Онтологические прогулки

 

 

 

 

 

 

Словосочетание «смысл жизни» обладает поистине магическим характером. Стоит его услышать хотя бы вскользь, как сразу же появляется не совсем понятное ощущение чего-то запредельного и таинственного, обдающего волной метафизической тревоги. На миг человек цепенеет, словно он прикоснулся к самой Истине. Как будто здесь самое сокровенное и важное, гораздо более важное, чем все повседневные практические дела человека. Никто точно не может сказать, что такое смысл жизни, в чем он заключается, и вообще есть ли он. Но чарующая сила этих слов абсолютна; разве только слова о любви и смерти могут с ними сравниться.   

Особенно значимым словосочетание «смысл жизни» является для русских писателей-философов, пишущих на данную тему уже более ста лет. Достоевский, Толстой, Чехов, Платонов, Андреев, Арцыбашев… поистине являются величайшими мистификаторами смысла жизни. Но не в том плане, что они надумали этот вопрос, а в том, что они придали ему высшее измерение, от которого зависит все остальное. В западной философии точного аналога данному понятию нет, поскольку там иная философская ментальность. В английском, например, философы чаще употребляют словосочетание «meaning of life», реже «sense of life»; в немецком – «Sinn des Lebens» и т. д. Но здесь речь идет либо о «ценности» жизни, о ее «значимости» и «значении», либо о  «чувстве» жизни. Но это все не то. Лишь русский «смысл жизни» уносит сознание в неприступные области бытия, сталкивая человека с чем-то совершенно непостижимым.

 

Сам по себе «смысл» или «жизнь» не имеют такого значения; только поставленные рядом они приобретают характер «проклятых вопросов», которыми отмечена русская философская культура. Жизнь, конечно, полна различных частных, относительных, личных смыслов, которые для каждого конкретного человека имеют огромное жизненное значение. Они держат человека в  жизненном тонусе, дают волю и энергию существования. И человек живет, не задумываясь о смысле жизни в высшем и абсолютном измерении. Человеческая жизнь окутана такими простыми повседневными смыслами. Смыслы пронизывают как отдельную жизнь отдельных людей, так и всемирную историю, даже историю космоса и вселенной. Какова цена этих смыслов, никто не спрашивает; главное, чтобы они работали. Они действительно работают, работают весьма успешно и эффективно. Результат налицо: и личная жизнь, и жизнь истории продолжается.  

 

И поэтому часто вопрос о смысле жизни называют надуманным, рожденным в головах праздных философов. Но когда вдруг совершенно внезапно с человеком случается нечто трагическое, разрушающее все жизненные планы, а то и саму жизнь, то сразу же всплывает этот самый вопрос о «смысле жизни», который оказывается гораздо важнее всех бесконечных  «смыслов», пропитывающих жизнь до основ. Все-таки что-то есть в этих словах; в этом убежден каждый человек, далекий от философии. Но лишь в редкие минуты он вспоминает об этом.  

     

 

Итак, в повседневности господствуют обыденные смыслы. И нужно сказать, что власть и сила этих частных относительных смыслов велика. Они работают безупречно, создавая иллюзию смысла как такового. Когда человек с головой вовлечен в какой-то жизненно-важный для него процесс, то он просто убежден, что это и есть тот самый смысл жизни, который обеспечивает ему возможность бытия. Человек не рефлектирует о смысле, попадая, например, в смертельно опасную для него или его близких ситуацию, или находясь в состоянии эйфории, восторга, счастья, или просто, подчиняясь власти рутинных событий, которые тоже оставляют мало пространство для размышления.  

