Онтологические прогулки

 

 

Вызовом для мысли является невероятная сложность мироздания, которая констатируется на всех его этажах – от космологии до биологии. Вопрос, мог ли столь сложный мир быть результатом «слепого» формотворчества природы, – является предметом полемического диалога между наукой и теологией; сторонниками креационизма и сторонниками эволюционизма. Доводы сторонников «замысла Божьего» апеллируют к тому, что столь сложная сбалансированность мироздания не могла возникнуть без предварительного разумного плана.

Примером тому может быть, так называемый, «антропный принцип» в современной космологии. В космологии есть такое понятие, как «интересный мир». Оно имеет коннотацию с понятием «проявленная реальность» в индуизме (в отличие от «непроявленной реальности»). Бывают «миры» и бывают «интересные миры». К категории «интересных» современная космология относит миры, где имеет место разнообразие и устойчивые структуры. Этим «интересные миры» отличаются от просто «миров», в которых царит хаос из частиц или существует только излучение, без вещества. В нашей Вселенной есть такие структуры, как планетные системы, атомы, молекулы, органические молекулы, живые организмы и, наконец, разумные живые организмы. Тем самым наш мир, несомненно, принадлежит к разряду «интересных миров». В духе некоего «черного юмора», можно заметить, что даже самое скучное заседание, с точки зрения космологии, – это, все-таки, «интересный мир», поскольку тела присутствующих являют разнообразие устойчивых структур: атомов, молекул и т. д.

Для того, чтобы в процессе формирования Вселенной возник не просто «мир», а именно «интересный мир», – в самые первые секунды после Большого Взрыва должна была установиться необыкновенно тонкая подгонка всех фундаментальных физических констант. Смещение баланса буквально «на волосок» сделало бы невозможным формирование каких бы то ни было устойчивых структур. Даже атомов, не говоря уж о молекулах и, тем более, об органических молекулах. Дело в том, что просвет реальности, в котором может существовать «интересный мир», с математической точки зрения чрезвычайно узок. В нестационарной Вселенной реальность «интересных миров» существует в просвете между двумя возможными космологическими катастрофами. Первая возможная катастрофа – это катастрофа коллапса, – быстрого сжатия вселенной под действием гравитации. Вторая возможная катастрофа – это катастрофа быстрого рассеивания вещества до того, как из него образуются центры масс, в виде звезд и планет. Первая катастрофа происходит, если силы гравитации слишком велики; вторая – если они недостаточно велики. Для того, чтобы существовал «интересный мир», – нужна очень тонкая сбалансированность между скоростью расширения Вселенной и силой гравитации. Как утверждает П .Дэвис, «если бы в момент времени, соответствующий 1 с., когда картина расширения уже четко определилась, скорость расширения отличалась бы от своего реального значения более, чем на ±10^-18 (!), этого оказалось бы достаточно для полного нарушения тонкого баланса» [1, с. 202], что привело бы либо к катастрофе коллапса, либо к катастрофе рассеивания. Не менее удивительна сбалансированность между гравитационной константой G и совокупной массой вещества во Вселенной. Небольшое смещение баланса здесь, опять же, приводило бы либо к быстрому гравитационному коллапсу, либо к рассеиванию вещества без формирования звезд и планетных систем.

В свое время Г.В. Лейбниц пытался обосновать утверждение, обретшее статус афоризма: «Наш мир – лучший из возможных миров». Ведь Бог не стал бы создавать мира, который не был лучшим из возможных. Эту идею Лейбница блестяще высмеивает Ф.М. Вольтер в своей знаменитой повести «Кандид, или оптимизм». Ну, в самом деле, похож ли наш мир на «лучший из возможных миров»? Казалось бы, вопрос чисто риторический. Тем не менее, как ни смешно, но с точки зрения космологии, это – именно так! Опять же, в духе черного юмора, можно предложить всем, кто сетует на инфляцию, находить утешение в значении гравитационной константы G (G ≈ 6,673 ·10⁻¹¹ м³·кг⁻¹·с⁻²) или массы протона (m_p≈1,672 ·10⁻²⁷ кг), которые остаются постоянными, и притом лучшими из всех возможных.

Факт столь тонкой сбалансированности всех фундаментальных физических констант расценивается космологией в качестве одной из «очевидных космологических загадок» [1, с. 203]. Нужно добавить, что столь тонкая сбалансированность должна была установиться в предельно короткое время: в первую же секунду после Большого Взрыва. Можно сказать, что лишь на одну секунду здесь приоткрылся «узкий коридор в сложный мир», и наша Вселенная каким-то чудом успела «проскочить» в этот коридор. Поэтому космологи не могут не задаваться вопросом: возможно ли, чтобы такая подгонка являлась просто результатом счастливой случайности? Эта проблема, как уже было сказано выше, проучила именование антропного принципа в современной космологии.

