Спускаясь с поднебесья по затхлому пожарному выходу, я мстительно говорил: «Вам нужно успевать – езжайте на своем лифте». Этажа до восьмого. Потом сел… Черт с ним! Поднявшись с каменной ступеньки, я схватил рукопись, на которой сидел.

Вышел, показав издали студенческий вахтеру. И обрадовался. Хорошо, что не вернулся бить морду Осивцу.

        

 

Одиночество напало в преддверии автовокзала.

 

 

– Звонит студент втуза, гость, – сказал я в трубку телефона-автомата.

– Алик. – Подтвердила Тамара.

– Мехмат навсегда недоступен, – сокрушенно признался я.

– Ночевать будем опять у меня дома, – согласилась Тамара.