 

В романе М. П. Арцыбашева «Санин», который пронизан невероятной философской рефлексией о смысле жизни, есть слова одного героя, которые очень точно иллюстрируют работу обыденных смыслов:

 

«Тогда ему было непонятно: как мог он, Семенов, придавать значение таким пустякам, как катанью на лодке и красивым телам девушек, после того, как он сознательно оттолкнул самые глубокие мысли и высокие понятия; но теперь Юрий легко понял, что иначе и быть не могло: все эти пустяки были жизнью – настоящей, полной захватывающих переживаний и влекущих наслаждений жизнью, а все великие понятия были лишь пустыми, ничего не предрешающими в необъятной тайне жизни и смерти, комбинациями слов и мыслей. Как бы они ни казались важными и окончательными, после них будут и не могут не быть не менее значительные и последние слова и мысли».    

 

«Жизненные пустяки», по слову М. П. Арцыбашева, это и есть в действительности великая влекущая сила жизни, в которой смысл равен простому ее проживанию. И поэтому редко кто сходит с ума или кончает жизнь самоубийством по причине потери смысла. Хотя сегодня психоаналитики и говорят, что такие вещи как «логодепривация», «экзистенциальная фрустрация» и на их фоне различные неврозы и депрессии очень распространенные явления. Появилось даже очень серьезное направление – логотерапия Виктора Франкла, которое занимается восстановлением утраты смыслов. Когда человек теряет Смысл, то он теряет не один из жизненных «смыслов», но ту метафизическую защиту, которая обеспечивала ему доверие и уверенность в жизни, давала возможность оправдания жизни.   

      

И все же, несмотря на такие знаковые меты сегодняшней жизни как «эра пустоты» и «смерть Бога», на общем фоне подобные вещи очень редки. Человек надежно защищен смыслом, и чтобы сделать пробоину в его «духовном панцире» нужно сильно постараться. Иногда жизненные обстоятельства так катастрофически складываются для человека, что он оказывается близким к отчаянию. Но если он выживает, что и происходит в абсолютном большинстве случаев, то время свершает свою работу. Время лечит, и, увы, как бы ни хотелось проповедникам, циникам и пессимистам, лекарство времени является самым сильным.  

 

Сбить человека, стоящего крепко на ногах, со своей жизненной позиции, тем более «метафизическими рассуждениями», просто не возможно. Герои Достоевского, страстно размышляющие о высших предметах бытия, предметах пускай высших, предельных и прекрасных, это всего лишь состояния, которые посещают ничтожное количество людей. Размышления Достоевского, как впрочем, и остальных гениальных мыслителей,  оставляют широкую публику совершенно равнодушной. Достоевского по-настоящему знает, любит и ценит, может быть всего лишь один процент. Да, это лучший процент, но он всего лишь один. И так было всегда. Это не характерная ситуация нынешнего времени, обусловленная каким-то особенно сильным падением нравственности и духовности. В принципе человеку чужда философия, настоящая философия, всегда выводящая к высшему и предельному, потому что он защищен плотным щитом своих собственных личностных смыслов. В действительности, псевдо-смыслов, но именно поэтому они и работают, именно поэтому они так эффективны, что позволяют человеку, вообще ни на миг не задаваться ни о чем, жить и действовать так, как будто он властелин мира.

 

Достаточно вспомнить какую-нибудь продавщицу или медсестру. Или повыше – чиновника или начальника, у которых столько важных дел. Или еще выше – деятелей науки, культуры, политики, бизнеса, и прочих как говорят, сильных мира сего. Что им дает такую уверенность в жизни? Деньги и власть? Несомненно. Но что им дало возможность приобретать деньги и власть? Мир псевдо-смыслов, которыми они окружены плотным кольцом. Сами они эти смыслы не создают, они в них соучаствуют. Вернее, они существуют благодаря их работе. Они не только не создают эти смыслы, они их не понимают, поскольку это тот «смысловой воздух», которым дышат миллионы и миллиарды людей, продолжая жить в полной уверенности относительно своей правоты.