Существует «сильная» и существует «слабая» версии антропного принципа. «Слабая» версия антропного принципа утверждает, что, помимо нашей Вселенной, есть еще множество других параллельных вселенных, с другим набором констант и иной размерностью пространства – времени. Но подавляющее большинство из них не принадлежат к категории «интересных миров», а потому существуют, так сказать, «без свидетелей», и там некому задавать эти вопросы. В «сильной» же версии антропного принципа допускается, что нечто (а может быть, и Некто) из всего множества возможных миров производит отбор, выбирая мир, в котором в ходе эволюции могли бы появиться разумные существа, – антропоиды, задающие подобные вопросы. Рассуждения в русле «слабой» версии выглядят, на первый взгляд, весьма разумными и не требуют поминать Бога всуе. Однако фантастичность «слабой» версии антропного принципа выявляется, как только мы попытаемся уточнить неопределенной понятие «множество» возможных вселенных и спросим: сколько именно? Современная М-теория, претендующая на роль «Великого объединения» современной физики, допускает 10500 (!!!) возможных миров. По словам С.Хокинга, «чтобы ощутить, насколько это много, представьте, что если бы кто-то задался целью проанализировать законы, предсказанные для этих вселенных, затрачивая всего одну миллисекунду на каждую из них, и приступил бы к работе в момент Большого Взрыва, то к настоящему времени он изучил бы лишь 1020 из них» [2, с. 134-135]. Итак, если допустить «простое» совпадение случайностей, то нам выпал счастливый шанс, вероятность которого равна 1 : 10500 степени.

Доводы сторонников «замысла Божьего» заключаются в том, что столь малая вероятность исключает апелляцию к «слепому» случаю, а потому столь сложная сбалансированность не могла возникнуть без предварительного разумного плана. Добавим, что проблема подобных «исключительно маловероятных» совпадений возникает не только в связи с темой космологической эволюции.

Еще больше аналогичных вопросов порождает картина биологической эволюции. Как утверждает американский биолог Б. Хобринк, вероятность случайного самопроизвольного зарождения живой клетки, в генетическом коде которой зашифрована информация, необходимая хотя бы для простейшего организма, – приблизительно равна 1:10²⁰⁰. Столь малую вероятность он иллюстрирует следующей аналогией: это, «по меньшей мере, равно вероятности того, что какая-нибудь обезьяна 400 раз напечатает полный текст Библии без единой ошибки» [3, с. 382], со всеми пробелами и знаками препинания. Но и это еще не все. Даже если мы допустим, что однажды все-таки произошло такое, – исключительно маловероятного стечение случайностей (1 : 10²⁰⁰); что откуда-то – «Бог знает» откуда, – появилась первая живая клетка. Это отнюдь не объяснит последующего развития жизни! Дело в том, что на каждой новой ступени эволюции возникает та же самая проблема: исключительно малой вероятности «случайного» появления любого нового признака. Можно привести примеры чрезвычайной сложности устройства даже «простейших» форм жизни. Так, М. Бихи приводит знаменитый пример с бактериальным жгутиком. Бактериальный жгутик устроен по принципу «маленького подвесного мотора». Для работы этого жгутика необходимо около 30 различных белков, за формирование которых отвечает соответствующий ген (в итоге – 30 генов). Из этих белков построены миниатюрные аналоги анкера, ведущего вала и гибкого соединения, посредством которых приводится в движение нить – пропеллер. В целом бактериальный жгутик – чудо нанотехнологии. Если из-за генной мутации хоть один из 30 белков окажется неактивным, – весь механизм не будет действовать. Так можно ли допустить «случайную» согласованность мутаций для каждого из 30 генов, отвечающих за соответствующий белок? Для возникновения «удачной» мутации все эти 30 генов должны мутировать согласованно и одновременно [4, с. 144]. Вопрос риторический. Что же после этого можно сказать о вероятности удачных мутаций, если речь идет не о бактериальном жгутике, а о таком сложном органе, как глаз млекопитающего?

Но нет, мы свернем с этой наезженной колеи. И свернем с нее не на другую столь же наезженную колею контраргументов сторонников эволюционизма. Мы аргументируем версию, которая не совпадает ни с позицией «креационизм против эволюционизма», ни с позицией «эволюционизм против креационизма», ни с известными на сей день попытками синтеза, – такими, как «теистический эволюционизм» («theistic evolution»), являющими своего рода модернизацию деизма [4].

