Онтологические прогулки

 

 

            Пространство Венеции для человека, впервые оказавшегося в этом городе, раскрывается как пространство бесконечного лабиринта, - переплетение маленьких и очень маленьких улиц, площадей, каналов, которые надо пересечь, и мостов, позволяющих это сделать…  В процессе движения по этому лабиринту достаточно быстро утрачивается представление о какой-либо конкретной цели, и само желание попасть в конкретную точку, заранее отмеченную на туристической карте, ощущается как некое принуждение, безусловно внешнее по отношению к движению как таковому. И если отказаться прислушиваться к «голосу разума», рождённому за пределами этого города и не подозревавшему в момент конструирования траектории туристического маршрута, с чем ему в действительности придётся столкнуться, то движение по венецианских улицам достаточно быстро превращается в блуждание, внешне бессмысленное, но, тем не менее, для самого путника обладающего некой нерефлектируемой значимостью, - неким состоянием, полностью сливающимся с реальностью «здесь и сейчас» и нежелающим выходить за её пределы.

 

 

            В этой репрезентации себя в качестве лабиринта венецианский ландшафт обретает онтологические черты и свойства, - именно обретает, т.к. в контексте современных релятивистских культурных реалий главным онтологическим credo мышления оказывается тезис: ничего вечного. – Онтологии – дети времени, а все времена – преходящи. – Сегодняшний мир конструирует свой, особый образ реальности, по своей ценности ничем не отличающийся от образов, созданных предшествующими временами, а по степени своей прочности – не менее зыбкий и смертный, чем всё, что было ранее.

            И именно в сфере сегодняшнего – современного – мироощущения / миропонимания ландшафт Венеции оказывается онтологически востребован, - впервые за многие столетия своего существования он обретает глубину и смысл. – Современный мир, - мир, чьё самосознание очень привязано к приставке post – постмодерн, постклассика, постистория, - именно в образах лабиринта находит то «самое главное», что может претендовать хоть на какое-то формальное отражение реалий его экзистенции, - отражение, безусловно, неточное и уже в силу этого – ложное, но из всех ложных отражений – ложное в наименьшей степени…

 

            А Венеция – это лабиринт, обретший непосредственные, чувственные черты. – Идея Лабиринта, воплотившаяся в мире материи…  Безусловно, Венеция – не единственный лабиринт, воплощённый в реальности, но это – один из самых известных таких лабиринтов; историческая аура города выделяет его из общего ряда. Венеция претендует на то, что всё, существующее внутри неё, принадлежит истории, - здесь нет ничего внеисторического. И даже когда, двигаясь по каналам, натыкаешься на нечто, к истории не относящееся, - какой-нибудь очевидный «новострой», резко дисгармонирующий с общей атмосферой города, - воспринимаешь это как некое недоразумение, в принципе склонное перерасти в скандал, но тут же забывающееся под влиянием новых «исторических картин», открывающихся в процессе дальнейшего движения. – И пусть тезис «о тотальной историчности» Венеции – всего лишь мифологема, вступающая порой в очевидное противоречие с реальностью, сознание путешественника достаточно быстро эту мифологему присваивает себе и начинает относиться к ней как к безусловной истине. - Город стремится любого прибывшего сюда сделать соучастником своей экзистенциальной мистификации: он требует признания себя «реальностью не от мира сего», и по большей части он добивается того, чего хочет. – Венеция остаётся в памяти пространством, по сути, не имеющим ничего общего с настоящим, - пришельцем из прошлого, чьё присутствие здесь обретает характер ирреального события, радикально разрывающего все бытийственные ткани повседневности и порождающего состояния, близкие к наваждению. – Аура Венеции по-своему магична, и эта магичность  выделяет и отделяет «венецианский лабиринт» от всех прочих…

 

 