 

 

Серьезная попытка дискредитации этого мира псевдо-смыслов, окружающих повседневную жизнь человека, была предпринята русским философом С. Л. Франком. Его книга так и называется «Смысл жизни», являющейся продолжением его более ранней работы «Крушение кумиров», в которой он последовательно развенчивает человеческих идолов смысла, показывая их бытийное ничто. Это кумиры революции, политики, культуры и прогресса, нравственного идеализма. С невероятной философской виртуозностью, граничащей с гениальностью, Франк показывает тщетность и пустоту всех дел человеческих, их абсолютную бессмысленность, иллюзорность. В «Смысле жизни» он пишет:

 

«Что жизнь, как она фактически есть, бессмысленна, что она ни в малейшей мере не удовлетворяет условиям, при которых ее можно было бы признать имеющей смысл – это есть истина, в которой нас все убеждает: и личный опыт, и непосредственные наблюдения над жизнью, и историческое познание судьбы человечества, и естественно-научное познание мирового устройства и мировой эволюции».

 

И далее:

 

 "Бессмысленна, прежде всего – и это, с точки зрения личных духовных запросов, самое важное – личная жизнь каждого из нас. … мы со всех сторон связаны, окованы силами необходимости. Мы телесны и потому подчинены всем слепым, механическим законам мировой материи; спотыкаясь, мы падаем, как камень, и если случайно это произойдет на рельсах поезда или перед налетающим на нас автомобилем, то элементарные законы физики сразу пресекают нашу жизнь, а с ней – все наши надежды, стремления, планы разумного осуществления жизни. Ничтожная бацилла туберкулеза или иной болезни может прекратить жизнь гения, остановить величайшую мысль и возвышеннейшее устремление. Мы подчинены и слепым законам, и силам органической жизни: в силу их непреодолимого действия срок нашей жизни даже в ее нормальном течении слишком краток для полного обнаружения и осуществления заложенных в нас духовных сил; не успеем мы научиться из опыта жизни и ранее накопленного запаса знаний разумно жить и правильно осуществлять наше призвание, как наше тело уже одряхлело и мы приблизились к могиле; отсюда неизбежное даже при долгой жизни трагическое чувство преждевременности и неожиданности смерти – «как, уже конец? а я только что собирался жить по-настоящему, исправить ошибки прошлого, возместить зря потерянное время и потраченные силы!» – и трудность поверить в свое собственное старение. И вдобавок мы и изнутри обременены тяжким грузом слепых стихийно биологических сил, мешающих нашей разумной жизни».

 

И еще:

 

«Допустим, что возможна подлинно счастливая жизнь, что все желания наши будут удовлетворены, что кубок жизни будет для нас полон одним лишь сладким вином, не отравленным никакой горечью. И все же жизнь, даже самая сладостная и безмятежная, сама по себе не может удовлетворить нас; неотвязный вопрос: «Зачем? для чего?» даже в счастье рождает в нас неутолимую тоску. Жизнь ради самого процесса жизни не удовлетворяет, а разве лишь на время усыпляет нас. Неизбежная смерть, равно обрывающая и самую счастливую, и самую неудачную жизнь, делает их одинаково бессмысленными. Наша эмпирическая жизнь есть обрывок: сама для себя, без связи с неким целым, она так же мало может иметь смысл, как обрывок страницы, вырванный из книги».

 

Слова эти, нужно сказать, звучат крайне беспощадно, если не жестоко. Но увы жестокую справедливость этих слов почти невозможно оспорить и  опровергнуть, если не впускаться совсем уж в банальные аргументы о смысле жизни в самой жизни, о счастье и прочей чепухе. И такое обильное цитирование оправдано, потому что это один из лучших образцов, возможно, вообще в мировой литературе христианского заклания бессмысленности человеческой жизни как таковой. Но все дело в том, что это именно христианское отрицание земного бытия как бытия греховного и, следовательно, смертного, пустого и бессмысленного.

