Проблема возникновения социального общества, наряду с языком, письменностью и религией, относится к числу наиболее трудноразрешимых. Известно, что первоначально человек был стадным животным, потом стадо сменилось материнской общиной, а затем на смену материнской общине пришла община отцовская. Но как происходила смена этих формаций, чем она была вызвана и, главное, что послужило побудительным толчком к началу этого процесса – неизвестно и по сей день.

 

Существует три основные версии возникновения социального общества: научная, религиозная и инопланетная. Согласно научной, превращение стада в социальное общество происходило естественно, без вмешательства внешних сил. Религиозная версия утверждает, что человек стал существом социальным благодаря нравственному закону, который был заповедан ему богом. Наконец, в соответствии с инопланетной версией человеческое общество создали пришельцы для проведения экспериментов. Если исключить из нашего рассмотрения две последние версии (их ответ на поставленные нами вопросы известен без рассмотрения), остается версия научная. Но и эту научную версию тоже нельзя признать способной исчерпывающе ответить на поставленные вопросы.

 

Научная версия излагается, в частности, в учебнике для высшей школы по истории первобытного общества. Тему возникновения социального общества она трактует в соответствии с теорией эволюции, адаптированной Ф. Энгельсом к проблеме социогенеза при помощи так называемой  трудовой теории. Однако трудовая теория оставляет больше вопросов, нежели дает ответов. Согласно этой трактовке, социальное общество возникло как средство подавления животного эгоизма с целью организации коллективного труда как более рационального способа воздействия на природу по сравнению с индивидуальным.

 

Но вот что любопытно: если мысленно смоделировать сам момент перехода от стада к социальному обществу, следуя логике трудовой теории, то получится, что этот процесс перехода к социальной организации был для первобытных гоминид… выбором осознанным. Во-первых, они смогли прийти к умозаключению о большей эффективности коллективного труда по сравнению с индивидуальным, а во-вторых, принять самоограничивающее решение, подавив свой собственный животный эгоизм и объединившись на основе принципов всеобщего равноправия. Здесь просматривается не только способность к аналитическому мышлению, но и видение перспективы вместе с волей к ее достижению.

 

Но можем ли мы считать, что выбор нашего предка был сознательным? Это означало бы, что он стал существом разумным до того, как стал человеком. Ведь, как правильно трактует этот вопрос сама трудовая теория, способность к аналитическому мышлению не является природным свойством человека – он приобретает ее благодаря своему пребыванию в социальном обществе. То есть общество первично для человека, и, не будучи членом общества, он не мог бы стать существом разумным. Значит, переход от стада к социальной организации был все же бессознательным? Но если переход от стада к социальной организации был бессознательным и происходил только в связи с трудовой деятельностью, то хотелось бы знать, на какие механизмы психической регуляции и как конкретно воздействовал труд, чтобы дикое животное вдруг начало изменять своим инстинктам. По этому поводу в трудовой теории никаких разъяснений не содержится.

 

Кроме того, не может удовлетворить и то, как трудовая теория трактует причину смены общественных формаций. В соответствии с этой трактовкой, переход от стада к материнской общине и далее к общине отцовской был обусловлен стремлением усовершенствовать социальные отношения. Причем процесс этот якобы усиливался действием естественного отбора, который способствовал выживанию тех коллективов, в которых сильнее были выражены социальная связь и взаимопомощь. Вместе с тем, смена общественных формаций никогда не приводила к усилению социальных связей и взаимопомощи. Напротив, как хорошо известно из истории, каждая последующая формация всегда характеризовалась более жесткими формами эксплуатации по сравнению с предыдущей. Так, уже в отцовской общине наблюдаются явления прямого порабощения, чего ни в материнской общине, ни, тем более, в стаде быть не могло. Так что бытующая в современной науке версия происхождения общества не отвечает на поставленные вопросы. Возможно, именно поэтому две другие версии до сих пор не теряют своей актуальности. Мы же попробуем показать, что изменение форм общественных отношений протекало естественно, при пассивной роли человека и было обусловлено взаимодействием древних космических сил – расталкивающей и гравитационной, которые на человеческом уровне предстают как начала женское и мужское.

 

 

 

Стоит задуматься над причиной чрезвычайной популярности у на­ших предков итифаллических культов. Наиболее показателен в этом отно­ше­нии культ греческого божка Приапа. Как свидетельствует соответствующая статья в эн­цикло­педии «Мифы народов мира» [т. 2-й, стр. 335-336], по степени своей распростра­ненности он мог бы соперничать с любым из богов греко-римского пантеона. Его изображе­ния (старичок с фаллообразной головой, одной рукой поддержи­вающий кор­зину с овощами и фруктами, а другой – фаллос) можно было обнаружить «в лесах, садах, виноградниках, на дорогах, пасеках, пристанях, в публичных до­мах по всей Греции, Герма­нии, Италии, Галлии, в Далмации, Фракии, Африке и Испании. Приап – по­кровитель рыбаков и мат­росов, прости­туток, развратников и евнухов, свод­ник, кутила и педераст... Праздники в его честь сопровождаются сексуаль­ным неистовством и ве­сельем...»[1].

 

Однако, с другой стороны, Приап – олицетворение «порождаю­щего ло­госа» стоиков, создатель моря и суши, Всебог, тождественный Эроту и Пану. В римскую эпоху он включен в круг божеств пло­дородия. Происхождение его относят к Дионису, то есть к божеству, обла­дающему, по словам А. А. Тахо-Годи, «ярко выраженными растительными функциями, связан­ными с периодическим умиранием и возрождением при­роды» [«Мифы народов мира», там же]. Достаточно вспомнить соответствующих персонажей других мифо­логий (Осирис в Египте, Томуз в Вавилоне, Бальдр в Скандина­вии), а также их связь (через функцию умирания и возрождения) с об­разом Иисуса Христа, чтобы по­нять всю мировоззренче­скую серьез­ность этого культа.

 

Фаллическим элементом насыщены также символы древних ре­лигий. Так, одним из объектов поклонения в шиваизме является камен­ное изобра­жение, где йони (женские гениталии) служат основанием поднимающегося из нее линги (фаллоса). Изображение выполнено в форме цветка лотоса, ко­торый превращается таким образом в символ творческого начала, источ­ника жизни. Как отмечает Топоров, «струк­тура лотоса (периферийная, ле­пестко­вая часть и центр) символизирует взаимодействие женского и муж­ского на­чал» [«Мифы народов мира», т. 2-й, стр. 71]. Известны композиции с лотосовой богиней, си­дящей на ко­ленях мужского боже­ства (Вишну и его жены Падма и Лакшми). Отсюда недалеко и до представления о «космическом лотосе как универ­сальном прин­ципе, управляющем миром и развивающейся в нем жизнью» [там же], и да­лее к лотосообразной вселенной, принцип жизнедеятельности кото­рой – в муже-женском характере ее устройства.

 

Другой основополагающий в индуизме образ – гора Меру, также яв­ляющаяся символом вселенной, есть не что иное, как центральная часть ло­тоса, и потому также имеет фаллическое происхождение. Ана­логичный смысл содержит лилия гностиков, вся цветочная символика средневековой Европы и даже такой, на первый взгляд, странный для христианского празд­ника обычай, как приготовление фаллообразных куличей на Пасху (заметим, что для языческого праздника, знаменую­щего собой воскресение умершего Бога и пробуждение природы, этот обычай не выглядел бы странным).