            Венеция – в рамках формальных, предельно поверхностных и, на первый взгляд, безусловно, очевидных определений, - это старинный город, наследие средневекового прошлого, чудесным образом сохранившееся в пространстве современного мира. Но именно городом в его современном, обыденном понимании, Венеция в действительности не является. Более того, самим способом своего присутствия Венеция противоположна идее города. – Город – это пространство вовлечённостей, пространство непрерывного действия, - мир, постоянно предъявляющий человеку набор весьма конкретных жизненных задач и целей, и требующий от него активной жизненной реакции на сам факт существования таких задач. – Город инструментален; это – пространство свершений. И менее всего город склонен формировать в сознании человека чисто созерцательное отношение к миру. – Горожанин, чьё сознание в какой-то момент трансформировалось в сознание созерцателя, неизбежно выбрасывается за пределы городской жизни. Впрочем, город весьма требователен по отношению к человеку, и созерцательная установка сознания, внезапно возникнув, под давлением городской «атмосферы», как правило, столь же внезапно исчезает, оставляя после себя весьма смутный след в памяти, - знак некоего странного и, возможно, дискредитирующего самого человека действия, очень похожего на игру…

 

            Венеция же, в отличие от современного города, изначально несёт в себе ауру отстранённости от всего конкретного, жизненно значимого, - от всего, что может напоминать о повседневных делах и целях. Это – пространство чистого созерцания; некое сновидение, в котором жизнь в форме пассивного пребывания является самоочевидной нормой. – Венеция показывает себя, но в этой самодемонстрации нет ничего, что могло бы быть опознано в качестве призыва к действию; слегка мутное течение венецианского времени не втягивает в себя, никоим образом не стремится связать собственную экзистенцию с экзистенцией человека, присутствующего на её улицах. – Все двигающиеся, обменивающиеся мнениями и впечатлениями, смотрящие по сторонам – здесь они даже не гости, т.к. гость, при всей его пришлости и инаковости, может рассчитывать хотя бы на то, что сам факт его пришлости воспринят и признан, - там,  где есть гость, там есть и хозяин, гостя встречающий и реагирующий на его действия. – Но венецианский ландшафт – холоден и молчалив; на факт наличия внутри себя посторонних он не реагирует никак, и, вследствие такого молчания, временно присутствующие здесь – обречены на роль только наблюдателей, даже если жизненные обстоятельства позволят им задержаться в Венеции на достаточно долгое время… Картезианская революция объявила установку на чистое созерцание одним из высших состояний человеческого духа; в таком случае, Венеция – это корректирующее дополнение к картезианской революции, гласящее, что высшие состояния духа могут быть опознаны как весьма болезненные состояния конкретного человека, в котором этот дух пребывает. – Установка на «только наблюдение» формально дистанцирует, отдаляет наблюдателя от всего материального; в рамках конкретной практики такое дистанцирование оборачивается тревожным изменением отношений между сознанием и телесностью, - прыжок за пределы «царства материи» никогда не бывает исключительно радостным… И смею предположить, что если бы Рене Декарт местом своего жительства однажды выбрал бы не Амстердам, а Венецию, то картезианская философия в тех формах, в каких мы её знаем, никогда не появилась бы.

 

            Но если Венеция не город, то – что это? Это ни в коем случае не музей; для музея присутствие Венеции рядом с человеком слишком глобально и тотально; любое уподобление этого пространства музею стремится, тем самым, лишь минимизировать и сгладить изначальный травматический эффект встречи, в рамках которой всё человеческое здесь низводится до функции чистого созерцания; это и не просто «часть Италии» - некая административная единица; Венеция связана с современной Италией, не более чем связана с той же Италией Римская империя, а древние Афины – с современной Грецией. И итальянская речь на венецианских улицах в действительности выглядит не менее случайной, чем речь английская, немецкая или русская… В некоем изначальном смысле Венеция вообще не нуждается в речи, - её внутреннее пространство молчаливо и не нуждается в диалоге с посторонними, а посторонним в Венеции становится каждый, по каким-либо причинам попавший сюда, и любые слова, звучащие здесь рискуют выбросить говорящего куда-то за пределы этой реальности, свести его присутствие в этой реальности к чисто формальному факту, безусловно правильно фиксирующему местоположение тела говорящего, но при этом, абсолютно игнорирующему всё, что относится к его сознанию.

            Венеция – это земля. – Представление о том, что Венеция стоит на воде, так же иллюзорно и мифологично, как и многие другие общераспространённые штампы, привязанные к этому пространству. – Связь с водой, обилие воды здесь лишь подчёркивает изначальную земную природу Венеции. Это – земля, отвоёванная у моря, но от этого она не перестаёт быть землёй. И хотя море наполняет собою атмосферу Венеции, пропитывает собою её воздух, наполняя его летом своей влажностью и специфическим запахом, а зимой – влажностью и холодом, но изначально Венеция – это твердь, это демонстрация победы земли над морем, в свете которой активное напоминание воды о своём присутствии – здесь лишь попытка воды взять реванш за своё поражение, - попытка того, кто проиграл однажды и, как кажется, окончательно.