Пока Франк разоблачает тщетность всех человеческих смыслов, он выступает как философ, который всегда с высоты своего положения видит ограниченность и несовершенство всех человеческих дел. И здесь он безупречен, и мало кто может сравниться с ним по силе его метафизической аргументации. Но как только он переходит от «критической» части к «позитивной» (главы «Самоочевидность истинного бытия»,  «Оправдание веры», «Осмысление жизни», «О духовном и мирском делании»), то он выступает уже в качестве христианского проповедника, богослова и катехизатора.     

Финальные слова книги, к которым он с абсолютно безукоризненной логикой подводит читателя,  звучат так:  

 

«Это есть, ведь, тот живой Свет, который просвещает всякого человека, приходящего в мир; это – сам Богочеловек Христос, Который есть для нас «путь, истина и жизнь» и Который именно потому есть вечный и ненарушимый смысл нашей жизни».

   

Если философия имеет универсальный характер и обращается ко всем людям вне их сословной, национальной, культурной, профессиональной, религиозной детерминации, обращается ко всем «верующим и неверующим», то последние слова книги Франка обращены к тем, кто уже пришел к христианской вере и живет в ней. А значит, они не универсальны, и поэтому не абсолютны и поэтому не могут претендовать на ответ на искомый вопрос о смысле жизни. Франк гениально раскрыл иллюзорность и тщетность политических, экономических, научных, социальных, культурных, моральных, житейски-повседневных дел и проектов человека, и когда он делает это, то стиль его письма отличается какой-то высочайшей стоической мудростью и глубинной философичностью. Но когда он начинает писать об оправдании веры, то его письмо приобретет иную исключительно проповедническую интонацию, и мыслящему человеку в них нечего искать.   

 

То, что наиболее прочно смысл жизни организуется вокруг религиозной сверхценности, которая объясняет и смысл жизни, и смысл смерти и на индивидуальном и на всеобщем уровне, не вызывает сомнений. Чисто религиозный характер сверхценности способен творить чудеса – бытие  человека от начала до конца, до самых кончиков волос оказывается всецело во власти этого сверхначала, которое раздает смыслы как праздничные билеты на новогоднюю елку. При этом совершенно очевидно, что, поскольку такая сверхценность тотально определяет смысл жизни, то у человека, попавшего в эту систему координат, вообще отпадает какая бы то ни было рефлексия, и никогда не возникают ни сомнения, ни вопрошания. И в этом смысле религиозная сверхценность, так же как и все эмпирические ценности, увы, является иллюзией смысла жизни.

 

Но было бы крайне несправедливо, однобоко и самоуверенно упрекать С. Л. Франка в какой-либо узости. Это очень сильный мыслитель, который также говорил о философии как «деле свободной мысли», которая не должна «боязливо оглядываться на церковное начальство и предание». И вообще, он утверждал, что «философия в рамках катехизиса» – абсолютно невозможна. Свидетельством чего является его главная гениальная книга «Непостижимое», которая, между прочим, заканчивается такими словами:

 

«Непостижимое постигается через постижение его непостижимости. Где утрачено это основоположное для всей нашей жизни, осмысляющее всю нашу жизнь сознание, там жизнь становится бессмысленным, слепым прозябанием».

 

Здесь уже нет прямого отождествления смысла жизни с принятием христианского вероучения. Речь идет о чем-то более метафизически изысканном, поскольку бессмысленность жизни ставится в зависимость от утраты сознания непостижимости. И хотя сам Франк всегда говорил, что он всего лишь развивает главные положения философии Николая Кузанского – его «единственного учителя философии», по его же словам, –  все же здесь имеет место более глубокое погружение в «умозрительную мистику», которая увязывает осмысление жизни с постижением непостижимого. Это выражение чистой апофатики, которая с богословских высот перемещается в сферу самой непосредственной жизни. И можно сказать, отталкиваясь от главного апофатического тезиса, что в предельном измерении смысл жизни также непостижим, как и Бог. 

