Комментарий | 0

Любимый мой (2)

 
 
Повесть
 
 
Глава  2
 
Ощущение
 
 
 
 
 
 
От автора
 
Рассказ ведется в 1974 году. После окончания механико-математического факультета Московского государственного университета Лыскова и Осташов решают пожениться. С согласия родителей Ивана.
 
 
 
Тамара Лыскова, служащая:
        
Я опомнилась. Где он?
– Что с тобой произошло? – выдохнула вопрос.
– Ты принимаешь меня за другого, – взволнованно сказал Ваня.
– Отцу будет ребенок. Разве значение имеет остальное? – сбивчиво уговаривала я.
– Имеет, – ответил он. – Твой ребенок может обознаться. Как ты.
– Дед старый! – вознегодовала я. – Иди и не суй нос в этот дом!
 
 
После ухода Осташова мне захотелось конфет. Отец дарил пакеты с трюфелями. Потом я облизывала шоколад с пальцев, торопилась не оставить ни пятнышка – пока отец не вел мыть руки и щеки. Мама, как обычно, у своих знакомых. Увы, и трюфелей нет. Пока мы с Осташовым путешествовали на его родину, мама – отец ушел от нас, – не позаботилась.
Вернувшись в свою комнату, заметила разбросанные тряпки. Чьи – чужой женщины? Но колготки привели меня в чувство. Дырка у них на пальце, импортные, точно – мои. Я заревела.
 
Утром переменила постельное белье и пошла на службу в математический институт.
Неделя за неделей там шли быстро. Каждый день я вешала пальто среди других обездушенных тушек, видела загибающиеся трубочкой листы плановой задачи на столе, прилежно решала уравнения, вечером вместе с другими женщинами ходила с сапожками в руках в туалет переобуваться, ставила, уложив листы в ящик, на стол свой стул, чтобы удобнее было работать уборщице, и уезжала. К вечеру я уставала так же, как на первом курсе МГУ. Это мне нравилось.
Готовя ужин, посматривала в окно. За Сетунью на горах видно главное здание университета. Светятся малиново... – звезды, понятно. Снежинками я считала их вопреки мнению отца, показывала ручкой за окно кухни во тьму и твердо повторяла ему: «Ж-ж-инки!» Впервые мне понравилось в Осташове что-то, когда тот сказал: вблизи – будто вокруг новогодней елки хороводимся, а издали башня МГУ ведь точь-в-точь церковь.
Неделю звонки не умолкали до ночи. Я рассказывала всем – на вопрос, как дела, – про Осташова в поездке: он нервничал, завезя меня в свой медвежий угол к темной родне, и что он мне по душе.
Слыша это, мама изумляла меня:
– Зачем это тебе нужно?
Не получив ответ, спокойно уходила в свою комнату.
– Сердце у Осташова есть или нет? – спрашивала я у отца и Олега – бывшего мужа. По телефону. Они, не слушая, говорили: папа – о деньгах, Олег – о свидании.
    Но ведь и однокурсники поражали невозмутимостью: дай вспомнить, какой, этот, с мехмата, – он закончил МГУ или не смог по состоянию здоровья? – Осташов, ты разве с ним знакома? – и все теряли интерес.
Олег, через своих родителей устроивший мне распределение в математический институт, просил теперь:
– Нам нужно – не по телефону, – поговорить о Велесове.
– Каком Велесове? – сначала растерялась я.
– Велесов был... – стал сообщать Олег.
– Где Терентьев? – перебила я.
– По телефону? Сходи выпей валидол – успокоит, – Олег наседал. – Или воздухом подыши. При встрече, вместе со мной.
– Велесов был, ты сказал, – напомнила я. – Где?
– У дверей Совмина СССР! – воскликнул Олег. – Это был удар!..
Я повесила трубку. И приняла валидол. На последних курсах у меня научным руководителем был Велесов, у Вани – Терентьев.
 