 

Было бы ошибкой, однако, считать проявление интереса к поло­вой сфере прерогативой исключительно простонародной, «низовой» религии. Мы находим его и в такой признанно элитарной и духовно-эзотерической об­ласти, как каббалистика. Так, Е. Блаватская в «Тайной доктрине» ссылается на некий манускрипт, в котором символика древ­них евреев трактуется не менее неожиданно. По ее словам, та часть дома, где пребывала жена и ко­торая называлась тайной или священной, «описывается в священ­ных книгах как находящаяся «ме­жду бедрами (столбами) дома». И иногда мысль эта, – пишет Е. Блаватская, – во­площалась при построении широкой двери храмов, помещен­ной внутри, ме­жду двумя боковыми столбами». Отсюда метафора Святая Святых священ­ных строений, основанных на представлении о святости ор­ганов зачатия, где область «утробы рассматривалась как самое Святое Место и как ис­тинный храм Бога Живого». И, наоборот, «при построении хра­мов, как Оби­телей Божества или Иеговы, часть, обозначенная как Свя­тая Святых или же как Самое Священное Место, должна была заимст­во­вать свое наименование от признанной сокровенности детородных органов, рассматриваемых как символы творческой причины» [т. 2, стр. 585].

 

Таким образом, не только местные культы малоизвестных языче­ских божков, не только фундаментальная подоплека мировых религий, но и осново­полагающая семантика культурного слоя нашей цивилиза­ции имеет явно сексуальную мотивировку. Да и в искусстве, на­чиная с глубокой древности, эта тема доминирует во всех жанрах и стилях. Сюжеты, классические для лю­бого народа, это ис­тории любов­ных от­ношений. Рассказанные на разные лады все новые по­вести о Нале и Дамаянти, Дидоне и Энее, Фархаде и Ши­рин, Паоло и Фран­че­ске явля­ются главной темой большинства произведе­ний. Что стоит за всем этим? Какой реальный процесс следует здесь ви­деть?

 

 

 

В мифологиях многих народов мира сохранилось представле­ние о предках человека как о двуполых людях, андрогинах. Так, в пан­теоне бо­гов ведийской и брахманистской Индии особое место занимает боже­ство Адити, которое является коровой и быком одновременно. Адити – мать и отец боль­шинства богов. Египетский бог Солнца Атум, совоку­пившийся сам с собой, породил других богов, людей и весь мир. В древнегерманских мифах имя бога Туито, создавшего первого чело­века Манна, буквально оз­начает «дву­полый». В мифах народа дагонов де­миург Амма изготовил из глины первую чету людей, породившую за­тем восьмерых двуполых пред­ков [«Мифы народов мира», т. 1, стр. 358].

 

Не менее однозначно трактует данный вопрос и эзотерическая тради­ция. Так, в «Поймандре» – трактате, авторство которого приписы­вается Гермесу Трисмегисту, – прямо говорится, что «Бог, объединяющий мужское и женское начала… породил Человека, подобного ему самому» [9, 12], то есть тоже объединяющего мужское и женское начала. Анало­гичное мнение вы­сказы­вается в «Зогаре» (Книга Сияния) – одной из основных книг каб­балы. Там сказано, что человек заслуживает свое имя лишь постольку, по­скольку он объединяет в себе мужчину и жен­щину. Адам, верно отражаю­щий Адама высшего или первичного, был создан андрогином. Да и в Библии сотворение жен­щины из ребра Адама трудно ис­толковать иначе, чем отделение от перво­начально андрогинного суще­ства его женского начала.

 

Выясняется также, что и христианские мыслители отно­сятся к идее андрогинности первого человека со всей серьезностью. Так, Якоб Беме пишет: «Адам был мужчиной, равно как и женщи­ной... он имел в себе тинктуру огня и тинктуру света, в слиянии которых покоилась любовь к себе как прекрасный райский ро­зарий, как сад услад, в котором он сам себя любил» [цит. по Н.Бердяев, стр. 405]. В XIX веке Франц Баадер высказывает точку зрения, согласно которой «тео­логи всего менее должны чуж­даться изначаль­ной андрогинности чело­века, ибо Мария родила без мужа». По его мнению, «без понятия анд­рогин остается неясной центральная идея религии – идея образа и по­добия Божия» [там же, стр. 406]. С ним согласен и Н. Бер­дяев: «Поис­тине не мужчина и не женщина был он (Адам – Ю.С.), а лишь андрогин, дева-юноша, целостный бисексуальный человек» [там же, 408].

 

Столь широкое распространение понятия андрогинности приводит к мысли, что за ним скрывается какое-то вполне реальное яв­ление. И дейст­ви­тельно, с позиций науки эту загадку пытались решить немецкий исследователь фон Ромер, этно­граф-афри­канист Бауэр, голландский миссионер Винтхейс и многие другие. Однако в подав­ляющем большинстве выводы ученых сво­дятся к смешиванию понятий андро­гинности и гермафродитизма [«Мифы народов мира», стр. 358-359]. Хотя еще Ф. Баа­дер предупреждал, что по­нятие андрогин «не имеет отношения ни к импо­тенции, ни к бесполости, ни к гермафродитизму, как его противо­по­ложности» [Н. Бердяев, там же, 409].

 

Я же думаю, что в это пред­ставление о предках человека как о двуполых людях трансформирова­лось воспоминание человече­ства о периоде своей стадной общности, когда субъ­ектом отно­шений был не отдельный индивид, а стадо в целом. Вот этот коллек­тивный субъект и обладал воспроизводящим механизмом, содер­жащим мужские и женские половые органы в единстве. Дело в том, что стадо, как и любое естественное объединение жи­вых существ (рой, стая), является единым организмом, в котором от­дельные особи своей инди­виду­альности не осознают. Как убедительно показал в ста­тье «Алгоритмы вселен­ной» Александр Горбов­ский, этот организм имеет единое, общее на всех входящих в него особей сознание и единую, общую на всех волю.

 

Так, если проанализировать поведение термитов, можно за­метить, что оно целиком зависит от числа собравшихся вместе особей. Известно, что способ существования этих насекомых полностью под­чинен ин­стинкту сооружения термитни­ков. Однако, как показывают наблюдения, они не присту­пают к его по­строе­нию до тех пор, пока их число не увеличится до опре­де­ленной критиче­ской массы. Зато, когда это происходит, термиты, будто полу­чив важный приказ, сразу же начи­нают создавать рабо­чие бригады. Они строят ко­лонны, соединяют их сво­дами и завершают работу не раньше, чем воз­ведут сооружение, напоми­нающее собор. Значит, отдельные их особи не имеют информации о сооружении в целом. Носителем такой инфор­ма­ции является только вся их со­вокуп­ность, вся попу­ляция, пишет Горбовский.

 

Аналогичный феномен имеет место и в среде других живых су­ществ. Так, стая саранчи следует строго определенным маршрутом, хотя отдельная особь не имеет ни направления движения, ни цели. Не составляют исключения и рыбы, а также дру­гие живые су­щества, спо­соб существования которых но­сит стадный или стайный ха­рактер. Их действиями как бы руководит кол­лективный разум, не ока­зывающий на отдельных особей никакого влияния. То же относится и к птицам. Су­ществует ошибоч­ное мнение, что в теплые края на зимовку стаю ведет вожак. Однако на­блюдения свидетельствуют, что в шести случаях из десяти во главе стаи нахо­дятся молодые птицы, появив­шиеся из яйца только летом. Значит, во­все не знание пути является причи­ной назна­чения их на роль вожака. Ни одна из них им не обладает. Просто в оди­ночку птица блу­ждает и, в конце концов, гибнет. Но стоит множеству та­ких же, не имеющих на­правления особей со­браться в стаю, как воз­никает «знание», ко­торого до этого не было.