            И дух Венеции, если вообще можно говорить о существовании духа в современном мире, живёт не на её набережных и каналах; скорее, он спрятан в её внутренних кварталах, - на улицах, площадях, во дворах, - там, где море вообще никак не показывает себя, а земля оказывается предоставленной самой себе, являя себя в качестве действительно единственной подлинной данности.

И именно здесь, внутри Венеции, её лабиринты обретают законченность и совершенство. – Движение по Венеции – это именно движение по её улицам, а преднамеренный выход к воде и, тем более, движение по ней скрывают стремление освободиться от давления со стороны этих лабиринтов, - ведь любой лабиринт, как и всё, что живёт в состоянии хаоса, по своему давит на сознание, и отнюдь не всегда сознание может это давление выдержать. - Возникает желание выхода, а вода даёт некое иллюзорное ощущение простора и освобождения, - по сути своей – освобождения от давления жизни посредством погружения в стихию безжизненного.

 

 

            Венеция – это земля, метафизика которой утрачена; terra incognita в прямом смысле этого слова. – Венецианский ландшафт, созданный теми, чья логика действий сегодня уже не может быть прочувствована и рационально осознанна, смотрит на всех, временно пребывающих в нём, глазами вечного постороннего, - взглядом необратимой утраты, неважно кому адресованным и неизвестно откуда направленным.

            Венецианские улицы – это знаки осуществлённого забвения, причины которого неясны и неважны; скорее, здесь уместна формулировка «так получилось». Да и то, что именно было предано забвению или ушло в забвение, - второе кажется более точным, - уже не поддаётся расшифровке. – Венецианская республика – имя, оставшееся в анналах истории, но что скрывается за этим именем? – В самом событии утраты, по сути, нет ничего необычного и сверхординарного; время постоянно стремиться вытолкнуть некогда существовавшее за пределы памяти, но обычно такие действия времени оказываются значительно более удачными: большинство того, что было или могло бы стать воспоминанием, временем выдавлено в небытие полностью, без остатка, - бесследно. – Время не любит оставлять следы, сама фраза «след времени», применимая к чему-то, что существует относительно долго,  всего лишь указывает на то, что работа времени здесь ещё не закончена; когда эта работа завершится, ни о каких следах говорить уже не придётся. – Но в случае с Венецией в действиях времени произошло нечто, что случается с ним крайне редко: уничтожив эту землю как живую реальность, время забыло убрать следы жизни, оставив наблюдателям будущего некое означаемое без означающего. Нечто формальное и оформленное, но лишённое глубинного, изначально данного смысла, и потому таящее в себе возможность называться как угодно… – Двигающийся по венецианским лабиринтам человек, имеет полное право назвать нечто, попавшееся ему на глаза, «улицей», но что означало «быть улицей» здесь тогда, когда Венеция ещё не была всего лишь точкой на туристических маршрутах, когда здесь жизнь чувствовала себя естественно и счастливо, - счастливо настолько, насколько вообще жизнь может быть счастливой? Что значило для той Венеции узость или широта конкретных улиц или противостояние двух мостов, упрямо смотрящих друг в друга, один из которых был белым, а другой красным? Что означало для людей, живущих здесь, что именно эта земля является для них родиной?

            Ничто не вечно. – И монументальность венецианских домов, смотрящих на Большой канал, нудно и монотонно свидетельствуют об этой истине, - истине, которую большинство людей избегают продумывать до конца. – Не вечен я, не вечен ты, не вечны дети, и точно так же, как когда-то исчезнут поколения ныне живущих, исчезнут и те, кого ныне живущие считают своими потомками. И родина, если понимать под ней не комплекс идеологических реминисценций с часто больным пафосом, а всего лишь – но сколь много в этом «всего лишь»! – естественное пространство жизни, по отношению к которому так легко и свободно выговаривается слово «моё», - и эта родина тоже не вечна. Американским, немецким, русским туристам Венеция говорит, по сути, одно и то же: всё существует под знаком утраты.