 
Сначала разрушилось что-то в Москве: эмигрировала группа авторитетных математиков – по слухам, в Израиль. Раньше Ваня сдуру с ними общался, хотел рекомендаций в издания Академии наук – у него это было спонтанно и чуть ли не по-детски. Заодно он носил  в редакции рукописи. Терентьев был не в курсе.
Вскоре две статьи Вани опубликовали без ведома автора в США. Хлынул потоп на Терентьева. Он стал невыездным, исчез. До сих пор я была уверена, что Осташов не может дальше без Терентьева. А теперь вспомнила! К Терентьеву попал Ваня не сразу, вопреки недоуменным возражениям того. За Осташова хлопотал Велесов. Я заревела...
        
 
Осташов звонил. На службу. Больше всего меня возмутило, что он не сказал «спасибо». Если честно, я надеялась на это.        
– Прости, – говорил он. – Я боюсь, тебе плохо. Пожалуйста, прости.        
– Не плюй в душу. Горько мне от этого, – сказала я. – Кто изменил твои намерения? Твой кукловод?        
– О чем ты? – он растерялся.         
– О Велесове, о верности, о твоей церкви, – язвила я. – Об оборотне из глуши. Понял, переметная сума?        
– Может, я перезвоню? – он спросил иронично.            
– Больной ты совсем, – злилась я. – Уйди! Я занята.         
До вечера я прилежно работала. Дома, одна, я ругала вслух Ваню, его растяпистость так же резко, как по телефону. Я вспоминала о беспримерной раскрепощенности. О той ночи.
         Я приблизилась к самому дорогому существу. Ощущения были знакомыми и ошеломляюще новыми одновременно. Я, как младенец, гугукала. Казалось мне – как уже родившийся младенец. Радовало отсутствие Москвы, статусов и наук, да всей планеты! Я потянулась руками вверх. И тут... На голову свалилась пустота – впечатление, что я наедине с неведомым, непривычным, о чем я не только не имела понятия, но и не подозревала. Свалилось все на голову, а как отнестись, неизвестно. Я опомнилась.        
Ощущения остались теми же недели спустя. Я решила: это событие. Колоссальное, горькое, потрясающее. Может, и не украшающее мою биографию, но соединившееся с ней. Что произошло, то произошло. И надо жить с этим. Это непоправимо.          
Я старалась понять – и потом, вечер за вечером тоже, – при чем тут вообще Осташов? Ведь даже когда он попросил меня выйти за него замуж, я не принимала его всерьез.
 
 
За две недели до той ночи.  Стояло бабье лето. Вдруг на службу ко мне пришел Ваня и сразу:        
– Выходи за меня замуж.       
 – Мы не виделись с весны, – решила пропустить его просьбу мимо ушей я. – Что с вами случилось?        
– Со мной? Ничего страшного, – ответил он.
        
 
– И с Терентьевым? – Спросила я.        
Ваня рассказал сказку о математике Велесове.         
Все для Осташова хорошо закончилось. Витриной его сделали после потопа. Комиссий, подписки о неразглашении, нервозности. Прежде чем он согласился, его свозили на окраину Москвы – в еще не отделанном доме выбрать квартиру. Он это осуществил вместе с малоразговорчивыми сопровождающими: повыше от уличного шума, но не на последнем этаже.        
После этого Велесов, мол, по поручению высших эшелонов власти, сделал свой ход в шахматной комбинации: обрисовал с математической точностью их с Терентьевым роль в ней, подсчитал плюсы и минусы, скрупулезно взвесил перспективы. Ване он сказал: «Твое от тебя не уйдет. Бери квартиру. Бьют беги, дают бери».        
Возразить нечего. Ваня согласился. Публикации в США были засчитаны ему как дипломная работа. Их засекретили вместе с трудами Терентьева, нигде не изданными в большинстве своем. Одновременно сам Ваня отстранялся от продолжения секретной работы. Что было понятно ему без слов. Да и досталось им с Терентьевым. Осташова распределили в мелиоративное строительство, в какой-то научно-производственный институт или сектор, точно я не запомнила.        
Терентьеву Велесов посоветовал:       
 – Тонущие падают камнем, чтобы уцелеть. Оттолкнись от дна – и всплывешь.         
Терентьев кивнул головой.         
Ваня оценил шутку про «дно». Терентьев становился фигурой в ВПК. Оклад, научное положение вместе с крупной административной должностью и большим аппаратом в подчинении. По мнению Велесова, Терентьев ничего и не терял.
       