 

Кроме того, помимо разума стае или популяции присуще еще одно свойство – некий повелительный импульс, как бы «единая воля», подчи­няю­щая себе отдельных особей. Причем эта «единая воля» бы­вает на­столько сильной, что в момент ее проявления оказываются по­давленными другие ин­стинкты. Например, инстинкт выживания, когда стая полевых мышей пре­одолевает препятствия (рвы, ямы) по телам своих товарок. При этом многие из них оказываются раздавленными многотонной массой дру­гих особей. То же можно сказать и об ин­стинкте голода (во время миграции ни стрекозы, ни бабочки не едят), об инстинкте страха перед нападе­нием хищников (как, например, у южноаф­риканских газелей) и т.д. Но все это случается лишь тогда, когда встреча происходит на уровне двух стай, как бы двух «сверхорганизмов».

 

Таким образом, и стая саранчи, движущаяся плотной массой, дос­ти­гающей иногда веса в десятки тысяч тонн, и другие подобные объе­ди­нения живых существ являются как бы единым гигантским сущест­вом, обла­даю­щим уравновешенным и вдумчивым умом, подающим ко­манды миллио­нам лапок и крылышек. Этот уравновешенный ум и единая воля представляет собой не что иное, как генетическую программу универсума, в котором каждая обра­зующая тот или иной организм матрица является одновременно и ав­то­номным целым, и частью другого целого, относящегося к более высокому уровню.

 

Не является исключением из этого правила и человек. В бытность свою стадным животным он не обладал ни индивидуальным сознанием, ни инди­видуальной волей. Как и другие стадные существа, он был под­чинен общей для стада «единой воле» и «единому сознанию». Вот этот-то единый организм в некие времена, по-видимому, и претерпел траге­дию своего расчленения, в ре­зультате чего образовалось человеческое общество, со­стоящее из мужчин и женщин. Причем характер этого со­бытия, судя по всему, был столь драмати­чен, что последствия его опре­делили ход всей даль­нейшей истории человече­ства, а само событие ос­тавило в памяти человека след в виде легенды об андрогинах. Без риска впасть в преувеличение можно сказать, что процесс ломки перво­быт­ных отношений продолжается и по сей день.

 

 

 

О том, как происходило превращение андрогинов в людей, рас­ска­зал еще Платон. По его словам, все началось с их попытки отнять у богов власть над миром. В ответ боги тут же созвали совет и стали ду­мать, как наказать дерзких смертных. Просто убить было нельзя, по­тому что тогда они лиши­лись бы приношений и почестей. Но и терпеть такое бесчинство тоже никто не хотел. Тогда поднялся Зевс и сказал: «Кажется, я нашел спо­соб и сохра­нить людей, и положить конец их буйству, уменьшив их силу. Я разрежу ка­ждого из них пополам: тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, по­лезней для нас, потому что их число увеличится». С тех пор анд­рогины пре­вратились в людей, и вскоре «каждая половина стала с вожде­лением устрем­ляться к другой своей половине». При этом, «страстно желая срастись, они обнимались и сплетались друг с другом». Так возникло «лю­бовное влечение, кото­рое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу» («Пир» 190d-191d).

 

Но это, так сказать, версия мифологическая. А чтобы понять, как про­исходило расчленение андрогинного стада в действительности, мы должны учесть, что главная особенность андрогинности любой живой системы заклю­ча­ется в том, что половые контакты происходят внутри нее как физиоло­гические процессы. Иначе говоря, они не ограничива­ются никакими прави­лами, кроме потребностей самого организма. В соответствующие пе­риоды члены стада вступают друг с другом в поло­вую связь вне зависимости от родства: брат с сестрой, сын с матерью и все со всеми. Происходит это от­того, что память, которой обладает самка, является физиологической. То есть самка «помнит» своих дете­нышей только в период их выкармливания. После его окончания она их «забывает» и может вступать с ними в половые кон­такты так же, как и со всеми другими членами стада.

 

Такие отношения на этапе стадности были свойственны и чело­веку, что нашло отражение в термине «промискуитет»[2]. Однако с воз­никновением индивидуальной памяти ситуация меняется коренным об­разом. Теперь уже период, в течение которого самка помнит своих дете­нышей, не ограничива­ется временем их выкармливания. Он про­должается в течение всей ее жизни и делает сексуальные контакты с ее потомством невозможными. Так возни­кают первые ограничения, в ре­зультате которых человек осознает свои преж­ние взаимоотношения в стаде как недопусти­мые. Он как бы те­ряет невин­ность природного су­щества и начинает сты­диться того, что еще вчера было для него естест­венным. Надо полагать, именно к этому факту относятся слова Библии: «и открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смо­ковные листья, и сделали себе опоясания» [«Бытие», 3.7].

 

В дальнейшем процесс ограничения брачных контактов идет по на­рас­тающей. Сначала в число кровных родственников попадают только предста­вители разных поколений, то есть самки и их дети. Внутри же каждого поколе­ния все члены стада продолжают оставаться потенциальными супру­гами. Но уже на сле­дующем этапе кровными родственниками стано­вятся между собой все дети одной ма­тери, то есть братья и сестры, а также и их дети. А дальше система брачных запретов только услож­няется, распространяясь на двоюродных, троюродных и т.д. братьев и сестер. Так возникает мате­ринский род, положивший начало эпохе матриархата, а некогда целост­ное стадо распадается на ряд кровнородственных групп, иначе говоря, родов, брачные контакты внутри которых оказы­ваются недопустимыми.

 

 

 

Следует заметить, что переход от стадных отношений к матриархату рождает ряд неразрешимых про­тиворечий, приводящих, в конечном счете, к разрушению последнего. Чтобы в этом убе­диться, рассмотрим, как складываются брачные отношения в условиях за­прещения брачного общения внутри рода.

 

В первую оче­редь надо ска­зать, что в этой ситуации для нормального воспроизво­д­ства необходимо наличие как минимум двух неродствен­ных родов. То­гда все мужские особи одного рода становятся мужьями женских осо­бей другого рода, и, наобо­рот, все женские особи первого рода ста­но­вятся женами всех мужских осо­бей вто­рого рода. Но уже в следующем поколении как мужские, так и женские особи обоих родов становятся кровными родственниками, брачные контакты ме­жду которыми будут невозможны. Мужская половина од­ного рода стано­вится от­цовской для детей другого рода, в то время как по отношению к детям своего рода они оказываются дядьями по мате­ринской линии. Ана­логично женщины одного рода считаются матерями для детей своего рода, но по отношению к детям другого рода попа­дают в категорию теток. Что же касается детей обоих родов, то они по отношению друг к другу оказываются двоюродными братьями и сестрами, и, значит, брачные контакты ме­жду ними не допуска­ются так же, как и между другими родственниками. Исключение составляют только пред­ставители предыдущего поколения, которые по отношению друг к другу продолжают оставаться супругами.

 

Таким образом, в результате полового контакта двух неродствен­ных родов происходит образование некой новой общности, которая включает в себя, во-первых, группу особей, пребывающих в состоянии кровного род­ства, и, во-вторых, другую группу, содержащую брачных партнеров. Это уже не род в чистом виде, а новое образование, полу­чившее в литературе название родовой общины. Эта община представ­ляет собой объединение, состоящее из четырех основных групп, две из которых являются остатками базовых родов, содержащих брачных партнеров, а две других – родствен­ных друг другу и обеим базовым родам групп детей обоего пола. Очевидно, что достигшие брачного возраста дети уже не могут вступать в брачные связи внутри своей общины, а вынуждены искать себе сексуальных партнеров за ее пределами. Дру­гими словами, для этой цели должен быть привлечен уже третий по счету род. Это обстоя­тель­ство имеет два важных следствия, на которых мы должны остано­виться. Рас­смотрим их по порядку.

 

 

 

Первое следствие касается того факта, что для нормального функционирования рода необходим постоянный приток све­жей крови, что приводит к неизбежности увели­чения числа членов об­щины, проживающей в данном экологическом регионе.