           

            Кажется, что есть какая-то глубинная связь между Венецией и огромным количеством эмигрантов, стекавшихся и стекающихся сюда с того момента, как эта земля стала «неизвестной землёй», - воспоминанием о том, чего уже нет. Знаком утраты родины. Венеция Байрона, Венеция Бродского… - Оставшиеся во внешнем пространстве знаки ушедшего как корреляты внутренних утрат. – Не говорили ли те же венецианские набережные гуляющему по ним Иосифу Бродскому, что в его жизни России больше нет? 

 

 

 

 

            Лишённость глубинных онтологических оснований придаёт присутствию Венеции в современном мире фантазматический характер; возможно, такой способ присутствия может быть охарактеризован как призрачность. – Нечто, принципиально лишённое целостности, являющее себя в случайной репрезентации странных, алогичных образов, каждый из которых как-будто бы старается дать ответ на вопрос, который ещё не прозвучал, но, в то же время, неким неуловимым образом навязывает сознанию ощущение, что любые вопросы, возникающие здесь и по поводу этого «здесь», являются,  по сути, «вопросами не о том», - чем-то искусственным и неорганичным по отношению к тому, о чём они пытаются спросить. – Ускользание смысла, за которым следует ускользание целостности ощущения, и далее – распад реальности на отдельные составляющие, каждая из которых, возможно, связана со всеми другими, но, не менее возможно, все эти связи лишь придуманы внешним наблюдателем для того, чтобы внести некий порядок в мир собственных представлений, за которыми скрывается вся прошлая жизнь этого наблюдателя, - прошлое, имеющее намерение продолжить своё существование в будущем; некие поверхностно-целостные и как-будто понятные образы Венеции оказываются, в итоге, не столько результатом усилий, направленных на постижение этого мира, сколько компромиссом сознания с самим собой, - психологической гарантией того, что сознание, пройдя сквозь всё это, не утратит собственного единства и не уподобится той реальности, в которую оно столь неосмотрительно переместилось и в которой ему срочно необходимо создать хоть какую-то систему координат и ориентиров.

 

 

            Ассоциации, связывающие пространства Венеции с темой смерти, возникают достаточно часто, хотя и не особенно навязчиво. – Ускользающая реальность, как правило, не стремится быть навязчивой и нарочитой, её сила – не в мощи одного конкретного яркого воздействия, а во множестве мягких, ни на чём не настаивающих повторов и намёков. – Здесь неожиданно проявится синеватое пятно на белой стене дома, там дрожание воды покажет размытую, дырявую кирпичную кладку, ещё где-то и непонятно откуда на поверхность выйдет резкий, неприятный запах, - и вот уже в сознании формируется мысль, отражающая собой не столько данность, сколько желание, - «Венеция умирает». И, следуя этой мысли далее, начинаешь с особым вниманием  прислушиваться к внешним голосам, спокойно и буднично рассказывающим о том, насколько сантиметров в течении каждого месяца и каждого года Венеция уходит под воду и когда, согласно математическим расчётам, это движение вглубь станет необратимым… Но в этом образе большого и великолепного трупа воплощается изначальное и необратимое чувство дистанции; действительная Венеция уже запредельно далеко, а всё, что осталось здесь, -есть лишь знак состоявшегося ухода. – Необходимо найти метафору, позволяющую это событие признать, но, в то же время, суметь удержаться от него на расстоянии; метафора смерти оказывается достаточно ёмкой для исполнения этой задачи, - одновременно – настраивающей на серьёзный лад, печальной и, главное, очень далёкой и в силу этого – безразличной. 

 

 

            Венеция, будучи пространством утраченных смыслов, неким «белым пятном» на онтологической карте современности, смогла, тем не менее, неуловимым, парадоксальным образом «вписаться» в реалии современности, гарантировав себе в этих реалиях, по крайней мере, некое устойчивое присутствие. – Венецианская онтологическая пустотность обнаружила собственное созвучие с одной из ключевых моделей мировосприятия нашего времени – моделью Лабиринта. – Лабиринт для ХХ века стал, по сути, единственной эстетической формой, сумевшей обеспечить встречу и возможность взаимодействия некогда объективистским образом существовавшего мира и реалий индивидуального (субъективного) человеческого присутствия в этом мире. Вся культура западного ХХ века живёт внутри Лабиринта, не надеясь и, по большому счёту, не пытаясь выйти за его пределы. И Венеция с её аурой тайны, спрятанной где-то в глубинах истории, стала одно из самых ярких визуализаций идеи Лабиринта в ХХ веке.