 
– Где Терентьев? – спросила я Ваню.        
– Мне неизвестно, – был ответ.        
И мы с Осташовым распрощались. Он ушел с потерянным видом.        
Велесов, мразь, думал, что Терентьев –  ничтожество в математике: «Поменьше общайтесь там. Вы не лезьте в дебри: он – идеалист и неудачник». Терентьев – человек, преданный своим созданиям, одержимый. Каково Велесову: видимо, не смог ослушаться своих боссов, – озвучил научное признание недруга! Вот уж поистине, язык без костей.
       
 
 Я грелась на осеннем солнце. Одна в пустом дворе. К Терентьеву, помню, я примкнула вместе с Осташовым. Но без одержимости наукой. Странности на мехмате никого не удивляли: с третьего курса студенты предоставлялись, по существу, сами себе. Я ушла с крыльца в дверь института.
       
 
 После работы... Окно темнело. Горизонты были далекими. Я видела звезды на здании МГУ. Казалось, оно – с потушенными окнами, заброшенное. Звезды просто сторожили его.
       
 
 Ночью долго ворочалась.  «Велесов – мразь», – подумала опять, засыпая.
Осташов вновь вызвал меня на крыльцо через несколько дней.
– Я не стал бы математиком без Терентьева, – почему-то заговорил Ваня. – Еще в интернате обманчивая простота его сложнейших лекций – он называл себя последователем Экклезиаста – меня загипнотизировала. МГУ бы не кончил никогда: в интернате меня...        
– Ты повторяешься, – перебила я.       
 – Помнишь, ты была у меня в комнате всю ночь? – сказал Ваня.        
– Помню. Терентьев вызвал тебя вечером, я была одна больше часа. В такую же теплую осень.       
 – Я тогда... Выходи за меня замуж, – повторил он просьбу.       
 «Почему бы и нет?» – решила я. Я кивнула.       
 – Попроси... для меня ... отпуск, – взволнованно заговорил он. – У нас принято сперва знакомить с родителями. Поедем?        
– Почему бы и нет, – сказала я. С Олегом мы тоже ходили к предкам: у стариков свои слабости.
        
 
Моя судьба изменилась. У принципиально верной, как было при Олеге, спутницы пробудился инстинкт материнства. Как? В Татаровске неуставные взаимоотношения между женихом и невестой пресекались. При чем тут-то Отсташов?
        
 
По возвращении он понес саквояж к такси. Был вечер. Я назвала водителю свой адрес. Я любила отыскивать в Москве какой-нибудь реликт: один на всю улицу, зато гигантский, рекламный щит от Госстраха или кинопроката, яркие горящие разноцветные флажки вывесок вблизи строгой нити фонарей, наряды на фасадах театров и ДК – словно длились бессрочные детские праздники. В Москве сочетались аскетизм и выразительность.
       
 
 Татаровск разделен мягкими пушистыми лесами-стенками на «микрорайоны». Игрушечные крохотные столбы, заборчики, дома – песочница в окружении высоких сосен.
       
 
 Дорога из Москвы, в лесах весь день, изнурила. Многоголосье началось сразу в коридоре у входной двери. После неправдоподобной тишины городка – сразу.
– У нас места много, – сказала мама Вани мне и улыбнулась.
– Всем хватит, – добавила Марфушечка.
– Поместитесь, – махнув рукой в сторону смежных комнат, отец ушел курить на улицу. Ваня молча помогал мне разуться. Я словно спала. Женщины накрыли стол на кухне.        
– Вот полотенце новое, – показал отец куда-то в угол.
Отклики из кухни: – Из комода взял?       
 – Нет, Ваня  купил у вокзала.
        