Не вдаваясь в конкретные аспекты аргументации (как-то: версии антропного принципа, возникновения генома или полемику вокруг бактериального жгутика), – поставим вопрос в максимально обобщенной форме. Может ли чрезвычайная сложность и тонкая сбалансированность всех параметров мироздания быть, как таковая, аргументом в пользу замысла Божьего? Дело в том, что ссылка на «замысел Божий» для объяснения шокирующей сложности мироздания, содержит в себе очевидную нелепость, и вот почему. Можно верить в Бога … Но трудно поверить в Бога – математика, создающего мир на основе уравнений высшей алгебры! Если допущение случайной подгонки физических констант кажется абсурдом, – то почти столь же абсурдным представляется предположение, что подгонкой этих констант (до «дцатого» знака после запятой) занимался Бог. Расчеты, вычисления, сбалансированность фундаментальных констант, – все это, по известному афоризму Ф. Ницше, – «человеческое, слишком человеческое». Подчеркнем: мы ни в коей мере не отрицаем веру в Бога, как таковую, и не проповедуем атеизм! Нет, мы утверждаем другое: если верить в Бога, – то в Такого, Который сказал: «Да будет», – и стало. Но наша интуиция сакрального вопиет против представления Бога в роли «математика» и «физика», проектирующего исходные параметры эволюции Вселенной, – так же как и в роли «химика», проектирующего коды молекул ДНК, и в роли «инженера», конструирующего такое чудо нанотехнологии, как бактериальный жгутик, и в роли «программиста», и т.д.

Констатируем парадокс. Столь сложная сбалансированность не могла быть результатом слепого случая. Столь сложная сбалансированность не могла быть и результатом замысла Божьего. Ни Бог, ни природа для создания мира не прибегают к расчетам на основе высшей математики. Если у истоков мироздания стояла деятельность Творца, – то Он создавал мир просто и у Него был другой, – короткий путь. Если у истоков мироздания стояло стихийное формотворчество природы, – то и здесь, очевидно, был другой, – короткий путь. А может быть, в этих предложениях нам следует обратить внимание только на заключительную часть фразы: существует короткий путь. Тем самым проблема обретает новый разворот. Следует подвергнуть анализу то нагромождение сложностей, которое имеет место в теоретическом аппарате современной науки и уже само по себе, как таковое, вызывает ощущение чего-то противосмысленного.

А. Бергсон в свое время высказал очень глубокую мысль, которая помогла бы нам объяснить чрезвычайно сложную сбалансированность мироздания, не поминая имени Божьего всуе. Сложность научной картины мира, по Бергсону, обусловлена не собственной природой исследуемой реальности, а некоей аберрацией восприятия. Эту аберрацию, которой по самой своей природе «заражен» наш интеллект, можно назвать ретроспективным видением реальности. Научное познание, по сути своей, есть ретроспективная реконструкция реальности, где умственный взор всегда устремлен в направлении, противоположном действительному становлению. Это сравнивается Бергсоном с устройством зрения существа, вынужденного, «двигаясь вперед, смотреть назад» [5, с. 236]. «Прямой» поток становления идет «от центра к периферии», и совершается просто, как взмах руки. Интеллект же совершает ретроспективную реконструкцию этого становления от периферии к центру. Бергсон иллюстрирует это на примере совершения жеста. «Когда я поднимаю руку от А до Б, это движение предстает мне сразу в двух аспектах. Воспринятое изнутри, оно простой неделимый акт. Замечаемое извне – это путь, пройденный некоей кривой АВ. В этой линии я могу различить сколько угодно положений, и сама линия может быть определена как известная координация этих положений. … Механицизм видит здесь только положения. Телеологизм учитывает и их порядок. Но и тот, и другой проходят мимо движения, которое и есть сама реальность» [5, с. 114].Так и наука «требует от природы самого трудного из подвигов Геракла, желая, чтобы она возвысила до простого акта видения бесконечное число бесконечно сложных элементов, тогда как для природы создать глаз было не труднее, чем для меня – поднять руку» [5, с.115].

Решимся утверждать, что чрезвычайная сложность теорий в фундаментальной науке обусловлена не столько глубиной проникновения в сложность «самой» исследуемой реальности, сколько ретроспективным видением этой реальности.