 

            Бытие-в-Лабиринте опознаёт себя в состоянии блуждания – бессмысленного и, по сути, внеисторичного движения, главным содержанием которого оказывается доведённая до автоматизма и потому тяготеющая к рационалистической холодности простая фиксация впечатлений. – В процессе движения Реальность рассыпается перед идущим по Лабиринту веером образов, и с каждым новым шагом набор этих образов меняется; но т.к. движение становится непрерывным, обязательным условием существования в целом, эти фейерверки образов, вспыхивая, показывая себя идущему, в лучшем случае могут быть лишь зафиксированы, запечатлены в качестве феноменов-вне-сущности, что бы далее быть вытеснены новыми, но, впрочем, ничем, по сути, не отличающимися от предшествующих, фейерверками. Образы вспыхивают и исчезают, запечатлеваясь в сознании как некие смутные следы, - смысловые фрагменты, которыми сознание надеется когда-либо воспользоваться, но подавляющее большинство таких фрагментов так никогда и не будет востребованным. Задача внешней реальности сводится здесь лишь к обеспечению непрерывного потока феноменальности, и венецианские улицы блестяще с этой задачей справляются: сумрачность – следствие узости – и изломанность венецианских переходов являет взору идущего всё новые и новые образы, каждый из которых глубинно бессмыслен, отчуждён от мира значений, но, при этом, по-своему эстетичен. Здесь реальность предъявляет себя субъекту в режиме монотонной загадочности, внезапно прорезываемой вспышкой – эстетическим образом с необычайно высокой степенью яркости. Но сама эта яркость, опять-таки, не имеет устойчивых объективистских коррелятов, - ярким здесь делается то, что всего лишь контрастирует с уже увиденным; неожиданный свет в магазине превращает на мгновение сам этот магазин во впечатление более яркое, необычное, чем несколько кварталов, застроенных шедеврами венецианской готики. Впрочем, вся эта яркость живёт триумфом момента, - одна яркая вспышка сменяется другой, не менее яркой, а в итоге именно монотонность движения, за которой скрывается всё та же непрерывность феноменального потока, оказывается действительно главным содержанием движения. Именно она – то последнее, что остаётся в памяти.

 

 

            Движение по венецианским улицам во многом подобно акту непрерывно длящейся инициации, которая никак не может обрести собственного завершения. – Ирреальная ситуация устремлённости на встречу новому рождению, которое, в действительности, не может состояться в принципе, и эта принципиальная невозможность, в свою очередь, придаёт самой устремлённости характер имитативности и ирреальности; рождаться может только то, что изначально обладает сущностью, но Венецианское пространство ускользает от всяких сущностных определений. Оно располагается в некоем топосе «между» всеми возможными дефинициями, являя собою, по сути, обилие фантазматических форм, вызванных к «жизни» небытием.

            И погружение в венецианский ландшафт, движение по нему приобщают к небытию того, кто осуществил такое погружение, - того, кто движется внутри этого лабиринта.

 

            Такое движение может быть осознано – в зависимости от личностных особенностей самого путешественника – и как состояние подавленности, и как состояние радости. – Отсутствие сущности, запечатлённое в венецианском камне, коррелирует с экзистенциальной конкретикой человека, прокладывающего себе путь сквозь этот камень; и если эта экзистенциальная конкретика изначально склонна к «дефициту сущности», для неё собственные устойчивые самоопределения являются жизненной проблемой, Венеция способна подчеркнуть такую проблематичность, актуализировать болезненность процессов экзистенциального поиска и, в итоге, раскрыться в рамках такого восприятия в образах депрессии и избыточного, почти физического давления; небытие реализует себя в таком случае как сила, многократно интенсифицирующая переживание всякого рода негативности человеческого существования. – Но, если «идущий сквозь», наоборот, несёт в себе избыточность сущностных определений, то пространство венецианских улиц может обернуться по отношению к нему в образе «реальности освобождения», - ощущением очевидной и внезапной бытийственной лёгкости, связанным с трансформацией всего, что относится к миру заботы и сущностного принуждения, во что-то относительное и ненеизбежное; и в этом случае встреча с небытием оборачивается почти экстатическим ощущением радости…