Онтологические прогулки

В тексте «Кошмар коляски» я описал несколько литературных событий, объединенных «вечным возвращением».

- Что же это такое само по себе, вечное возвращение в литературном тексте?

Вечное возвращение – не тема. Тема то, что полностью или хотя бы частично налицо, дано, предмет речи, то, о чем идет речь. Но речь идет о коляске или о Черторыжском, она идет о судьбе рыцаря (у Тика), о каре за алчность («Портрет» Гоголя). Что до возвращения, то оно, так или иначе, накладывается на ту или иную тему как подвижная литературная форма или несколько близких форм.

Вечное возвращение – горизонт. То, что само по себе не существует, но определяет в тексте литературное существование чего-то другого. Вечное возвращение пред-полагает чтетческое ожидание: готовность узнавания нового как уже бывшего, или же бывшего как небывалого (Тик).

Вечное возвращение – зеркало. Или два зеркала, обращенных друг к другу. Само по себе оно пусто. Как зеркало оно отражает текстовое событие – скажем, убийство у Тика – и воспроизводит его зеркально. Но при переходе от текста к тексту, от Тика к Гоголю, оно и само отражается, изменяя направление собственно текстового отражения.

В простейшем случае вечное возвращение задает видовое воспроизводство персонажа (как грешника). В других случаях оно указывает на бесконечность кары или бесконечность вины, в этом случае отбрасывая читателя вспять. В «Коляске» и «Ревизоре» оно указывает на неизбежность тавтологии в будущем, обрывая действие или повествование перед ней. Тем самым оно управляет простиранием не содержания, но собственно текста. Тогда вечное возвращение, совмещая в себе указание и запрет, оказывается активным: оно состоится как несостоявшееся событие.

- А в трудном и тяжелом случае, когда оно становится не этической проблемой, но проблемой самого времени, возможности и невозможности здравого смысла?

Видимо так дело обстоит с «Бессмертным» Борхеса, где некий автор (Гомер), спустя тысячу двести лет возвращается к себе(?) в облике собаки своего персонажа: Гомер = Аргус. Литература, как и сама жизнь, оказываются наказанием, которое невозможно избыть. Она тавтологична. В этом случае воспроизводство лица бросает свет на литературное время, лицо становится аргументом, а время – функцией этого аргумента. Однако в исходном и простейшем случае «Портрета», «Страшной мести» время привычным и естественным образом является основанием, то есть аргументом для образования цепи персонажей. Заметим, что у Борхеса сам(?) Гомер сливается  с повествователем текста (трибуном римского легиона). Вечное возвращение уничтожает личность, превращая ее в единицу исчисления.

Итак, вечное возвращение – это оболочковая структура, предполагающая целый ряд инверсий, оно и само возвращается вечно как та или иная очередная инверсия.

В «Locus solus» (Раймон Руссель) посмертно возвращается воспоминание одного и того же персонажа, оно возвращается строго тождественно как запись на грампластинке или кинокадры съемки (в ту пору изобретенных). Что же до самой фигуры тождества, то и оно, все то же самое для разных персонажей, определенным образом сливает их, тогда как в исходном и в этом смысле классическом случае возвращается смертная жизнь разных, но равно-грешных персонажей. Память грамзаписи сменяет запись в памяти Бога, а потому становится кошмаром. Сугубо современным способом она указует на Реальное (Лакана). В этом смысле текст отныне - литературное богохульство.

Однако, как оболочковая структура самой литературности вечное возвращение – вечно новое основание творчества.

Вечное возвращение, таким образом, регулирует тему, но и создает ее, оно управляет воспроизводством текста, но оно же определяет нити преемства от текста к тексту или рвет их, задавая историко-литературный пунктир.

- Кажется, мы имеем дело с совершено новой конфигурацией? Эта конфигурация идет поперек привычных литературных координат: истории литературы, жанра, автора, персонажа и судьбы. Однако, думается что такое радикальное посягательство излишне. Обратимся, скажем, к прозаической поэме. Это штучное изделие:

- Пожалуй, все.

Едва ли удастся дать общие признаки этих столь далеких друг другу вещей. Ближе всего к определенности жанра Мертвые души. В начале поэмы даются коды воспроизводства текста (см. эссе Набокова), однако если положиться на это вполне достаточное основание, кого мы добавим к Гоголю?

Может быть, определение прозаической поэмы в том, что в ней есть чувствительный и чувственный момент: желание текста как такового. Поэма приобщает к этому желанию, оно разделяется в чтении: одержимость. Однако, опираясь здесь на антропологию, не покидаем ли мы собственно литературу?

Я думаю, объяснение в том, что поэма, как и вечное возращение - только лишь горизонт, возможность жанра, которого никогда не было и никогда не будет. Это несостоятельное обещание литературы, как, скажем, вымученная мениппея Бахтина. Прозаическая поэма – единственная подлинная поэма и как подлинная – Небесная сеть. Она принадлежит эону. То есть: не принадлежит. Причисление к ней - это не акт определения и оценки, но, скорее, акт литературной веры.