Этот вывод прекрасно иллюстрируется на примере теорий «Великого объединения» («ТВО») в современной физике. Стратегией «Великого объединения» является поиск дополнительных групп симметрий, которые позволили бы найти инвариантные преобразования между четырьмя фундаментальными видами взаимодействия, а затем между фермионами (частицы вещества) и бозонами (частицы – переносчики взаимодействия). В контексте вышеприведенных рассуждений, стоит задуматься: а может ли вообще симметрия познаваться как-то иначе, нежели путем ретроспективной реконструкции? Как заметил С. Беркович, «идеальная симметрия не является операционально определенным понятием. Очевидно, симметричный процесс может начаться только в том случае, если эта симметрия окажется нарушенной каким-то, пусть незначительным, несовершенством» [6, с.80]. Из этого следует, что, по самой сути своей, поиски «суперсимметрии», не могут быть ничем иным, как ретроспективной реконструкцией реальности. Умственный взор здесь сфокусирован вспять по отношению к действительному развитию событий: от конечного пункта, где идеальная симметрия уже распалась – к достраиванию начального пункта, где она, предположительно, еще имела место. Поиски симметрий и суперсимметрий – это эволюция Вселенной, видимая в ретроспективе.

Ретроспективным видением и объясняется тот очевидный парадокс, что в теориях «Великого объединения» для описания минимально дифференцированного и, соответственно, максимально «простого» состояние физической реальности требуется максимально сложный теоретический аппарат. Этот парадокс явственно просматривается, по контрасту с другой великой программой универсального синтеза, которая имела место в эпоху поздней античности. Речь идет об учении неоплатоников. Восхождение «Единому» в неоплатонизме, по сути, имело ту же направленность, что и стратегии «Великого объединения» в современной физике. Но у Плотина для такого восхождения требовалась «простота взгляда», соразмерная изначальной простоте «Единого», – простоте, которая «превыше всякой единицы». А в современных ТВО постижение «Единого» состояния физической реальности, – того, которое предшествовало дифференциации на четыре различных вида взаимодействия, – требует, наоборот, максимально усложненного теоретического аппарата. …Который, парадоксальным образом, оказывается необходимым для постижения максимально простого состояния реальности. И сложность эта обусловлена не большей глубиной научных теорий, по сравнению с религиозно-мистическими учениями, а той самой ретроспективной фокусировкой умственного взора, о которой шла речь.

Возможно, проблема антропного принципа в космологии имеет истоком ту же самую ретроспективную аберрацию восприятия. Это можно сравнить с тем, как если бы кто-то был поражен, насколько точно вписывается в свою долину река Волга, как она удачно проходит под всеми мостами и удобно подходит ко всем пристаням. Удастся ли приложить эту схему рассуждений к проблемам биоэволюции, где имеет место сходная дилемма: абсурдно объяснять столь сложную сбалансированность счастливой случайностью; абсурдно объяснять ее и замыслом Божьим? Нужно заметить, что идея ретроспективной аберрации восприятия, которая так хорошо иллюстрируется на примере современных ТВО, – в свое время была высказана Бергсонам применительно не к физике, а именно к биологии. Но блестящая интуиция Бергсона, что «для природы создать глаз было не труднее, чем для меня – поднять руку», – сегодня должна каким-то образом «разминуться» с генетикой. Эта наука только-только зарождалась в то время, когда А. Бергсон создавал свой главный труд «Творческая эволюция».

Приложить эту схему рассуждений к проблемам биологической эволюции позволяет нелинейная динамика, теоретический аппарат которой сегодня применяется к наукам о жизни. Живые организмы начинают пониматься в терминах динамических паттернов. В отличие от структуры, паттерн фиксирует не статичную, а динамическую устойчивость: паттерн – это периодически воспроизводящаяся конфигурация движения. В концепции паттернов можно увидеть своеобразное возрождение платоновского учения об идеях – первообразах всех вещей. Правда, в отличие от классической платоновской концепции, в ХХI совершается «динамизация» эйдосов. Паттерн – это своеобразная «динамизированная» версия платоновского эйдоса. Но, как и эйдос Платона, паттерн являет некую неделимую целостность, которая не сводится к комбинаторике элементов. Итак, важно подчеркнуть: в качестве матрицы живого организма, паттерн представляет собой нередуцируемую целостность, – в отличие от дискретной комбинаторики генетической матрицы. Целостность паттерна поддерживается за счет петель обратной связи, которые обеспечивают саморегулирование и самоорганизацию системы.

Различие между паттерном и структурой артикулируется также в терминах дистинкции между организацией и структурой. Важно, что «данная организация может быть воплощена множеством разных способов на основе множества разных компонентов» [7, с.115]. Астрономическое число возможных перекомбинаций нуклеотидов, которые предстают перед взором генетики (10²⁰⁰ !!!), в данной парадигме удается свести к не столь уж большому числу вариаций на уровне паттернов. Эта версия получила развитие в т.н. аттракторной модели эволюции, предложенной С. Кауффманом [7, с.222 – 225].