 
Они не смолкали три дня.
       
 
 – Ополоснись, – подвел меня Ваня к рукомойнику в углу у кухни. Женщины встали рядом. Ваня держал полотенце наготове, пока я умывала лицо. Он был предупредителен к Терентьеву, как ко мне сейчас. Один он, кажется, во всей Москве. Терентьева в МГУ держали в небрежении.
        
 
В полдень мы пообедали и позавтракали сразу – проснулись поздно. Осмотр городских достопримечательностей Ваня приравнял к знакомству с родителями. Опекал. Приказывал заинтересоваться. Объяснял скрытые в веках изменения. Поощрительно гладил мне руку – ласкал.        
– В этом соборе – городская спортшкола, – подвел Ваня меня к каменной громаде. На краю, у крутого обрыва.        
Было пасмурно. Внизу текла река. Постояли молча.        
Воробьевы горы в Москве – вот что вспомнила я. Проповеди о грехе пренебрежения математиков к искусству словесному. О лекторском даре – ораторском, историческом. На горах воспитывал меня Терентьев, чуть ли не ежедневно остерегая от монотонности курсов Колмогорова, рыхлости книг Куроша, скрытых изъянов в лекциях университетских кумиров.        
Формально мы ходили по краю обрыва, дыша воздухом. По существу, были единственной аудиторией, где Терентьев сокрушал авторитеты безоглядно.
      
 
  Почему это вспомнилось у собора? Здесь, как и в Москве, Ваня помалкивал. Зато,  расставшись с Терентьевым, слова не давал мне вставить, болтал о своем.
 
 
Массивные ступени вели в собор, как в МГУ. Башня, казалось, спрятана в облачности.
        
 
Домой вернулись поздно. Отец  Вани напился. Многоголосье усилилось до галдежа на всю ночь. В  паузах я слушала неправдоподобную тишину за стенами дома. Подноготная семьи раскрылась вся.        
Ваня караулил меня ночью. Как нянька ребенка. После этого я опять – год сумятицы в душе забыв, – сама себе понравилась.          
Утром Ваня нервничал. Не хотел ни спать, ни говорить, раскис.       
 – Знай себе помалкивает, –  Марфушечка мимоходом упрекнула. – Как чурбан.        
Я уложила Ваню и пошла к маме. Мы говорили вдвоем на кухне. Когда Ваня с отцом выспались, все сели в зале за стол. Я помогала женщинам его накрыть.        
Условились о свадьбе. Отец опять выпил. Ваня отвез меня к дедушке с бабушкой. По дороге вручил обручальное кольцо.
        
 
 Дядя Митя отвез Ваню домой на своей машине. Садясь туда, пригласил меня заходить – его семья в соседнем доме, мол.         
Наутро мы поехали в Москву. На автовокзале нас провожали все родственники мамы – целовали меня по очереди.       
 
Раньше, на кухне, я сперва услышала, что Ваня – вылитый отец.       
 – Не боишься с ним намаяться? – спросила мама. – Много ведь лечили в детстве. Больной. И корь была, и ни один грипп не обходил.       
 – Зачем вспоминать, – перебила я. – Он взрослый.        
– Боюсь его: говорит, звук слышит ночью, – продолжала мама. – Какая-то тоска: думает, не отвечает на вопросы.        
Я улыбнулась:        
– Не стоит беспокоиться. Он – в Москве.
        