 

Известно, что любой биологический вид, взаимодействуя с при­родной средой для осуществления энергообмена, должен соблюдать стро­жайший экологический баланс. В противном случае либо вид этот под­ле­жит вымиранию, либо, опустошив одну местность, он будет вы­нужден пе­реходить в следующую до тех пор, пока не столкнется с од­ним из естест­вен­ных препятствий, которое поставит перед ним вопрос о его взаимоот­ноше­ниях с природной средой с новой остротой. Но для биологического вида, включенного в природный баланс, процесс этот полностью автомати­зирован, так как он выполняет в своей среде роль функционирующего ор­гана. Иное дело человек. Как мы только что вы­яснили, родовая организа­ция такова, что по самой своей сути создает в регионе ситуацию перенасе­ления и нарушения природного равновесия. Поэтому перед человеком про­блема взаимоотношений с природной средой была актуальна с самого на­чала.

 

Историческая практика знает несколько способов ее разрешения. Са­мый простой – расселение и экспансия территорий. Это компро­миссный спо­соб, позволяющий какое-то время избегать решения про­блемы, ничего не ме­няя в сложившемся укладе. Цезарь в «Записках о галльской войне» пишет, что у германцев «власти и князья каждый год наделяют землей, насколько и где найдут нужным, роды и объединившиеся союзы родственников, а через год заставляют их переходить на другое место» (6.22). Причем, «чем более опустошает известная община соседние земли и чем обширнее пустыни, ее окружающие, тем больше для нее славы» (6.23). Вероятно, одним из наиболее массовых явлений такого рода можно назвать произошедшую в третьем тысячелетии до нашей эры миграцию индоевропейских народов.

 

Дру­гим столь же компромиссным спо­собом решения проблемы взаимоотношений материнского рода с природной средой  является разбой. Это обычай, который, судя по всему, на определенном этапе яв­лялся для наших предков таким же естественным видом деятельно­сти, как охота или со­бирательство, и которому отдали дань все народы древ­ности. Тот же Це­зарь  в своих «Записках» пишет, что у древних германцев «разбои вне пределов собственной страны не счи­таются позорными, и они даже хвалят их как лучшее сред­ство для уп­ражне­ния молодежи и для устранения праздности» [6.23].

 

Но есть и третий, уже не компромиссный способ, который сразу пе­ре­двигает человека на следующую ступеньку социума. Это произ­водство избы­точного продукта. Дело в том, что иногда возникают ус­ловия, когда регион обитания некоего рода или племени оказывается достаточно тес­ным, чтобы не иметь возможности к расселению, а с другой стороны – не получать ре­сурсов извне. В древности такими ре­гионами были окруженные песками Ме­сопотамия и Египет, узкая по­лоска земли в долине реки Иордан (Иерихон), плодородная Конийская равнина (Чатал-Хююк), горные массивы по­луострова Малая Азия (Чейюню-Тепеси), а также некоторые другие территории. Подобные условия вынуждают че­ловека нахо­дить нестандартное решение, которое сразу пре­вращает его из стадного животного в человека.

 

 

 

Производство избыточного продукта было поистине радикаль­ным спо­собом решения проблемы взаимоотношений человека с при­родной сре­дой. Научившись производить, наш предок сразу перестал быть зависимым от ее ресур­сов и мог оставаться на одной территории сколь угодно длительное время. Однако здесь возникает новая проблема, решить которую в усло­виях ма­теринского рода оказывается невоз­можно: с появлением избыточ­ного про­дукта появляется и потребность передачи его по наследству.

 

Собственно, проблема заключалась в том, что в родовом обществе на­следование могло осуществляться только по материнской линии. Этому было несколько причин. Во-первых, при низкопроизводительном труде, который не давал избыточного продукта (например, при мотыжном земле­делии), главным производителем была женщина, и, зна­чит, результаты труда могли принадлежать только ей. Во-вторых, при отсутствии излишков весь произво­димый продукт был достоянием рода, поэтому передавать по наслед­ству было нечего. И, наконец, самое главное, – в условиях царившего в материнской общине группового брака отец наследника был не­известен[3].

 

Роберт Грейвс в «Белой богине» пишет, что поначалу люди вообще не знали, что мужчина может иметь отношение к рождению ребенка и что ме­жду половым актом и беременностью женщины существует ка­кая-то связь. По его словам, долгое время считалось, что женщина за­чинает, когда поню­хает не тот цветок или если на нее сядет мошка[4]. Но даже когда роль мужчины в рождении ребенка стала проясняться, оп­ределение отцовства в условиях материнского рода оставалось невоз­можным в принципе, поскольку, в со­ответствии с логи­кой матриархата, мужьями каждой женщины являлись все мужчины, которые не свя­занны с ней узами родства. Поэтому счет род­ства в условиях рода мог идти только по материнской линии, а отцами всех детей данной матери явля­лись все мужские особи одного с ней поколения[5].

 

Однако с появлением избыточного продукта ситуация полностью ме­няется. В первую очередь меняется сам характер распределения труда. В противоположность низкопроизводительному мотыжному земледелию, которым занималась женщина,  бо­лее высокопроизводительное пахотное было сферой преимущественно мужского труда, а значит, и его результаты были достоянием мужчины. Исключительно мужским делом было ското­водство: у некоторых наро­дов, например у южноафриканских зулусов, у индейцев тода, женщине за­преща­лось даже подходить к домашним животным[6]. И уж определенно мужским за­нятием стало получившее ог­ромное обще­ственное значение ме­таллургическое и ремесленное про­изводство.

 

Таким образом, владельцем избыточного продукта отныне стано­вится мужчина, а значит, и отношения родства отныне необходимо устанав­ли­вать не по линии матери, а по линии отца. Добиться этого можно было только одним способом: запретить женщине вступать в половые контакты с другими муж­чинами.

 

Так впервые в практике первобытного стада учреж­дается запрет, ко­торый носит не биологический, а вполне директивный ха­рактер[7]. Интересы хозяйства начинают преобладать над интересами орга­низма, мужчина над женщиной. Патриархальный поря­док наследования, решая проблему уста­новления бесспорности факта отцовства, порождает и новые правила брач­ной морали. Карательные меры учреждаются именно в отношении женщины. Супружеская не­верность жены наказывается отсыл­кой домой, членовредительством и даже смертью, в то время как муж про­должает поль­зоваться прежней свободой: брать наложниц и обзаводиться гаремами[8].

 

Так возникает семья, которая опирается уже не на физиологию, а  главным образом на имущественный интерес. Так возникает патриархат – система це­ликом хозяйственная. Если при матриархате отношения между чле­нами об­щины регулируются законами организма, то при патриархате отношения ме­жду членами общества регулируются законами, основан­ными на дого­воре.

 

 

 

Следует сказать, что это был один из самых крутых поворотов в ис­тории человечества, хотя на первых порах в жизни наших предков, по-видимому, мало что изменилось: основанная на материнском роде община стала общиной патри­архальной, даже не претерпев сколь-нибудь серьезных структурных измене­ний, а ее реликты сохранились в некоторых местах вплоть до начала ХХ века (югославская «задруга», русская сельская община).

 

И все же отли­чие между родовой материнской общиной и патриархальной семьей было весьма суще­ственным. Первое и главное отличие обозначилось в том, что каждый вновь ро­дившийся член общины стал получать при рождении только одного кон­крет­ного отца и только одну конкретную мать. Если мате­ринская община со­стояла, условно говоря, из двух основных групп – брачующихся и группы их общих детей обоего пола, то теперь патриархальная се­мья (или лучше будет назвать ее патриархальной общиной) оказалась разбита на множество суп­ружеских союзов (пар, гаремов и пр.), каж­дый из которых имел своих, только ему при­надлежащих детей.

 

Кроме того, в корне изменяются царящие в общине взаимоотношения. Так, в условиях материнского рода женщины были реальными коллективными собственниками при­надлежащих роду средств производства, подлинными владе­лицами родовых земель, родовых запасов и родовых жилищ. В ирокез­ской овачире вся власть принадлежала совету взрослых женщин-матерей, которые выби­рали из своей среды опытных и ува­жаемых правительниц, ведавших хране­нием и распре­делением припа­сов, устройством праздников и т.д. Всем, что принадлежало овачире, распоряжались исключительно женщины. Их соро­дичи мужчины были «отрезанным ломтем», а мужья – пришельцами, не имевшими прав на собственность[9].

 

Напротив, в патриархальных общинах женщина уст­раняется от участия в общественных сходах, в отправлении рели­гиозных культов. Многие патриархальные племена стали смотреть на нее как на су­щество нечистое, которое одним своим присутствием, особенно в период женских отправлений, может осквер­нить окружаю­щее. Так, у гольдов женщине запрещалось переступать через орудия охот­ничьего и ры­боловного промысла, рожать в домах. Появляется ряд специфических патриархальных обычаев, предписы­вающих женщинам есть после мужчин, уступать им дорогу[10]. Но самое главное – с наступлением патриархата в корне изменяется система закрепления брачных союзов.

 

Заметим, что сами по себе формы брачных союзов уходит своими корнями в стадо. Известно, например, что даже приматы орга­ни­зуют ее по-разному. Шимпанзе и гориллы живут парными семьями, другие – гаремами. Видимо, подобным образом склады­вались формы брачных союзов и в человеческом стаде – будь то парный брак, полигамия (многоженство), или полиандрия (много­мужество). Те же формы остались в матриар­хате, те же перешли и в патриархат.

 

Но в условиях материнского рода брачные союзы отличались нестойко­стью. Так, по описанию Миклухо-Маклаем брачных обычаев семангов Малакки, «девушка, прожив несколько дней или недель с одним муж­чиной, перехо­дит добровольно и с согласия мужа к другому, с которым опять-таки живет лишь некоторое короткое или более продолжительное время. Таким обра­зом, она обходит всех мужчин группы, после чего возвращается к своему первому супругу, но не остается у него, а про­должает вступать в новые временные браки, которые зависят от случая и желания» [«Путешествия», т. 2, стр. 216]. При патриархате же форма союза была закреплена директивно. Брачные союзы, будь то парные браки, как у греков и римлян, многоженство у бедуинов, леве­ратный брак у евреев, или мно­гомужество у индоариев (Драупади в «Ма­хабхарате» была женой пяти братьев Пандавов)[11], являются не просто традицией, а ос­вящены договором с учреждением карательных мер.

 

 

 

Но если брачные союзы, хоть и закрепленные искусственно, все же продолжали нести в себе функции физиологические, связанные с воспроизводством потомства, то община оказалась структурой целиком хозяй­ствен­ной. По­этому как хозяйственная структура она могла существо­вать в своей изна­чальной форме лишь до тех пор, пока эта форма отвечала типу произ­водственной дея­тельности, при которой была эффективна. С из­мене­нием рода деятельно­сти община как форма, опирающаяся на хо­зяйст­венный интерес, неиз­бежно должна была претерпеть изменения в сторону своего объе­ди­нения с другими общинами и образования нового, за­крепленного договором союза. Эти союзы патриархальных общин, объеди­ненных общим хозяйствен­ным инте­ресом и располагавшихся на единой территории, по-види­мому, и становятся первой формой государственного устройства.

 

Таким образом, первые государства мало от­ли­чались от обычных патриархальных общин. Но вот форма власти в этих го­сударствах наверняка была разная. Не подлежит сомнению, что созданное для решения хозяйственных интересов государство в первую очередь от­стаивало интересы собственника, владеющего этим хозяйст­вом. Собствен­ником же при патриархате является мужчина. Причем не просто мужчина как таковой, а глава семейства, тот, кто собст­венность передает по наследству. Поэтому форма власти в государстве не может не зависеть от той роли, кото­рую в семьях выполняют муж­чины. Но в семьях греческого и римского типа мужчины жили в парном браке, а в семьях восточного типа – в многожен­стве. Посмотрим, как повлияла форма супружеского союза на форму госу­дарственной власти.

 

В патриархальных общинах эллинского типа, состоящих из се­мей, жи­вущих в парном браке, практически каждый мужчина был гла­вой семей­ства и собственником. Поэтому государство, возникшее на основе объеди­нения патриархальных общин эллинского типа, состояло из граждан, рав­ных по ка­честву. Напротив, восточные патриархальные общины состояли из семейных союзов гаремного типа и, как неизбеж­ное следствие, некото­рого количества бессемейных мужчин. Следова­тельно, владельцами пере­даваемой по наслед­ству собственности здесь могли быть только владельцы гаремов, остальным мужчинам отводи­лась роль либо воинов, либо евнухов, либо рабов. В таких условиях ни о каком «равном качестве» речи быть не могло. Поэтому в эл­линском государстве, отстаивающем интересы всех граждан, воз­ни­кает демократическая форма правления, в то время как в государстве вос­точного типа, отстаивающего интересы лишь глав семейств, возни­кает дес­потия.

 

 

 

Стоит задуматься, однако, везде ли победа мужского начала над жен­ским была столь убедительна, как в греко-римском, а значит, и евро­пейском мире? Везде ли была она так полна и окончательна? И если не была, то по­чему? Известно, например, что еще в начале нашей эры наряду с циви­лизованными римлянами вся Европа была наводнена весьма да­лекими от государствен­но­сти кельтами и германцами, а из Заволжья то и дело накатывали и вовсе ди­кие орды язигов, алан, гуннов, болгар, аваров, турков, огров и многих других племен. Более того, уже в ХVIII веке не прекращались войны между англи­чанами, французами, гол­ландцами, с одной стороны, и живущими в камен­ном веке индейцами Северной Америки, с другой. Чем объяснить та­кую неравномерность развития?

 

Мне думается, причина этой неравномерности в частичном нарушении этими племенами принципа экзогамии, препятствующего вступлению в кровосмеситель­ные союзы. Мы знаем, например, по описанию образа жизни ирокезов у Мор­гана, что запрет этот хоть и соблюдался на уровне рода, но мог на­рушаться на уровне фратрии, или племени – тех же кровнородственных общин, только разросшихся в результате своего слияния с другими об­щинами. И дело здесь не в том, что кровосмешение само по себе как-то мистически влияет на чело­века, а в компромиссе, позволившем этим племенам не уве­личивать свой численный состав и не искать выхода из положения в виде производства из­быточного продукта. То есть, избегнуть противо­речий, а с ними и необходимости развития. Иными словами, главная причина задержки, которая произошла в социальном развитии племен, живущих сегодня в условиях природной изо­ляции от ци­ви­лизованного мира, заключается в том, что все они эн­до­гамны, то есть в той или иной степени стадны. Что же касается гре­ков, римлян и других экзогамных народов, то они не допустили по­добного компромисса и, испив чашу про­тиворечий до дна, привели че­ловече­ство к государственности.

 

 

 

Перейдем теперь к рассмотрению следующей про­блемы, связанной с необходимостью поиска брачных партнеров за пре­делами сво­его рода. Она заключается в том, что данное об­стоя­тельство приводит к появлению у его членов серьез­ных трудностей с поис­ком супругов. Дело в том, что с расширением числа лиц, попадающих в круг кровных родственников, трудности эти из поколения в поколение только возрастают. Поэтому посте­пенно происходит образование целых групп тех членов общины обоего пола, которые так и не смогли найти себе брачного партнера (именно в этом явлении следует видеть ис­токи таких об­щих для всех диких наро­дов обычаев, как закон гостеприим­ства и обычай похищения невест). Назовем их условно «холостяками»[12].

 

 

Вначале, до вхождения патриархальных форм взаимоотношений в пол­ную силу, проблема холостяков частично решалась путем так на­зывае­мого искупительного гетеризма, когда девушка перед вступле­нием в пар­ный брак должна была некоторое время жить в одной из та­ких вот мужских групп «хо­лостяков» в качестве их общей супруги – обычай, опоэтизиро­ванный в лите­ратуре образами Белоснежки и Спя­щей Царевны[13]. Но на ста­дии перехода от матриархата к патриархату, ко­гда половые кон­такты за­мужней женщины за пределами супружеского союза стали невоз­можны, группы холостяков начи­нают играть в жизни общины все более самостоя­тельную роль. На основе «мужских домов» создаются тайные союзы, кото­рые имеют своего главаря, свои сборища и трапезы, своих ду­хов-покрови­телей и свои религиозные це­ремонии, сопровождавшиеся пес­нями и пля­сками. Иногда такие союзы соз­дают даже свой особый «метаязык»[14].

 

Занимались члены мужских союзов в основном грабежом и вымогательст­вом. Они нападали на общины, терроризировали их, совершали насилия и убий­ства. По сути, это были внеродовые организации, которые узур­пировали права материнского рода и способствовали его разрушению[15]. Причем в некоторых местах создавались такие же женские союзы, вы­полнявшие ана­ло­гичные функции по отношению к общинам патриархальным. На­при­мер, на Дону, кото­рый назывался у греков «рекой амазонок», серь­езную угрозу для мужчин представляли от­ряды женщин-воительниц, известных в русском фольклоре под именем «по­лениц» (от «поле» – степь). Все это позво­ляет видеть в мужских и жен­ских союзах универсально распро­странен­ный общественный институт, ко­торый, конечно же, не мог не оставить в дальнейшей истории человечества самый глубокий след.

 

 

 

И действи­тельно, одно из наиболее ярких его прояв­лений, как мне представляется, можно видеть в набе­гах коче­вых племен на территорию Западной Европы.

 

В самом деле, распространенная точка зрения, согласно которой степняки – обяза­тельно грабители и воры, на мой взгляд, целиком ошибочна. Дело в том, что ско­то­воды, обитавшие на широких просторах заволжских сте­пей, на Таман­ском полуострове и в Северном Причерноморье, просто не испытывали ну­жды ни в разбое, ни в грабеже. На редкость благоприят­ные условия жизни: сочные высокогорные луга, богатые выпасы пред­горий, изобилие рыбы, – все это да­вало возможность жившим здесь племенам не беспокоиться о по­следствиях роста их численности. По­этому здесь к VII-VI вв. до н.э. из племен савиров и мати складывается союз племен под именем савроматы или сарматы, а во II веке до н.э. «утвердилось в окрестностях Азовского и Черного моря» (Карам­зин) единое племя роксалан, состоящее из племен росов и алан. Вот почему трудно представить себе скотовода, живущего в местах, обильных всем необ­ходимым, с налаженной жизнью общины, кото­рый вдруг бросает все для того, чтобы пуститься в опасную авантюру, из которой он может не вернуться, и отправляется за тридевять земель в пол­ную неизвестность, да еще в такие места, которые для него как для ското­вода попросту бесполезны.

 

А между тем действия эти становятся легко объяснимы, если предпо­ложить, что здесь мы имеем дело с мужскими союзами. В коче­вых племе­нах преобладали, по-видимому, брачные союзы гаремного типа, по­этому холостякам оставалась роль либо воинов, либо евнухов. Вот для них-то в условиях общины налаженного быта быть не могло. Они и скотоводами-то, в сущности, не являлись, так как оставить на­следство им было некому. По­этому они ничего не теряют, покидая род­ные степи. Жизнь здесь течет слиш­ком медленно и однообразно, чтобы можно было рассчитывать на ка­кие-то перемены. Да и много их здесь, они мешают друг другу, а с каждым поколе­нием их число растет. Правда, время от времени они устраивают межплеменные стычки, в которых частично ис­требляют друг друга. Но иногда появляется вождь, и то­гда глупая вра­жда кончается, мужские союзы объединяются в дисциплини­рованную армию, и вождь ведет их в далекие земли, где им су­ждено оставить в памяти потомков глубокий, кровавый след под именем гуннов, печене­гов или монголо-татар.

 

Но еще любопытнее их дальнейшая судьба, которая на этом, ко­нечно же, не кончается. Эти этнически неоднородные, состоящие из ос­колков ро­доплеменных групп военные союзы, видимо, отличались крайней не­долговечно­стью, так как связующая их идея – идея завоевания и гра­бежа – исчерпы­вала себя сразу же по достижении поставленной цели. С исчезновением объекта гра­бежа, а также в случае гибели лидера, военный союз начинал быстро рас­падаться на мелкие, не имеющие традиционных (то есть общинных) связей группы, кото­рые в условиях жесткой борьбы за территории оказывались не­жизнеспособными. Одни из них становились наемниками, а другие сами организо­вывались в более или менее крупные банды (иногда очень крупные, наподо­бие знаменитой шведской Бирки, одного из викингских центров), про­мышлявшие грабе­жом и взиманием дани.

 

Согласно некоторым гипотезам [см., например, А. Никитин «Князь Игорь: «волк в овцах»], одной из таких крупнейших банд и была «черномор­ская русь», или собственно «Русия», располагавшаяся в Х-ХI веках на Керченском полуострове, откуда и совершала свои набеги, в том числе и на Византию. «Судя по всему, – пишет Никитин, – на берегах Керченского про­лива и в самой Керчи в это время сущест­вовал оплот морских разбой­ников, известных своими набегами на хазар вверх по Дону, перетаскивав­ших свои суда с Дона на Волгу, спускав­шихся в Каспий и доходивших до Абесгуна и Шемахи. Они торговали, грабили, захватывали города, гибли под объединен­ными ударами хазар и мусульман и потому не могли закре­питься на побере­жье Каспия. Вос­точные историки и географы сообщают об их кровавых на­бегах, остав­ляя в недоумении относительно того, откуда они появились и куда ушли».

 

Именно сюда, как свидетельствует византийский историк Лев Диа­кон, к Киммерийскому Боспору, а вовсе не в Киев, как принято думать, вернулся после своего поражения под Византией князь Игорь. Видно, сюда же стекались и остатки распадавшихся орд. По сравнению с густо­населенной Ев­ропой, где они были обречены, здесь оставалось еще доста­точно свободных территорий, чтобы чувствовать себя в безопасности. В это бурное время, ко­гда едва ли не каждое деся­тилетие было отмечено ро­ждением и гибелью де­сятков крупных и мел­ких княжеств, графств, сюда, как в отстойник, выпадало в оса­док все, что не вписывалось в узкие рамки государственности, что из­начально неспособно было подчинить себя ее жестким канонам, что, наконец, противостояло государству, как противостоит женское начало началу муж­скому.

 

 

 

Таков след, оставленный в истории наиболее воинственными пред­ставителями мужских союзов. Но в число безбрачных мужчин, по-видимому, по­падали не только воины. Как без труда можно предположить, основной костяк муж­ских союзов состоял из тех, кому женщины были просто не нужны.

 

Как пишет в своей работе «Люди лунного света» В.В. Розанов, и мужчин, и жен­щин можно условно распределить по степени их сексуальности вдоль ряда нату­ральных чисел: +8 +7 +6 +5 +4 +3 +2 +1 +0 –0 –1 –2 –3 –4 –5 –6 –7 –8. При­чем числу «+8» соответствует максимальная сексуаль­ность, числу «0» – минимальная. У мужчин число «+8» соответствует уровню сексуальности воинствен­ных скандинавских викингов. У женщин – сексуальности жриц храма любви, описанного Г. Масперо в «Исто­рии Востока». По мере приближения к нулю женственность самки, как и муже­ство самца, снижаются, а при переходе через ноль самка обретает черты муж­чины, а самец становится женоподобным. Это те, о ком сказано, что они «не осквернились с женами, понеже девственники суть»... «скопцы от чрева матери», предназначенные для «царства небесного», где «не пося­гают и не женятся» и «не будут иметь детей». 

 

Поскольку мера сексуально­сти может принадлежать только ин­дивиду, в стадном состоянии нулевая и отрицательная сексуальность отдельных его членов была менее заметна: стадо имеет усреднен­ную сексуальность, причем  всегда только положительную – иначе его воспроизводство прекратилось бы. Поэтому в полной мере нулевая и отрицательная сексуальность могла проявиться лишь в новых образованиях, имевших четкую брачную структуру – гаремную или парную. Но в гарем­ной структуре они могли проявиться лишь у мужчин, а в парной – и у муж­чин, и у женщин. По­этому на Востоке появляются только «блудо­действовавшие и ходившие за иной плотью» [Иуд.7] содомиты, а в Греции еще и женщины с острова Лесбос. Розанов считает (и, наверное, с ним можно согласиться), что именно мужские и женские союзы, и именно те из них, члены которых имели нулевую и отрицательную сексуальность, и положили начало таким ши­роко распространенным в средние века явлениям, как христианское монастыр­ство, аскетизм и скопчество.

 

 

Любопытно  также, исходя из разницы в отношении к женщине, проследить корни сначала противостояния, а затем синтеза мировоззрений двух древних культур: культуры семитской, с ее институтом левиратного брака, и эллин­ской, тесно связанной с традициями однополой любви и ле­гендами об амазонках.

 

Что касается противостояния, сим­волически запечат­ленного в фигурах Лота и Эдипа, то оно, несомненно, имеет сугубо сексуальный характер: Лот почи­тался праведником у древних евреев, не видящих ничего греховного в факте его сожительства с род­ными дочерьми, а Эдипу при вступлении в брак с его матерью даже неведенье не умень­шило степень расплаты за со­вершенный грех.

 

В первобытных общинах эллин­ского типа господ­ство­вал парный брак, поэтому здесь проблема холо­стяков проявилась пре­жде всего в том, что не выполнялась главная за­дача стада как биологиче­ского ор­ганизма, направленная на оплодотво­рение самки и воспроизведе­ние потом­ства. Евреи же допускали компромисс в виде брака левиратного. Смысл этого вида брака состоит в том, что женщина в случае смерти мужа, вступает в брак с младшим братом своего мужа.

 

Таким образом, левират – это шаг назад, от парного брака к груп­по­вому. И в этой связи естественным выглядит поступок Лота, который для со­хранения рода, следуя логике левирата, допускает еще один, сле­дующий шаг к групповому браку, совершая инцест с собственными до­черьми. По­этому для евреев распространенная в Греции однополая любовь греховна уже в силу того, что позволяет пренеб­речь воспроизводящей потомство женщиной. В то же время для гре­ков не менее противоестественным, а значит, гре­ховным, является ком­промисс евреев по отношению к групповому браку. «Узел мира, бесспорно, скрыт в четырех-пяти сексуальных ано­ма­лиях и по ним только может быть понят», – говорит проницательный Роза­нов.

 

 

 

Посмотрим теперь, в чем же мог проявиться синтез этих двух культур, учитывая их противоположное отношение к женскому потенциалу. Заметим, что если причиной противоречий, характерных для материнской общины греческого типа, было снижение роли в ней самки, то и для ее мировоззрения тоже должно быть ха­рактер­ным снижение роли женского начала в природе.

 

Но что же представляет собой «женское начало» в природе? Как оно проявляется и в чем можно его наблюдать? У древних на этот счет сомнений не возни­кало: эти­мологически имя «Ева» означает «жизнь», «производитель­ница жизни». По­этому все, что имеет отношение к жизни во всем мно­гообразии ее про­явле­ний, непосредственно связано с женским началом в природе. С одной сто­роны, это творчество, сотворение; это порожде­ние, обеспеченные сексу­аль­ностью плодовитость и изобилие; это мяг­кость, ограждающая новорож­денную жизнь от грубых прикосновений. С другой – взламывающая ас­фальт былинка, буйство природных сил, разрушительность первозданных стихий. У индоариев одна и та же бо­гиня, жена Шивы Шакти (олицетворение его творческой энергии), од­новременно является и богиней-матерью, носи­тельницей созидательной силы (в этом случае она носит имя Джаганматри), и бо­ги­ней Кали – разру­шающей и уничтожающей. В нашей терминологии женское начало соответствует расталкивающей силе.

 

Напротив, мужское начало – это сдерживание, ограничение, упо­рядочивание, формирование, установление нормы, а затем – сохра­не­ние, традиция, консерватизм. У нас это сила гравитации. Мужское начало может возникнуть только как реакция на дейст­вие женского, как укрощение напора. Векторно оно на­прав­лено в сторону, ему противоположную, и сущест­вует, пока су­ществует порыв, жизнь.

 

Их взаимодействие и есть материальный мир – жизнь, ограниченная формой. Если ослабевает женское начало в природе – мир уми­рает. Он за­стывает, как ледяной дворец Снежной Королевы. Если же ослабевает на­чало мужское – происходит разрушение формы, и мир превращается в хаос. Это и есть таинственное Триединство – главный бог многих древних религий. В Тримурти, у индоариев, уже упомянутой нами Шакти (женскому началу в Абсо­люте) противостоит Вишну – со­зидающее формы типично мужское боже­ство. В иудаизме гармоничное соединение мужского и женского принципов олицетворяет шестиугольная звезда печати Соломона, составленная из двух разнонаправленных треугольников: треугольник с направленной вершиной вверх соответствует мужскому началу, с вершиной вниз – женскому. Аналогично в даосизме женскому началу «Инь» противостоит мужское начало «Ян», а вместе они образуют единство, символизирующее равновесие мира. Как сказано в «Дао Дэ Цзин»: «Дао рождает одно, одно рождает два, два рождает три, а три рождает все существа. Все существа носят в себе Инь и Ян, наполнены Ци и образуют гармонию» [42].

 

У греков соответствующее противостояние существует между Дионисом и Аполлоном. Чисто мужским божеством здесь является Аполлон (само имя «Аполлон», «Апполион» есть греческая калька от еврейского слова «Аваддон», «Абаддон», что означает «уничтожение», «прекращение бытия»). Однако и Дионис тоже не несет в себе никаких женских черт. Единственное обстоя­тельство, связы­вающее его с женским началом, – это наличие в его свите вакханок – своеоб­разного рудимента стадности, символизирующего не­обузданность первобыт­ных страстей. Это под­тверждается еще и тем, что Орфей, этот божественный певец, упорядо­чивающий хаос и превращающий его в прекрасную музыку, то есть представитель типично аполлонического начала, по одним версиям яв­ляется сыном Аполлона, а по другим – Диониса.

 

Таким образом, у греков противостояние между мужским и жен­ским началами осуществляется не на уровне богов, а лишь на человече­ском уровне – между Орфеем и вакханками. То есть это противостоя­ние не принципиального, а сугубо морального порядка. На божествен­ном же уровне, то есть на уровне природных начал, противостояния как бы не существует. То есть в представлении греков в мире властвует только мужское начало, оно всесильно, и противостоять ему ничто не может. Поэтому и убийство вакханками Орфея имеет чисто моральный аспект: это ни в коем случае не победа женского начала над мужским; это победа дикого, звери­ного в чело­веке над разумным и светлым.

 

Вот здесь-то уже на мифологическом, а значит, на глубинном психо­логическом уровне, у греков начинает просматриваться легко­мысленное разделение природы на высшую и низшую, божественную и животную, а также ощущение природного несовершенства совместив­шего их в себе че­ловека. Неудивительно, что следующий шаг в этом же направлении делает греческая философская мысль, создавая учение о так называемой эма­нации. Это учение, вобравшее в себя всю античную премудрость и нашедшее окончательную редакцию в неоплатонизме, просто не могло воз­никнуть на другой почве, кроме греческой.

 

В его основе – представле­ние о некоем едином, идеальном целом, из кото­рого от пе­реизбытка твор­ческой мощи истекает (эманирует) уже го­раздо менее совершенный мир. Впервые образ этого идеального Еди­ного возник у Платона в VI книге «Го­сударства», где он сравнивает его с Солнцем, а эманацию – с солнечным светом. Не­трудно заметить, что концепция эта находится в полном соот­ветствии с об­щим направлением греческой мысли. «Истечение» не предпо­лагает сущест­вования проти­водействующей силы. И поскольку качества «мужское», «жен­ское» возникают лишь во взаимном преодолении, сози­дающее жизнь Единое не может быть ни женским, ни мужским, то есть яв­ляется беспо­лым. Заметим, не двуполым, как андрогин, а бесполым.

 

Эта концепция имеет серьезный изъян: она дуалистична, то есть пред­полагает наличие двух не зависимых друг от друга начал. Чтобы объ­яснить существование материального мира, она вынуждена при­бегнуть к представ­лению о некоем экране, на который проецируются изначально пребывающие в Едином идеальные образы, «идеи». Причем для смягчения дуализма «эк­ран» этот был наделен признаками, прямо про­тивоположными Единому. Если для Единого характерна идеальность форм, то экраном «должно быть что-то не­определенное и лишенное формы» [Плотин, «Эннеады» 2.4.]. Это нечто получило в не­оплатонизме название «материя». Ее смысл – в восприятии «идей» и форми­ровании на их ос­нове материального мира. Ясно, что чем ближе к Единому, тем больше совершенства, света, божест­венного ума; и, наоборот, чем ближе к ма­терии, тем больше тьмы, плоти, бесформенности, страстей. «Там – ис­тинная жизнь, ибо жизнь здесь есть лишь след, отображающий ту жизнь», говорит Плотин [6.9]. Соответственно все, что стремится к Единому, – тем самым стремится к добру; что провалива­ется в бездну материаль­ного – напротив, ко злу. Смысл человеческой жизни – через отказ от всего плотского и посредством умного экстаза – в восхождении к Единому и его постиже­нии.

 

Таким образом, неоплатонизму не удалось избежать признания суще­ствования в природе двух противодействующих сил: материя стала тем вто­рым началом, без которого создание концепции Единого оказалось бы невоз­можным. Поэтому можно сказать, что проблема муже-жен­ского начала, из­гнанная из концепции Единого, вернулась как бы с дру­гой стороны. Но именно потому, что она появилась столь противоестест­венно, отражение ее в не­оплатонизме оказа­лось зеркальным. Эманация, свободно истекающая из Единого, стала олицетво­рять мужское начало в абсолюте, а материя, не проти­водействующая, но без­вольно восприни­мающая, – женское. Теперь даже если и не удалось полно­стью проиг­норировать наличие в природе жен­щины, то, по крайней мере, можно было сказать, что существенной роли в ней она не играет. В крайнем случае, факт ее существования следует расце­нивать как нечто низшее, темное, отживающее, этакий досадный пережи­ток, который надо пре­одолеть на пути к торжеству Духа.

 

Однако наибольших успехов в деле вытеснения женского начала из всех сфер жизни удалось добиться в христианстве. Возникшее на иу­дей­ской почве из идеи монотеизма и не имевшее вначале ника­кого от­ношения к античному женоненавистничеству, оно распро­страни­лось затем по всему греко-римскому миру, где восприняло только что воз­никший неопла­тонизм как свою теоретическую базу. Вот здесь-то, с легкой руки Филона Александрийского, и проис­ходит попытка со­вместить несовместимое – иудейство и античность, изна­чально, со вре­мен Лота и Эдипа, находящихся друг с другом в состоя­нии вражды.

 

Известно, что последовательный монотеизм может опираться на пред­ставление о начале мира только как о начале женском. Для неопла­то­низма же, как мы только что выяснили, характерно представление о муж­ском по­рождающем начале, поэтому он дуалистичен. Эллинисти­ческим христианам неоплатонизм подходил как система, опирающаяся на примат мужского на­чала, однако не подходил как дуалистическая концепция, иду­щая вразрез с самой сутью христианства. Однако грече­ский ум, воспитан­ный в традициях парного брака и однополой любви, просто не мог вос­принять христианство иначе, как в его неоп­латоническом варианте. По­этому происходит то, что в данном случае только и могло произойти: второе начало попросту игнори­руется, будто его и нет. В результате возникает парадоксальная ситуация, при которой монотеистический мир оказывается выстроенным, как дуали­стический, но никаких следов этого второго начала в нем нет.

 

В монотеистической модели роли Божественной Триады должны были бы распределиться сле­дующим об­ра­зом: Бог-Отец – начало женское, порождающее; Бог-Дух Святой – муж­ское, формообразующее; Бог-Сын – результат их совме­стных действий, пред­ставляющий материальный мир. Но в том-то и дело, что благодаря не­оплато­нической концепции Бог- Отец оказыва­ется началом мужским, Бог-Дух Свя­той не мог оказаться ничем иным, как исходящей от Отца волей, или эмана­цией, а Бог-Сын, согласно этой новой логике, предстал как ре­зультат дейст­вия воли Творца, то есть фи­гура целиком фантастическая, а потому произ­вольная. На Константи­нопольском Соборе в 381 году эта концепция была закреплена навеки. Утверждением догмата о Триедин­стве была одержана окончательная победа мужского на­чала над женским, патри­архата над матриархатом, абсурда над здравым смыслом.

 

 

 

Подведем итоги. Из нашего анализа следует, что всю человече­скую историю можно рассматривать как процесс распада пер­вобытного стада и превращения его в социальное общество. Стадо яв­лялось еди­ным организ­мом, ведшим благополучный образ жизни в ус­ловиях пол­ной гармонии с природой. Этот организм обладал не только единым сознанием и единой во­лей, но был андрогинным и бессмерт­ным, по­скольку гибель его особей вос­принималась им как регенерация клеток и не имела значения для орга­низма в целом. Поэтому процесс распада этого организма шел мучительно, явился для составлявших его особей подлинной трагедией и породил мно­жество противоречий.

 

Суть этого процесса заключается в противоборстве двух начал – муж­ского и женского, изначально находящихся в единстве. Мужское на­чало про­явило себя в стремлении расчленить первобытное стадное един­ство и на его обломках построить новые, уже внеприродные формы. Жен­ское – напротив, было направлено на разрушение новых, внеприродных форм и на восстанов­ление первобытного единства. Оба эти начала пред­ставляют собой на чело­веческом уровне не что иное, как те космические силы, которые создали мир. Мужское – соответст­вует силе гравита­ции, оно направлено к полюсу гравитации, к экспансии универсума и тем самым – к уничтожению и смерти. Жен­ское – со­ответствует сотворившей жизнь расталкивающей силе и ностальгии по центру природного равновесия и на­правлено к состоянию гармонии с универсумом. Результат их взаимодейст­вия и есть социальный мир.

 

---