Это позволит объяснить «невероятно сложную сбалансированность» всех параметров биоэволюции все той же ретроспективной фокусировкой нашего умственного взора, о которой шла речь. Существует «прямой» поток становления. Он идет «от центра к периферии», – от динамического паттерна к структурам и элементам структур, и совершается «просто», как взмах руки. Отправной точкой эволюции здесь являются не дискретные элементы структуры, а паттерны, каждый из которых, подобно эйдосу Платона, представляет собой  нередуцируемую целостность. Дискретные компоненты структуры подчиняются логике паттерна, встраиваясь, наподобие «подручного материала», в его динамику. В этой фокусировке взора «невероятной сложности», как таковой, нет. Однако в рамках такой науки, как, к примеру, молекулярная биология, умственный взор сфокусирован «от периферии к центру», – то есть в направлении, противоположном действительному процессу становления. Пред таким умственным взором живой организм предстает рассыпавшимся на множество дискретных элементов, которые и берутся в качестве отправного пункта познания. Динамическая же картина эволюции затем монтируется из этих элементов по принципу «ретроспективной реконструкции» и выглядит как серия исключительно маловероятных совпадений.

После всего сказанного, – теперь уже в порядке гипотезы, – можно предложить более радикальный ход мысли. Сами уравнения нелинейной динамики, которыми описываются динамические паттерны, – также могут рассматриваться в качестве ретроспективной реконструкции, где логика мысли обращена вспять по отношению к реальному вектору становления. (Нужно заметить, что Бергсон аргументирует тезис, что всякий математический порядок, как таковой, по самой своей сути, не может быть ничем иным, как ретроспективной реконструкцией реальности [4, с. 214]). Тогда, – опять же в порядке гипотезы, – можно выделить два противоположных вектора фокусировки взора на динамический паттерн. Один из них идет «от периферии к центру», описывая паттерны в сложных уравнениях нелинейной динамики. Второй идет «от центра к периферии», совершаясь, как в примере у Бергсона, «просто, как взмах руки». Возможно, суть дела заключается в этом самом «не» состояний устойчивого неравновесия, которые постоянно воспроизводятся в динамике паттернов живых систем и описывающихся нелинейными уравнениями? Возможно, сложность математического описания обусловлена той самой ретроспективной реконструкцией, которая способна лишь в негативных терминах (неравновесие) артикулировать нечто такое, что «в самом себе» сугубо позитивно? Для того, чтобы постичь это «не» позитивным образом, требуется радикальная перефокусировка взора.

В русле вышеприведенного примера Бергсона с жестом, сложность научного описания реальности можно было бы расценивать как аберрацию, возникающую в результате попыток ретроспективной реконструкции Жеста, – взмаха Десницы Божьей, который сотворил мир, «просто» сказав «Да будет». Впрочем, это только метафора, но попытки Богопознания вряд ли могут обойтись без метафор. Поэтому ограничимся выводами, которые могли бы быть конструктивными не для теологии, а для философии науки. М.Мамардашвили в свое время высказал мысль о предельных точках бытия, – таких, как Бог, – которые мы никогда не постигнем. Но зато, устремляясь к этим точкам, мы начинаем яснее видеть все остальное. Так и мы далеки от претензий на радикальные выводы в полемическом диалоге между наукой и теологией. Зато исследование этого вопроса помогло нам яснее увидеть некоторые проблемы научного познания. В теоретическом аппарате современной науки важно отличать сложность, которая является отражением «самой» исследуемой реальности, от той сложности, которая имеет своим  источником ретроспективную аберрацию восприятия. Добавим к этому, что сложность современной науки – это лишь один из аспектов более глобальной проблемы: нарастающего усложнения всех сфер современной культуры. Насколько эта проблема актуальна как для современной культуры вообще, так и для современной науки, в частности, – распространяться излишне. К тому же заметим, что усложнение, как таковое, – как в био- и социо- эволюции, так и в развитии познания, – может свидетельствовать отнюдь не только о прогрессе, но и о тупиковом характере развития.

 

 

1.Дэвис П. Суперсила. М., 1989. 272 c.

2. Хокинг С. Млодинов Л.Высший замысел. СПб., 2013. 208 с.

3.Осипов А.И. Путь разума в поисках истины. М., 2010. 496 с.

4.Коллинз Ф. Доказательство Бога. Аргументы ученого. М., 2008. 216 c.

5. Бергсон А. Творческая эволюция. М.,1998. 384 с.

6. Беркович С.Я. Клеточные автоматы как модель реальности. М., 1993. 112 c.

7. Капра Ф.Паутина жизни. М., 2002. 336 с.