 
О звуке Ваня и мне говорил, отойдя от собора: господствующий ночью, тот звук будил и оставался неназванным с детства. Но у реки я думала о страстях Вани – у старинных домов в Москве и на центральных улицах он замирал, будто здания были строгими кирпичными швейцарами, каменными привратниками, и уходил в себя. Отрешенностью он напомнил мне отца, только – моего, увлекавшегося антиквариатом.
Ночью звон раздался – в паузе, когда пьяный отец Вани примолк, – где-то очень далеко. Я зафиксировала соответствие звона и окружающей меня древности и архаичности и сразу поняла: похоже на звук колокола. Как раз этого мне не хватало.
И все встало на свое место: издали в башне университета просматриваемый силуэт церкви и, внутри МГУ, послушничество Вани, библейская подлинность лекций Терентьева, звук постоянно вспоминаемого колокола. Я догадалась, какая прочная ему нужна семья. Как встарь. И чтил он мою чистоту, – говорил не раз о честности и совестливости, – больше красоты.
– Вот какой звук! – вслух сказала  я.
– Ты заметила, – обрадовался Ваня.
Он тут отвлекся на выходку отца. Кажется, я задремала. Вспомнила потом, за обедом. А вечером в горнице, когда бабушка увела деда в переднюю молиться, я решила: у нас с Ваней будет ребенок.
        
 
Он никому не говорил о математике в Татаровске все дни. С мамой заводил речь о бабушке Даше и невестке, жене дяди Мити.     
– Не прекратили они ссориться? – спрашивал.       
– Это тебе зачем? – у всех переполох.         
Ваня дулся, молчал.          
Мама приближалась с письмом от уехавшей с мужем на Север Оли, Ваня невнимательно смотрел. Вдруг отвлекался:       
 – Как с учебой у Сергея? – обращался к отцу.        
Мама –  сердито:       
 – Сердце  есть у тебя? Сестру, Олю, не любишь. Младшую.         
 – Квартиру получил, наконец? – спрашивал тут же отец.
Ваня словно не слышал.        
– Не хочет разговаривать, – напоминала Марфушечка.         
Но если Ваня настаивал на разговоре об учебе, то отец пенял ему:        
– Пиши Сергею, спрашивай, он – твой брат.
        
 
– Хочу невесту поселить у вас, – сообщал в другом конце города Даше.       
 – Как? – поражалась бабушка.       
 – На ночку, – приходилось мне пояснять.         
Она с облегчением вздыхала.        
 
Они не хотели обид. Он искал темы для разговоров. Сблизиться не удавалось. Он, помолчав, отыскивал вновь кажущийся  просчитанным вариант. Чрезмерная настойчивость их утомляла.         
– Чуть умерь пыл, –  посоветовала я.        
– Родные люди, – смешно разводя руками, парировал он. Жест был – как у неграмотной бабушки Марфы.        
 
За обедом Ваня принялся разглагольствовать об охране памятников –  начал с неотреставрированных церквей, продолжил образом: мол, антиквариат этот, похоже, разбомблен  гитлеровскими оккупантами только вчера…       
\ – Ночью на реке колокол звонил, слышали? –  быстренько перебила я этот вздор.       
 – В Москве? – громко спросила глуховатая Марфушечка.        
– Царь-колокол у вас расколот, – брякнул отец.        
– За рекой с церквей все содрали, – сказала мама.        
– Креста на них нет, – добавил Ваня. С тем же смешным жестом.        
Но звук мне не давал себя забыть. Как властно он звенел в ушах моих, как непреложно!
        
 
Вечер. Зашедшему проведать бабушку и дедушку  дяде Мите Ваня с гордостью поведал:        
– Тамара закончила с отличием МГУ!
– А ты? – интересовался дядя.
Сделав паузу, Ваня поведал:         
– Квартиру в Москве вот выделили.        
Смотрел он на дедушку.       
– Вам еще не дали? – спохватился дядя.        
– Работаешь? – спросил Ваню дед.        
– Приехал к родителям, – ответил тот.        
– Обстановкой-то вместе с невестой не обзавелся, – хохотнул дядя. – Вот у меня дом – полная чаша. Пустота – ваше МГУ. Поехали – отвезу.        
– Где это? – вклинился в разговор дед.         
Но Ваня ушел.
        