  

   

 

Непостижимость смысла жизни может рождать различные чувства и переживания. Она может быть источником творческого вдохновения, религиозного восторга, но чаще, особенно для русских поэтов-философов, она выступала в качестве разочарования, скепсиса и скорби, граничащих с отчаянием и мироотрицанием. П. А. Вяземский очень чутко и глубоко осознавал и переживал иллюзорность смысла жизни, эфемерность всех человеческих надежд и желаний, когда в стихотворении «Сознание» написал:  

  

                                 

Эти слова можно взять эпиграфом не только ко всему творчеству Вяземского, которое проникнуто этими интонациями, но и ко всякой серьезной и ответственной апофатической философии, которая не может в принципе утверждать, что смысл жизни раскрыт, что он ясен и понятен каждому. Это не данность, а заданность, решать которую нужно всю жизнь, мучительно пробираясь через все ее трагические скорби,  через ужасающую пустоту и при этом не надеясь ни на какой позитивный итог. А итог чаще всего бывает таким, каким его описал Вяземский в своих стихах: 

 

 

 

                                            («Обыкновенная история»)

 

 

Можно конечно говорить, что это традиционная скептико-элегическая поэзия, отмеченная духом своего времени, а самого поэта объяснять, исходя из особенностей его психического склада и биографических фактов, как делают исследователи: «Вяземский был ипохондриком, подверженным длительным припадкам хандры и подавленности» (Л. Гинзбург).

 

Однако, это ведь «поэзия мысли», а не «поэзия звуков и красок», по собственным словам Вяземского. И помимо лично-ипохондрических и меланхолических интонаций («данная природой канитель», «от смерти только смерти жду» и т.д.), здесь явно слышны глубокие философские вопрошания:  

 

 

 

Это уже полновесное выражение апофатической интуиции о непостижимости смысла жизни и невозможности его выражения в каких-либо однозначно-непротиворечивых категориях рациональной рационалистической философии или здравого житейского смысла.

 

 

Итак, иллюзии смысла жизни бесконечно представлены в духовном пространстве культуры и в повседневной реальности. Все они, в конечном счете, оказываются на поверку иллюзиями, суть которых в том, чтобы дать на время человеку мнимое утешение и оправдание его существования. После того как смысл отработал свое, он исчезает, испаряется, давая дорогу другим таким же эфемерным смыслам. 

 

Так или  иначе, но смыслы работают в диапазоне между страхом смерти и волей к жизни. Это два наиболее сильных мотива существования: страх не позволяет ежесекундно совершать самоубийство в результате логического анализа действительности или ее эмоционального переживания как бессмысленной, а воля придает невероятную энергию жизни и деятельности, наделяя самые обыденные и ничтожные вещи таинственным и притягательным значением. 

   

Но помимо страха  смерти и воли к жизни человек жив еще одним мотивом – тайной надеждой. Это совершенно непроявленный мотив, безотчетный, невербализуемый, но в реальности самый сильный, соответствующий метафизической природе человека, в основе которой надежда на неведомую тайную цель и смысл.

Это сама «тьма человека», самый глубокий «бессознательный» его уровень. И это единственное, что держит человека в жизни до конца – надежда на неведомый смысл, на тайную цель бытия,  которой не равен ни один из известных социально-исторических и культурных смыслов и проектов. Потеря именно этой надежды приводит человека в отчаяние, заставляя его в полном здравии совершить самоубийство или иной нигилистический поступок. И наличие этой надежды заставляет даже самого обреченного человека бороться за жизнь до последнего. Ни страх смерти, ни воля к жизни на такое не способны. Только тайная надежда на нечто, о чем мы ничего не знаем, но в чем уверена наша глубинная совесть, позволят нам оставаться людьми. Только эта надежда по-настоящему делает нас счастливыми.

 

Как знать, может эта тайная надежда и заставляет Сизифа совершать свою страшную и бессмысленную работу.