– Лампадку, антихрист, поместил в огород, – глядя на дверь, вспомнил дед. – Играть на грядке с лампадкой стал.       
 – Больной Ваня, – закивала Даша. – Жалели: корь, слабость. Дите еще.       
 – Вертун был с малых лет, – наставительно подытожил дед.
Вечер прошел в  молчании. Свои истины Ваня доверял в Москве мне одной. Запустил  их, обеднил себя, ох уж эти комплексы неполноценности. Ему надо избавиться от своей потерянности. Стать самим собой. Все это холостяцкая запущенность, посчитала я. Решила заботиться об истинном Ване. Мысль принесла мне удовлетворение. А его заботой пусть ребенок станет. Будущий наш.        
 
Позавтракав, я сидела под иконами. Декоративными казались окна с ватой между рам, загодя готовые к зиме, красная, цветочками осыпанная занавеска – на русской, занимавшей треть помещения печи, домотканые половики, такие же коврики на лавке рядом с тазом, полным принесенной дедом капусты, ходики на стенке –  теремок с прицепленными гирями.        
– Он кончил институт-то?  – строгость была в голосе деда.        
– Мы – вместе, – сказала я.         
– Зайдет, – утешила меня Даша.
 
Тогда, уговорясь о свадьбе, отец вздумал бежать на реку.        
– Ты куда, Миша? – всполошилась баба Марфа.       
 – Зачем там колокол дочку баламутит? – бормотал спьяну отец.  – Откуда его взяли речники?        
Мама резко, так не раз бывало и ночью, закричала. Ваня отшатнулся – как после  апокалипсиса. Но ночевал у них. Он, как дитя, шел всей родне навстречу.
        
 
Крестная, сестра мамы, чуть не опоздала к автобусу.        
– Когда свадьба у тебя? – начала расспросы. Водитель завел мотор. Ваня успел перегрузить из сумок Крестной продукты в наши саквояжи.
        
 
Я села слева у окна. Он был не в своей тарелке.        
– Сегодня ночуем вместе, – подбодрила я.        
– Как  тебе у стариков? – заговорил он. – Когда эти уникумы вместе, я с ног валюсь.
 Я рассказала о недоразумении с лампадкой – вспоминают, мол, его. Полушутливо потребовала не будоражить Татаровск:       
 – Тебе есть с кем говорить, батюшка.        
Ваня сделался прежним. Мне стало, как в университете, легко  с ним. Не давая мне слова вставить, Ваня говорил полдороги.             
Как однажды летом он едва не лишился интерната при МГУ. Когда он сдал туда экзамены, дядя Митя привез деда к нему домой.  С известием о строящемся микрорайоне. О том, что у родни есть монтажник-друг. О том, что Ване помогут попасть к нему в бригаду. Подсобником. Квартиры дают строителям охотно, как раз к армии очередь подойдет у Вани. Друг родне обещал твердо.   
– Ноги нужно уносить с умом, – дядя наставлял. – Чтоб жить с деньгами, в своей квартире. А ты – «в  интерна-ат!»        
Ваня сразу свое:      
 – Меня ценили!        
 – Кто ценил-то? – скривил рот дед.        
Стопку школьных почетных грамот достал Ваня. Но дед не  умел читать.       
 – Скажи словами, – велел.        
 – Как-то не знаю, – признался Ваня.       
 – Не знаешь слов, – смеялся дед.        
 – Надо дедушку уважать, – попросила мама.      
 – Талант у меня к математике, –  с выражением произнес Ваня.       
 – Талант, – повторил сухо дед. – А денег нет. Кому он нужен? Работать ступай, кормись талантом другим.        
Так  сух был его тон, что Ваня умолк. Стало  жутко: неужели правда?..        
– У тебя с ними ничего общего, – перебила я. Ваня задремал, прижав к сердцу мою руку. Мы оживились при въезде в Москву.
 
А со мной – что общего теперь, спрашивается?
 
(Продолжение следует)
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка