Онтологические прогулки

 

 

 

 

 

Поведение человека в обществе регламентируется рядом правил, которые называют правилами морали. В отличие от юридического права, которое воспринимается человеком как чисто внешнее ограничение, правила морали основываются на внутреннем ощущении добра и зла. Если от нарушения норм права человека удерживает только страх перед наказанием, то нарушение правил морали может привести к разладу с самим собой, к пересмотру картины мира и, в конечном счете, к разрушению личности. Таким образом, правила морали оказываются более сильным сдерживающим фактором, нежели юридический закон. Вопрос только в том, что следует считать добром и что злом? Существуют ли объективные критерии для их определения?

 

В прежние времена правила морали базировались на авторитете религии, как исходящий от Бога нравственный закон. Люди получали его через пророков – посредников между Богом и людьми, таких как Моисей (ХIII–ХII вв. до н.э.), Заратуштра (VII–VI вв. до н.э.) и Мухаммед (VI-VII вв. н.э). Однако в современном секулярном обществе Бог не обладает больше тем авторитетом, который необходим для подчинения человека нравственному закону. Религия постепенно вытесняется из его сознания. Уже для французских энциклопедистов XVIII века религия является суеверием, средством одурачивания необразованных народных масс. А в конце XIX века Ницше своей знаменитой формулой «Бог умер» выносит окончательный приговор и религии, и воплощенным в идее Бога нравственным ценностям – любви к ближнему, доброте, вере, милосердию, истине. С тех пор считается, что традиционная мораль устарела и не соответствует современным реалиям.

 

Правда, неоднократно предпринимались попытки заменить религиозную мораль какой-то другой, секулярной моралью – начиная от «общечеловеческих ценностей» и заканчивая «кодексом строителя коммунизма». Но эти моральные нормы всегда отражали субъективные представления их автора и не могли носить абсолютный характер. В результате мораль утрачивала свой авторитет, а представление о добре и зле каждый начинал формулировать для себя сам. Отсюда приписываемая Достоевскому фраза: «Если Бога нет – все позволено». Вот здесь-то и возникает необходимость в замене закона нравственного законом юридическим. Значит ли это, что мы имеем дело с естественным процессом, когда старые формы просто заменяются новыми? Или же, утратив представление о добре и зле, мы потеряли ту путеводную нить, которая вела человечество по жизни в течение тысячелетий? Чтобы ответить на эти вопросы надо, прежде всего, понять, какова природа самой морали? И какая необходимость вызвала к жизни ее появление?

 

 

 

В истории мысли попытки найти истоки происхождения правил морали предпринимались еще в античности. Так, Демокрит считал, что способность отличать добро от зла заложена в человека естественно, самой природой: добром является все то, что приносит наслаждение, злом, соответственно, – страдание.

 

Позднее тот же тезис был подхвачен просветителями, полагавшими, что морально то, что естественно. По мнению французского энциклопедиста Поля Анри Гольбаха, чтобы быть добродетельным, не нужно отрекаться от себя и подавлять естественные наклонности. Напротив, необходимо во всем следовать велениям своего естества, потому что «обязанности человека вытекают из его природы», а значит, чтобы быть добродетельным, надо просто быть счастливым.

 

Этот благодушный эвдемонизм господствовал в умах людей на протяжении всей второй половины XVIII века, но появился Иммануил Кант, и ему был положен конец. Кант справедливо рассудил, что стремление человека к счастью часто толкает людей на аморальные поступки. Поэтому, чтобы вести моральный образ жизни, человек не только не должен следовать велениям своего естества, но, напротив, он должен постоянно подавлять в себе природное начало.

 

Однако, с другой стороны, Кант не мог не признать, что без стремления к счастью мораль утрачивает для человека всякий смысл. Как можно требовать от него исполнения нравственного долга, если, исполняя его, он не уверен, что в итоге ему воздастся? Значит, в понятии морального долга содержится противоречие: с одной стороны, чтобы быть моральным, стремление к счастью надо подавлять, а с другой, без стремления к счастью не может быть никакой морали. Найти выход из этого противоречия Кант не сумел, объяснив это тем, что объективная реальность морального закона, хотя сама по себе и несомненна, но не может быть доказана никакими усилиями теоретического, спекулятивного или эмпирически поддерживаемого разума.

 

В современной науке существует два основных подхода к решению проблемы происхождения морали – социальный и так называемый биологистский. Согласно первому, восходящему к работам классиков марксизма, возникновение морали было исторически предопреде­лено разложением первобытной общины и формированием первых государственных институтов. Однако такое объяснение скорее отвечает на вопрос «когда?», нежели на вопрос «как?». Для нас так и остается непонятным, почему разложение первобытных отношений обязательно должно было привести к возникновению морали.

 

Что же касается биологистского подхода к решению данной проблемы, то он предпринимается на основе идей Чарльза Дарвина. Согласно этим идеям, мораль является результатом развития на более высоком уровне тех качеств, которые сложились в животном мире в процессе эволюции. Между тем наблюдения показывают, что механизм регуляции поведения животных целиком физиологичен, то есть рефлекторен, и ни в каких дополнительных правилах не нуждается. Правила же морали потому-то и существуют, что сама по себе мораль не является физиологически необходимой и может легко нарушаться, если человек находится под влиянием эгоистических интересов. Поэтому попытка интерпретировать мораль как результат развития неких биологических свойств тоже не может считаться состоятельной.

 

 

 

На мой взгляд, искать истоки морали в животном прошлом человека можно. Но нельзя все связанные с этим факты интерпретировать исключительно с точки зрения теории эволюции. В данном случае это означает, что надо искать не сходство в поведении человека и животного, а, напротив, отличие.

 

Как известно, действия любого животного, пребывающего в естественных природных условиях, целиком подчинены рефлексу. Это значит, что на каждую ситуацию животное реагирует так, как ему диктует рефлекс, и отклониться от указаний рефлекса не может. Иначе говоря, животное не способно делать самостоятельный выбор и потому является существом несвободным.

 

Но если исходить из того, что предок человека был стадным животным (что признается большинством исследователей), то это означает, что его деятельность тоже была полностью подчинена рефлексу. Следовательно, он тоже не обладал способностью делать выбор и был существом несвободным.

 

Но однажды, чтобы выжить, ему потребовалось стать независимым от естественной, природной среды. В этом ему препятствовал рефлекс. Поэтому, чтобы стать независимым от природной среды, человеку пришлось освободиться от рефлекса и стать свободным, получив способность делать выбор.

 

Но рефлекс – это свойство живых организмов, предназначенное природой для того, чтобы обеспечивать им инстинктивную безошибочность действий. Именно благодаря рефлексу они увеличивают свои шансы на выживание в условиях жесточайшей борьбы за существование. Значит, утрачивая рефлекс, человек, тем самым, утрачивает и способность к безошибочности действий.

 

Но с утратой способности к безошибочным действиям в условиях конкурентной борьбы за существование шансы на выживание по отношению к организмам, которые рефлексом обладают, у человека должны были уменьшиться. То есть с утратой рефлекса человек как вид должен был погибнуть. Однако этого не произошло. Поэтому можно с большой долей уверенности предположить, что в этот период времени появился некий дополнительный фактор, который компенсировал человеку утрату рефлекса. Я думаю, что таким фактором могло стать только накопление человеком опыта выживания, приобретенного в условиях освобождения от подчиненности рефлексу.

 

Но освобождение от подчиненности рефлексу, то есть обретение свободы выбора, означает лишь то, что в своем выборе человек получил право на ошибку. Ошибка же, в условиях борьбы за существование, может означать гибель. Значит, опыт выживания в условиях свободы от подчиненности рефлексу есть не что иное, как приобретенная способность делать правильный выбор.

 

Однако в условиях, когда опыта еще нет, а рефлекса уже нет, выбор может осуществляться только методом проб и ошибок. Иначе говоря, гибель особей в процессе накопления опыта неизбежна. Отсюда следует, что в этой ситуации человек как вид мог выжить лишь в том случае, если опытом, приобретенным ценой жизни индивида, могли воспользоваться другие входящие в популяцию индивиды. То есть если деятельность человека осуществляется в коллективе. В этом заключается трагичность человеческой жизни, которую можно понимать как плату за обретенную свободу.

 

 

 

Следует заметить, что до определенного момента человек, ви­димо, не осознает трагичности своего положения. Поскольку всякое стадо является единым организмом, обладающим единым сознанием и единой волей, отдельные особи в стаде своей индивидуальности не осознают и свою гибель трагически не воспринимают. Но с переходом от стада к роду и от рода к се­мье форма сознания меняется: стадное соз­нание осла­бе­вает и набирает силу сознание индивидуальное. А с воз­ник­новением ин­дивидуального сознания каждая особь начинает пере­живать свою смертность индивидуально.

 

Вот здесь-то жизнь и начинает восприниматься как трагедия. И в первую очередь, через противопоставление жизни и смерти. С этого мо­мента весь мир делится для человека на два противоположных начала – начало добра и начало зла. Все, что способствует к жизни, становится добром, к страданию и смерти – злом[1].

 

Видимо, осознание индивидуальной смертности настолько потрясло наших предков, что воспоминание об этом событии нашло отражение практически во всех известных нам культах. Так, сказанные Адаму слова библейского Бога «А от дерева познания добра и зла не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь» прямо связывают момент осознания человеком своей смертности с познанием добра и зла. У древних египтян жизнь от самого рождения была подчинена идее подготовки к смерти. Лидийский Атис, греческий Дионис, скандинавский Бальдр – все это образы умирающего и воскресающего бога. Словом, с этого момента тема жизни и смерти в человеческом сознании начинает доминировать.

 

Но если учесть, что выжить в ситуации, когда для накопле­ния опыта необходима гибель отдельных особей, может только стадо, то главной угрозой для существования человека как вида, а значит, и фактором зла, можно считать распад единого стадного организма на от­дельных, враж­дебных друг другу особей. Вместе с тем, с возникновением индивидуального сознания и осознанием человеком своей смертности такая возможность становится реальной.

 

Известно, что в стаде инстинкт самосохранения стада всегда преобладает над инстинктом самосохранения индивида. Достаточно вспомнить тех же полевых мышей, которые оказываются раздавленными многотонной массой своей стаи, пре­одолевающей рвы, ямы прямо по их телам. Но с осознанием индивидуальной смертности инстинкт самосохранения начинает проявляться и у каждого отдельного индивида. Проявляясь же в стаде у каждого индивида, инстинкт самосохранения оказывается направленным на утверждение интересов индивида вопреки интересам стада. Так возникает эгоизм, объек­тивно нацеленный на разру­шение стада как единой общности.

 

В результате в стаде возникает ситуация борьбы двух противоположных начал – тенденции к индивидуализму и тенденции к объединению. Тенденция к индивидуализму стала проявляться в виде стремления индивида подчинить себе интересы коллектива, что является предпосылкой для возникновения воли к власти. Тенденция к объединению – напротив, в выработке механизма, направленного на подчинение интересов индивида коллективу. Первая тенденция является не чем иным, как проявлением инстинкта самосохранения индивида, вторая – инстинкта самосохранения коллектива.

 

Таким образом, индивидуальное сознание не разрушило стадные связи, а только изменило их характер. Если в стаде, определяющим фактором, скрепляющим стадо, были брачные отношения, то теперь таким фактором должен был стать механизм, призванный разрешить противоречия между инстинктом самосохранения коллектива и инстинктом самосохранения индивида. Таким механизмом и становится мораль, а стадо превращается в социальное общество.

 

 

 

Чтобы противоречия между инстинктом самосохранения коллектива и инстинктом самосохранения индивида получали разрешение, правила морали должны были отвечать двум главным требованиям. Во-первых, быть достаточно авторитетными, чтобы  принудить индивида действовать в интересах коллектива даже вопреки собственному инстинкту самосохранения, и, во-вторых, – они должны быть настолько идеальны, чтобы быть способными обеспечивать равновесие между интересами индивида и интересами коллектива. Обоим этим требованиям полностью соответствует сакрализованный в каноне опыт выживания в условиях отсутствия рефлекса.

 

Правила возникали вместе с развитием сознания, то есть на бессознательном уровне, поэтому воспринимались они наряду с природными явлениями, как исходящие непосредственно от Бога, как созданный Богом естественный порядок вещей. И значит, авторитетность их была абсолютной. Не случайно в десяти заповедях Моисея, наряду с сугубо моральными требованиями («почитай отца и мать», «не убивай», «не прелюбодействуй», «не кради», «не произноси ложного свидетельства», «не желай чужого» [Исх. 20.12-17]), содержится требование почитания субботы («Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай в них все дела твои, а седьмой – суббота Господу, Богу твоему») [Исх.20.8-10], как еженедельное напоминание о связи моральных заповедей с Богом.

 

Что же касается способности правил морали поддерживать равновесие между интересами индивида и интересами коллектива, то здесь надо иметь в виду, что правила эти претерпевали процесс становления в течение тысячелетий. И значит, форма их, постоянно совершенствуясь, не могла не оказаться близка к идеалу.

 

Так, в ходе эволюции сознания человек получил, с одной стороны, веру в безусловную истинность религиозной картины мира, а с другой – встроенные в эту картину мира идеальные правила поведения. Это и был тот инструмент для установления баланса между инстинктом самосохранения индивида и инстинктом самосохранения коллектива, благодаря которому человек выжил в условиях жесточайшей конкурентной борьбы за существование. В отличие от неандертальцев, вымирание которых может быть связано как раз с их индивидуализмом и неспособностью уживаться в коллективе.

 

 

 

Мы знаем, что когда человек не ограничен ничем, кроме моральных запретов, он может эти запреты нарушать. Поскольку всякий индивид является свободным, не подчиненным рефлексу существом, в основе его поступков всегда лежит личный выбор, а выбор свободного человека может быть любым – как в сторону соблюдения моральных норм, так и в сторону их нарушения. Поэтому, чтобы производимый индивидом выбор не составил угрозу существованию коллектива, должен был возникнуть некий обще­ственный институт, обеспечивающий гарантию подчинения индивида коллективу.

 

И такой институт действительно возникает. Это институт сословий, которые естественно вызревают из самой структуры родовой общины. Как мы установили, на определенном этапе развития производства и появления избыточного продукта создается необходимость в изменении порядка наследования: материнский порядок заменяется отцовским, а род из матриархального становится патриархальным. При этом никаких структурных изменений в нем не происходит: он также состоит из отдельных семей, его члены также находятся друг с другом в родстве и браки внутри рода также запрещаются. Но если во главе материнского рода, как и во главе каждой семьи, стояли женщины, то теперь их стали возглавлять мужчины.

 

Государство возникает, когда несколько самостоятельных родовых общин объединяются на одной территории. Так, римский народ состоял первоначально из 100 естественно сложившихся родов латинского, сабинского, сикульского и иллирийского происхождения. Взрослые мужчины этих родов объединялись в так называемые курии (союз мужей), которые определяли на народных собраниях политику государства и занимались формированием общего войска. А старшие из глав семейств, входивших в род, составляли совет старейшин, или сенат. Все члены родов образовывали класс патрициев, то есть потомков отцов (от латинского pater – отец), и были равными по статусу вне зависимости от бедности или богатства их семей.

 

Таким образом, из родовой организации естественно образуются две социальные группы – группа старейшин родов и группа воинов. Но существовала еще и третья группа, которая в корне отличалась от первых двух. Ее члены не относились к числу граждан, не присутствовали на народных собраниях и не участвовали в управлении государством. Это группа пришлых или переселенцев, по той или иной причине оказавшихся на территории государства и не входивших ни в один из родов. Ввиду их большого количества  у римлян они назывались плебеями (от латинского plebs – наполнять).

 

Причина их особого положения известна. Патриархальная родовая община – это община земледельческая, и, значит, главной ценностью и источником существования для нее была земля. Каждый род являлся собственником принадлежащей ему земли, а каждая семья этого рода имела самостоятельное крестьянское хозяйство. Обязанностью рода было обеспечение входивших в него семей землей, которую он отдавал им во владение. Однако, поскольку земли всегда не хватало, а род имел тенденцию к разрастанию, попасть в число лиц, обеспеченных этим основным средством производства, пришлые не могли. Поэтому им не оставалось ничего иного, как становиться либо торговцами, либо ремесленниками, либо наемными рабочими.

 

Таким образом, плебеями становились люди, не имеющие земли, то есть некрестьяне. А поскольку экономика этих первых государств была крестьянская, то и политическая жизнь их тоже оказывалась целиком связанной с землей (в том числе и с завоеванием новых земель). Поэтому люди, не имевшие земли и не являвшиеся крестьянами, участвовать в политической жизни государства не могли. Так образовались три сословия, два из которых возникли из крестьянской общины, а третье оказалось сословием некрестьян.

 

Не трудно понять, что если жизнь членов родов была подчинена родовым традициям, то есть определялась традиционным нравственными предписаниями, то жизнь плебеев традициям родов подчинена не была. Иначе говоря, она существовала вне того нравственного поля, которое являлось гарантом существования государства. Более того, сословие некрестьян, стараясь утвердить свои интересы, стремилось освободиться от контроля государства и, следовательно, объективно было нацелено на разрушение его устоев. Отсюда вырисовывается роль каждого из трех сословий: совета старейшин как хранителя родовых традиций, воинов как реальных политиков, решающих тактические задачи и поддерживающих порядок в государстве, и третьего сословия безземельных, противостоящих этим традициям.

 

Смысл такой иерархии разгадал еще Платон. По мысли фи­лософа, в идеальном государстве общество должно делиться на три основных сословия – мудрецов, воинов («стражников») и производителей материальных благ. Каждое из этих сословий поклоняется своему богу: сословие мудрецов – нравственному Закону, воинов – идее справедливости, производителей материальных благ – неограниченному потреблению. Поэтому, чтобы обще­ство было жизне­спо­собно, оно должно иметь иерархическую струк­туру и строиться по ана­логии с орга­низмом, в котором ум и сердце пре­обла­дают над желуд­ком и органами выделе­ния. То есть воз­главлять общество должны муд­рецы, охранять его – воины, создавать материальные блага – производители.

 

Необходимо особо подчеркнуть, что, говоря о трех сословиях, надо, вслед за Платоном, иметь в виду не столько три социальные группы, сколько три психологических типа, которые и образуют, в конечном счете, эти социальные группы. К первому типу относятся те, кто является носи­телями идеи всеоб­щего блага, ко второму – лишенные чувства страха люди чести, к третьему – одержи­мое эгоисти­ческими интересами большинство. Платон считал, что только строгое соблюдение такого общественного порядка способно обеспе­чи­ть приори­тет нравственного начала, а при­оритет нравственного на­чала, в свою оче­редь, обеспечи­т жизне­спо­собность обще­ства.

 

Следует сказать, что подобная структура была характерна практически для всех традиционных обществ древности. Классический ее пример мы находим в Индии. Там, как известно, в соответствии с системой каст высшее положение в обществе занимала каста брах­манов, то есть тех же мудрецов, за ней следовала каста кшат­риев – воинов и по­ли­тиков, третье сословие составляла каста вайшьев, или тор­говцев. Четвертая группа так называемых шудр членами индийского общества не считалась, так как это была группа рабов.

 

Но и другие древние общества с той или иной степе­нью при­бли­жения тоже были созданы по этой схеме. В Египте власть фараона была существенно ограничена властью жрецов. Обособленным сословием, сосуществующим с царской властью, были вавилонские халдеи. У греков роль жреца выполнял Дельфийский оракул, указаниям которого беспрекословно подчинялись. В Риме существовали специальные жреческие коллегии. А у кельтов, наряду с военными вождями и предводителями племен, большим политическим влиянием пользовались друиды (таков случай Мерлина и Артура: друид Мерлин был воспитателем и мудрым советчиком короля Артура)[2].

 

Таким образом, чтобы система нравственных правил могла действовать, в обществе должны выполняться два условия: наличие высшего авторитета и строгая иерархия сословий, в которой третье сословие подчиняется второму, а второе – первому. Думаю, что стабильность, которая отличала все традиционные общества древности, позволяя им в неизменном виде существовать тысячелетиями, была обусловлена именно соблюдением этих двух условий.

 

 

 

Процесс крушения традиционной системы отношений начинается сразу после смерти Александра Македонского в конце IV века до н. э. и продолжается в течение всей эпохи эллинизма, вплоть до воцарения христианства в качестве мировой религии в IV веке н. э. Посмотрим, что произошло за этот период.

 

В первую очередь, в результате завоевательных походов были стерты границы старых государств. Огромные территории, в которые, кроме Балканского полуострова, входили страны Ближнего Востока, Средней Азии, северной Африки и Индии, были поделены на три части во главе с династиями диадохов: Антигонидов в Македонии, Селевкидов в Сирии и Птолемеев в Египте.

 

Далее, как следствие крушения всех племенных и государственных граней, началось активное перемещение народов. Причем процесс еще более интенсифицировался после завоевания этих территорий Римом и включения различных областей в единую державу. Если раньше каждый народ находился на своей территории под покровом своих богов, то теперь образовалась огромная масса смешанных по этническому и религиозному составу людей. На дорогах империи можно было встретить идущих пешком в разных направлениях ремесленников, площадных актеров, прорицателей, бродячих философов, наемников, вольноотпущенников, рабов и рабынь, воинов и ремесленников и других оторванных от своих родовых корней людей.

 

Понятно, что древние боги, которые были авторитетны в границах своих территорий и определяли порядок жизни того или иного племени, для этой массы людей теряли свое значение. В патриархальных обществах, где каждый шаг человека был строго регламентирован, где социальное положение его, унаследованное от предков, было определено от рождения до смерти, а любые изменения в принципе невозможны, он точно знал, что хорошо и что плохо, что есть добро и что есть зло, чьи боги истинны, а чьи ложны. Однако когда традиционные связи рухнули и древние правила жизни действовать перестали, человек оказался в состоянии растерянности и внутреннего разлада. Он обнаружил, что этим миром управляют другие боги. 

 

Кроме того, в этот период происходит процесс активной эллинизации населения, что в еще большей степени способствует забвению людьми их родовых богов. Греческий язык становится общеупотребительным. Вавилонские (Берос), египетские (Манефон) иудейские (Филон Александрийский, Иосиф Флавий) авторы пишут свои труды на греческом языке. На греческий язык переводится Ветхий Завет. Среди иудеев в Палестине и диаспоре возникает пропагандирующее греческую культуру и образ жизни течение грекофилов.

 

Однако, став для жителей империи общими, греческие боги, тем не менее, не стали для них своими. Несмотря на то, что в Сирии, Финикии, Северной Аравии, где после завоеваний Александра Македонского распространилась греческая культура, здания украшались барельефами и мозаиками с изображением сцен из греческих мифов, молитвы свои жители этих провинций к греческим богам не обращали. Да и в самой Греции строительство храмов, воздвижение статуй богам-покровителям городов давно уже напоминало декорацию  и было данью традиции, не затрагивающей религиозные чувства.

 

Таким образом, в результате разрушения племенных границ языческая религия утрачивает власть над сердцами и превращается в казенную, сухую догму. И здесь возникает ситуация, когда человечество впервые оказывается на грани катастрофы. Я имею в виду падение Римской империи. Современные историки видят его причины в бесконтрольности и слабости армии, в упадке среднего землевладения, в галопирующей инфляции, в разорении среднего класса. Мне думается, что все это следствия, причина же одна – это сведение реальной религиозности к пустой обрядности и, тем самым, нарушение первого условия, необходимого для соблюдения моральных норм, – искренней веры в существование высшего духовного авторитета. В результате, вместо истинной духовности, римское общество получает культ императора, присвоившего себе статус божества, который становится официальным во всей империи. Как пишет Свентицкая в своей книге «Раннее христианство», «В надписи из города Приены, относящейся к 9 г. до н.э., Август прямо назван богом. Гению императора воздвигаются святилища, появляется особое жречество, обслуживающее этот культ. Становится обязательным поклонение статуям императора, а день его рождения отмечается по всей империи как официальный праздник» [стр.17].

 

Если считать нравственный кодекс, содержащийся в заповедях Моисея, универсальным сводом моральных норм, то обожествлением императорской власти были нарушены сразу две заповеди: «да не будет у тебя других богов» и «не делай себе кумира». Иными словами, были преданы забвению истинные боги и взамен им создан ложный кумир. В этой ситуации морально-этические нормы оказываются необязательны и перестают соблюдаться. Поэтому убийства (ни один из императоров династии Юлиев-Клавдиев не умер естественной смертью), прелюбодеяния, воровство, лжесвидетельства и посягательство на чужую собственность, – словом, все, что запрещала этическая часть заповедей Моисея, становятся в Риме повседневной практикой.

 

Погрязшие в роскоши и разврате, окруженные толпами раболепствующих лицемеров римские императоры попросту упустили из рук государственное управление. Отсюда бесконтрольность и слабость армии, галопирующая инфляция, разорение среднего класса и другие факторы, которые считаются причинами падения Рима. И хотя инерция могучего государства, возвысившегося среди других именно благодаря строгости моральных норм, позволила Риму продержаться еще четыреста лет, это была уже только затянувшаяся агония.

 

 

 

Итак, мы видели, что падение авторитета религии приводит общество, через деградацию нравственных основ, к неизбежной катастрофе. Однако еще более яркий пример катастрофы, связанной с деградацией нравственных основ, можно наблюдать в связи с происходившим на исходе средневековья выдвижением на первые роли в общественной иерархии третьего сословия.

 

Как известно, начиная с IV века, когда официальной религией Римской империи становится христианство, духовная ситуация в мире существенно меняется. Если государственный культ, предшествовавший христианству, представлял собой казенную догму, то христианство принесло человеку ту долгожданную веру, которая дает точку опоры и сообщает его жизни цель и смысл.

 

Христианство стало мировой религией не потому, что было насаждаемо сверху, а потому, что выдержало сложнейшую конкурентную борьбу с множеством других, претендовавших на ту же роль культов и религиозных систем. Впервые христианство зародилось в Палестине в I в. до н. э., в то самое время, когда в условиях утраты духовных ориентиров жители империи стали примерять на себя культы чужеземных древних богов. Создаются религиозные союзы почитателей фригийской Кибелы и Аттиса, египетских Исиды и Сераписа, в Малой Азии появляются общины почитателей иранского бога Солнца Митры. Из греческих богов особо почитается древний бог виноградарства Дионис, отождествляемый с растерзанным титанами, а затем воскрешенным сыном Зевса Загреем. Широкое распространение получает движение орфизма. Возникают новые культы, такие, например, как гностицизм, представляющий собой смесь античных и восточных представлений. Словом, претендентов на статус истинной веры оказывается более чем достаточно, но только христианству удается проникнуть в самые интимные тайники ищущей точку опоры человеческой души.

 

Христианство по сравнению с другими культами обладало тремя несомненными преимуществами. Во-первых, в лице неоплатонизма оно имело мощную мировоззренческую базу, опиравшуюся на лучшие достижения античной мысли, и, значит, было авторитетно и убедительно. Во-вторых, христианский бог не был абстрактным божеством, представлявшим то или иное явление природы. Он был человеком и в этом смысле понятен и близок всем, независимо от языка, традиций и места пребывания. И, наконец, в-третьих, христианская доктрина обладала разработанной этической системой, логично вытекающей из системы мировоззрения, и, значит, могла объяснить, не только что представляет этот мир, но и как в этом мире жить.

 

Так, благодаря христианству духовный вакуум, образовавшийся после гибели языческих богов, был заполнен и исконный порядок восстановлен. Во главе европейского мира встала церковь, а руководство государствами стало осуществляться духовно подчиненными церкви императорами. Отныне народы, говорящие на разных языках, имеющие разные традиции, нередко пребывающие друг с другом в состоянии войны, образовали единую общность, исповедующую единую систему нравственных ценностей. Как пишет Романо Гвардини, если где-то и совершалась несправедливость, она совершалась с нечистой совестью, и потому допустивший ее человек знал об этом и судил себя посредством тех же критериев, которые бытовали в обществе.

 

 

 

Третье сословие начинает выдвигаться на первое место в общественной иерархии в конце X века. В городах Западной Европы возникает движение городских общин за освобождение от феодальной зависимости, в результате которого города объявляют себя республиками. Движение начинается в городах средиземноморского побережья и к XII веку охватывает всю Европу. Сначала свобода и политические права городов ограничиваются рамками коммунальной хартии, которую они вынуждены заключать со своими сеньорами. Но к концу XII века представители городов уже принимают участие сначала в королевских, а потом и в общих собраниях генеральных штатов, где они заседают наряду с феодальными владельцами и прелатами.

 

Уже в конце XV и начале XVI века многие буржуа начинают покупать те общественные должности, которые до этого могли занимать только дворяне. В результате представители третьего сословия не только занимают практически все церковные, гражданские и судейские должности, вплоть до канцлера-хранителя печати включительно, но и получает право на дворянское звание.

 

К XVIII веку буржуа становится таким же барином, как и дворянин. Он является, по выражению И. Тэна, «всеобщим кредитором», и поэтому и правительство, и высшие классы у него в руках. Парламентские советники, адвокаты, денежная аристократия, судейские – все являются представителями третьего сословия. Достаточно сказать, что XVIII век выдвинул таких буржуа, как Вольтер и Руссо. Уделом дворян остается только бедность и гордость.

 

Наконец, 17 июня 1789 года во Франции, высказавшись за поголовное голосование в Генеральных штатах, третье сословие потребовало уничтожения всех феодальных прав и аристократических привилегий. С этого момента старое сословное деление исчезает и появляются два новых класса – буржуазия и народ.

 

Так, за какие-то 800 лет происходит полная трансформация общества, в результате которой недавняя «чернь» становится «солью земли» и хозяевами жизни. Причина трансформации проста. Это деньги. Дело в том, что до конца XIII века в средневековой Европе существовал канонический запрет на ростовщичество. Он действовал в соответствии с требованием Библии, где в главе 23 «Второзакония» прямо сказано: «Не отдавай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, что можно отдавать в рост».

 

Ростовщичество считалось аморальным потому, что ростовщик получал деньги, не прикладывая труда, то есть обманом. Еще в XI веке ростовщичество приравнивалось христианскими авторами к грабежу, а в 1139 году и Второй Латеранский собор признал любые формы ростовщичества запрещенными. Однако в конце XI-начале XII веков начала интенсивно развиваться торговля. И, поскольку запрет на взимание процентов делал невозможным кредит, этот запрет был отменен. После этого исконное стремление третьего сословия к неограниченному потреблению получает полную свободу.

 

 

 

Вместе с влиянием, оказываемым на общество своей деятельностью в области коммерции, третье сословие приносит в него также и свою идеологию. После куртуазных романов, героями которых были благородные рыцари и прекрасные дамы, самым востребованным в литературе жанром становится жанр низовой. В Италии это «Декамерон» Д. Боккаччо, во Франции – фаблио, в Англии – «Кентерберийские рассказы» Д. Чосера, в Испании – плутовской роман. Их герои – жулики, проходимцы и авантюристы, ловко обманывающие добропорядочных обывателей, простодушных рыцарей или незадачливых чиновников. В обществе начинают царить идеалы лавочников. О том, насколько неуместны в этой среде становятся рыцарские честь и доблесть, свидетельствует печальный роман Сервантеса «Дон Кихот».

 

Постепенно происходит пересмотр всех традиционных ценностей. Ограничения религиозного и нравственного порядка отменяется. То, что в условиях церковной этики было немыслимо, становится не только возможно, но и востребовано. В 1432 году итальянский эпикуреец Лоренцо Валла пишет трактат «О наслаждении», в котором откровенно прославляются чувственные удовольствия. В романе Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» звучит гимн желудку, кишкам, глотанью, сосанью, пищеварению, обжорству, совокуплению, испражнениям и другим «естественным» проявлениям. В обществе царит ощущение, что все позволено. Причем, в Италии нравы третьего сословия начинают преобладать не только среди представителей самого третьего сословия, что естественно, но пронизывают собой все общество, включая дворянство и духовенство. Так наступает эпоха Возрождения.

 

Мы привыкли оценивать это время в превосходных степенях, связывая его с великими именами Данте, Петрарки, Джотто, Микеланджело, Рафаэля и Леонардо. На самом же деле роль Ренессанса для нашей цивилизации далеко не столь однозначна, как это порой представляется. Действительно, снятие церковных ограничений и возникновение ситуации «все позволено» открыло простор для развития искусства, философии и науки. Но то же обстоятельство явилось причиной невиданного аморализма и распущенности, столь же характерных для Италии XIV-XVI веков, как и расцвет явлений культуры. 

 

Вот несколько примеров, взятых из монографии А.Ф. Лосева «Эстетика Возрождения»[3]. Как пишет автор, ссылаясь на историков Я. Буркгарта, Ф. Монье и Р. Зайчика, разгул своеволия и распущенности в возрожденческой Италии достигает невероятных размеров. Священнослужители содержат мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома. Тогдашние писатели сравнивают монастыри с разбойничьими вертепами, с непотребными домами. В Риме в 1490 году насчитывалось 6800 проституток, в Венеции – 11 тысяч. Монахини читают «Декамерон» и предаются оргиям. В церквах пьянствуют и пируют, перед чудотворными иконами развешаны изображения половых органов, исцеленных этими иконами. Папа Александр VI и его сын Цезарь Борджиа собирают на свои ночные оргии до 50 проституток. В Милане герцог Галеаццо Сфорца услаждает себя за столом сценами содомии.

 

Кроме того, весь этот период заполнен непрекращающимися междоусобными войнами, в которых интриги, тайные и явные убийства, казни, погромы, пытки, заговоры, поджоги и грабежи становятся обычной повседневной практикой. В 1513 году флорентийский политик Никколо Макиавелли пишет трактат «Государь», в котором разрабатывает теорию захвата и удержания власти. По его мысли, правитель должен быть хитрым, как лис, и свирепым, как лев. Для достижения своих целей он может использовать вероломство, клятвопреступления, жестокость, убийства, обман. В главе «О том, как государям следует выполнять обещания», Макиавелли пишет: «Лишним будет говорить, насколько почитаются в государстве верность данному обещанию, прямота и честность. Но мудрый правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это наносит вред его интересам… Государю не обязательно иметь все упомянутые достоинства… Иметь эти достоинства и неукоснительно им следовать вредно, тогда как делать вид, что обладаешь ими, – полезно. Перед людьми надо являться милосердным, верным обещаниям, милостивым, нелицемерным, благочестивым... но в то же время сохранить внутреннюю готовность обнаружить и противоположные качества, если это будет нужно».

 

Этот теоретический аморализм является своего рода ключом к пониманию причин происхождения тех нравов, которые царили в это время в политической жизни Италии. А нравы здесь царят удивительные. Так, неаполитанский король Ферранте сажает своих врагов в клетки, откармливает их, а затем отрубает им головы и приказывает засаливать их тела. Миланский герцог Мариа Сфорца закапывает своих жертв в землю живыми. Его брат, Лодовико Моро, лишает власти своего несовершеннолетнего племянника Джованни Галеццо и через некоторое время отравляет его. Когда в мае 1409 года во время военных действий народ в Милане встретил герцога Джованни Мариа криками «Мира! Мира!», герцог выпустил наемников, усеявших город трупами, а его собаки разрывали людей на части.  В 1497 году Цезарь Борджиа убивает своего брата герцога Гандиа после того, как оба они поужинали в доме своей матери Ваноцци. Вскоре Цезарь отравляет за трапезой своего двоюродного брата кардинала Джованни Борджиа. А в 1500 году муж сестры Цезаря Лукреции Борджиа Альфонс Арагонский найден в постели задушенным. В Риме каждую ночь находят убитыми до четырех-пяти человек, преимущественно прелатов и епископов, и все знают, что это дело рук Цезаря Борджиа. И число таких примеров, как пишет А.Ф. Лосев, могло бы быть увеличено до бесконечности.

 

В этой ситуации, в междоусобных распрях между правителями итальянских государств, обычной становится практика призыва на помощь иностранных военных сил. Поэтому не приходится удивляться, что, в конце концов, все это заканчивается потерей Италией в 1527 году своей независимости. Причем характерно, что погрязшую в безнравственности Италию завоевывает Испания, где сильная церковь сочетается с сильной королевской властью, в то время как Франция, тоже претендовавшая на итальянские территории, будучи расколота Реформацией, эту войну проигрывает. Таким образом, падение нравов, наступившее в результате возвышения третьего сословия, положило конец независимости Италии так же, как гибель древних богов и обожествление императорской власти положило конец Римской империи.

 

 

 

Если в Италии возвышение третьего сословия привело к пересмотру традиционных ценностей и, как следствие, к утрате государственной независимости, то третье сословие Северной Европы сумело распорядиться представившимися ему возможностями куда рациональнее, использовав их, судя по всему, для перераспределения материальных благ и первоначального накопления капитала.

 

В 1484 году, обеспокоенный падением авторитета церкви в связи с событиями в Италии, Ватикан публикует буллу папы Иннокентия VIII, предписывающую ужесточение борьбы с еретиками. С этого момента, в течение 300 лет, самым популярным занятием в таких странах, как Германия, Франция, Швейцария, Англия, Шотландия, частично Голландия и Италия, становится сжигание ведьм. В результате этого увлечения были замучены и сожжены на кострах более 200 тысяч человек. По подсчетам историка Джорджа Л. Барра, в одной только Германии погибло не менее 100 тысяч. «Германия полностью покрыта кострами», – писал один из судей над ведьмами в 1600 году. В Лотарингии путешественники описывают тысячи столбов, с привязанными к ним ведьмами, а в Швейцарии исчезли целые деревни. 

 

Принято считать, что эта позорная страница в истории Западной цивилизации является следствием религиозного фанатизма и невежества и полностью лежит на совести инквизиции. Однако не стоит забывать, что это было время, когда творили Шекспир и Монтень, Френсис Бекон и Декарт. Писал свою «Похвалу глупости» Эразм Роттердамский, грезил страной «Утопией» Томас Мор. Кроме того, сами теоретики демонологии, сочинявшие руководства по преследованию ведьм, были образованнейшими людьми эпохи, а один из них, юрист и философ Жан Боден, даже удостоился похвал Монтеня.

 

Что же касается инквизиции, то и ее роль в этой истории тоже сильно преувеличена. Согласно установлению, введенному в практику еще в 1231 году, вынесение приговоров и казни вообще не входили в ее компетенцию. Управление судебными процессами по делу еретиков в большинстве случаев передавалось инквизицией в руки светских властей. А после 1500 года на светские и епископские суды была возложена, в том числе, миссия по их преследованию.

 

Таким образом, ни невежеством, ни религиозным фанатизмом невозможно объяснить длящиеся в течение 300 лет непрерывные массовые казни ни в чем не повинных людей. Зато их можно очень легко объяснить коммерческой выгодой. Дело в том, что в 1199 г. папа Иннокентий III разрешил конфискацию имущества еретиков. С тех пор суды над ведьмами стали самым доходным предприятием, обеспечивающим не только рост барышей у местных властей и судебных чиновников, но и заработок всем, кто так или иначе был связан с процедурами судов и казней в силу своих профессий.

 

Мало того что конфискации подлежало все имущество осужденных. Обвиняемые или их родственники должны были платить также жалование и чаевые палачам, врачам, священникам, писарям, стражникам и всему занятому в деле обслуживающему персоналу. Любой банкет, проводившийся судьями, должен был оплачиваться обвиняемым. Рабочие, возводившие столбы и эшафоты, привозившие лес и смолу для казней имели прибыль от каждой ведьмы. Палач разъезжал на чистокровной лошади, купался в золоте и серебре, а его жена богатством своих нарядов соперничала с благородными дамами.

 

Кроме того, в это время особенно распространенным явлением становится взяточничество: за деньги можно было откупиться и от пытки, и от смерти. Известный врач и чернокнижник Корнелиус Агриппа писал: «Здесь (в Милане) никого не удивляет, если инквизиторы заменяют физическое наказание денежным штрафом, ибо подобные действия приносят значительный доход. Некоторые платят ежегодную дань. Если они прекращают платить, то снова предстают перед инквизицией. Более того, когда собственность еретиков конфискуется в общественную казну, инквизитор получает от нее хороший процент. Наконец, единичное обвинение, подозрение в ереси или чародействе влекут за собою дурную славу, от которой можно освободиться, только дав инквизитору много серебра. В то время как я был в Италии, большинство инквизиторов герцогства Милан штрафовало подобным образом многих благородных дам, равно как и бедных, но честных женщин, запуганных до смерти, и получало огромные суммы денег»[4].

 

Характерно, что в тех местах, где конфискации были запрещены, казней было на несколько порядков меньше. Так, если во Франции и Германии, где имущество еретиков принято было конфисковывать, счет жертв шел на десятки тысяч, то в Англии, где конфискация не проводилась, число казней было в сотни раз меньше. То же касается и других европейских автономий. Например, после того как в Бамберге в 1630 году император запретил судам присваивать собственность, преследования ведьм тут же пошли на убыль: если с 1626 по 1629 в год сжигалось в среднем по сто человек, то в 1630 сожгли только 24 человека, а в 1631 – вообще ни одного. После запрета конфискации в графстве Юлиесберг ведьм здесь не судили больше никогда. По той же причине меньше казней, чем в других частях Империи, было и в Кельне.

 

И здесь возникает вопрос: если европейское общество не считало зазорным наживаться на казнях невинных людей, то почему эта практика начала применяться только в ХV веке? Известно ведь, что смертная казнь за ересь была введена гражданским кодексом еще в 430 году. Почему же до конца ХV века она, за редким исключением (альбигойцы, вальденсы), никогда не применялась массово?

 

Дело в том, что до ХV века все должности в структурах власти были заняты представителями дворянского сословия. Поэтому главным стимулом для преследования еретиков в это время была чистая идеология. Но, начиная с конца ХV века, вводится практика покупки церковных, гражданских и судейских должностей за деньги. В результате должности парламентских советников, адвокатов, судейских, вместе с правом на дворянское звание, начинают приобретать представители третьего сословия. И именно с этого момента дела по фабрикации фальшивых обвинений в колдовстве ставятся на поток, а стимулом для преследования еретиков оказывается не идеология, а банальная алчность. Таким образом, можно не сомневаться, что основной причиной явления, получившего в истории название «колдовская истерия», было выдвижение во власть представителей третьего сословия.

 

С тех пор подозрения, сплетни или оговор считаются достаточными основаниями для обвинения. Уже упоминаемый нами юрист и философ Жан Боден говорил: «Если преступления носят скрытый характер, рекомендуется считать предположения и догадки достаточными доказательствами»[5]. О греховности человека судят по наличию у него родимых пятен, жировиков или даже просто мозолей. В Шотландии сожгли как ведьму женщину только за то, что она погладила кота. В Бостоне была повешена эмигрантка, потому что не могла прочитать «Отче наш» по-английски. А в Англии казнили мать и дочь на основании обвинений десятилетней девочки.

 

Постепенно процедура становится на поток: сначала донос выявляет еретика, потом еретик доносит на своих «сообщников», а далее «сообщники» доносят на следующих сообщников и так до бесконечности. При этом не имеет никакого значения, известен обвиняемый как человек добродетельный или как безбожник. Если он безбожник – его вина не нуждается в доказательствах, если добродетельный – значит, он притворяется, чтобы скрыть свою связь с дьяволом. Избежать казни в любом случае не удается никому. Способ получения признания – пытки. Не существует никаких ограничений ни по жестокости, ни по продолжительности пыток. Обвиняемого пытают до тех пор, пока он либо не признается, либо не умирает. Самые жестокие пытки применяются для того, чтобы заставить обвиняемого сообщить имена сообщников. Причем обычно они подсказываются судьями.

 

Этот кошмар заканчивается в середине XVIII века. Но причиной его окончания было вовсе не вступление Европы в век Просвещения, как об этом обычно принято думать, а просто исчерпанность метода охоты на ведьм как источника получения дохода. Еще в 1375 году инквизитор Эймерик жаловался, что не осталось больше богатых еретиков, и высказывал опасение, что предприятие придется свернуть. Неудивительно, что в конце концов казни потеряли всякий практический смысл: конфисковывать было нечего и не у кого.

 

 

 

Отметим любопытный штрих, который ярко характеризует приоритеты третьего сословия. Как известно, эпоха Возрождения дала мощный импульс человеческой деятельности в направлении раскрытия тайн мироздания. В дальнейшем этот импульс получил развитие в двух областях:  в науке и философии. В науке он привел к открытию Коперником гелиоцентрической системы, Галилеем – законов динамики, Ньютоном – закона всемирного тяготения. В философии – к созданию ряда великих системообразующих учений от Декарта до Канта и классической немецкой философии ХIХ века.

 

Но вот что интересно. Если импульс, направленный на развитие науки получил свое триумфальное продолжение и в ХХ веке, то философия заканчивается в веке ХIХ. Фактически после А. Шопенгауэра не возникает ни единой оригинальной системы. Философия как бы умирает. Во всяком случае, что касается ее главного предназначения – быть мировоззрением, способным давать ответы на «проклятые» вопросы жизни, то здесь она утрачивает свои позиции полностью. Возникает вопрос, почему? Может, все истины открыты и сказать больше ничего? Я думаю, все гораздо проще: буржуа не нужна философия, потому что это знание не дает никакой практической пользы. Нравственная деградация неизбежно ведет к умственной деградации.

 

Другое дело наука – она позволяет создавать технологии, а значит, приносит пользу. Более того, наука соответствует интересам третьего сословия еще и потому, что в качестве мировоззрения не содержит в себе этическую составляющую и, значит, не налагает на человека никаких моральных обязательств. Человек становится обладателем полной, ничем не сдерживаемой свободы, что позволяет любые идеи воплощать в жизнь практически без всяких ограничений. Причем особое значение это обстоятельство приобретает в связи с развитием техники, так как дает в руки человеку неограниченную власть.

 

С другой стороны, она оказывает косвенное влияние также и на формирование в обществе приоритетов. Поскольку в буржуазном обществе наука ориентирована исключительно на создание так называемых материальных благ, она, одним фактом своего существования, воспитывает человека как потребителя этих благ. В результате, как этого и добивалось третье сословие, появляется популяция особей, все душевные, духовные и интеллектуальные усилия которых направлены на то, чтобы потреблять как можно больше.

 

Так возникает тип массового человека, безразличного к нравственным ценностям, равнодушного к теоретическому знанию, ориентированного на безграничное потребление и уверенного в своем праве на любые действия, направленные на удовлетворение собственных потребностей. Таким образом, начиная с момента исчезновения в 1789 году сословий как социальных институтов, в третье сословие постепенно превращается все западное общество, впитав в себя свойственные этому психологическому типу идеалы и ценности.

 

 

 

Современное третье сословие убеждено, что западная государственная система лучшая из возможных, потому что опирается на два самых справедливых принципа: на демократическую форму правления и на свободную прессу. Считается, что демократическая форма правления, воплощенная во всеобщем избирательном праве, обеспечивает равные возможности, а свободная пресса является залогом открытости и честности демократического процесса.

 

На самом же деле демократическое устройство общества просто выгодно третьему сословию, так как обеспечивает необходимый ему рынок сбыта, а свободная пресса – это просто миф, поскольку полностью контролируется теми, кто ее финансирует. Еще Освальд Шпенглер писал, что доводы прессы «остаются неопровержимыми до тех пор, пока имеются деньги… Ее аргументы опровергаются, как только у контраргументов отыскивается большая денежная сила. В тот же миг магнитная стрелка общественного мнения повертывается к более сильному полюсу. Всяк тут же убеждает себя в новой истине. Происходит внезапное пробуждение от заблуждения» [«Закат Европы», т. 2, М. 1998, стр. 490]. Учитывая, что эти слова были написаны еще в начале ХХ века и за истекшие без малого 100 лет ситуация не изменилась, именно такая роль и отводилась прессе с самого начала.

 

При этом власть прессы поистине безгранична. Под воздействием прессы истиной для обывателя становится то, что он вычитывает в «своей газете». Она может сделать правдоподобным любой, самый фантастический миф и замолчать любую истину. Читатель не будет иметь представления ни о том, какая роль отводится в этой игре ему лично, ни о том, какие истинные цели при этом преследуются. Будучи марионеткой в чужих руках, он будет думать, что является гражданином, совершающим свободное волеизъявление.

 

Таким образом, пресса является гораздо более жестким инструментом воздействия, нежели прямое принуждение. Если прямое принуждение действует на волю, то пресса действует на сознание. Если в случае прямого принуждения всегда есть угроза сопротивления, то в случае обработки мозгов никакого сопротивления просто не может быть. Человек сам, добровольно идет на заклание, думая, что осуществляет свободное волеизъявление. То есть власть полная, идеальный вариант! Если несколько переиначить известную поговорку, то можно сказать, что в данном случае и волки сыты, и овцы довольны, что их едят. Такому обществу очень легко внушить, что оно живет в самой свободной и демократической стране. И это ничего, что базы НАТО натыканы по всей Европе, как грибы после дождя: людям даже в голову не приходит, что они живут в условиях оккупации.  

 

Подобной обработке подвергаются целые народы. Их мировоззрение формируется в полном соответствии с тем бизнес-планом, который разрабатывается за тысячи километров от места их проживания. При помощи средств массовой информации, а также купленных за гранты местных продажных журналистов их оболванивают, а потом, как это случилось в недавней истории Грузии, Украины, устанавливают там удобные режимы, с иезуитски изощренным лицемерием называя это «прививать ценности демократии». Так и хочется вспомнить Макиавелли: «Перед людьми надо являться милосердным, верным обещаниям, милостивым, нелицемерным, благочестивым... но в то же время сохранить внутреннюю готовность обнаружить и противоположные качества, если это будет нужно» [«Государь», гл. XVIII]. 

 

Яркой иллюстрацией сказанного является так называемый мировой финансовый кризис. Нам объясняют, что его причиной стали мошеннические операции с ипотечными кредитами ряда американских банков, и даже отдают на растерзание нескольких банкиров, объявляя их преступниками и возбуждая уголовные дела. Однако все это – лишь способ замаскировать позорную истину, которая заключается в том, что главным мошенником является вся финансовая система США, которая в течение многих лет торговала ничем не обеспеченными долларами. Так что мировой финансовый кризис – вовсе не финансовый. Это кризис нравственности, кризис порядочности. Он наступил не потому, что перестали оплачиваться ипотечные кредиты, а потому, что количество вранья в мире превысило все мыслимые пределы.

 

Таким образом, характерные для ХХ и XXI века кризисные явления были вызваны, прежде всего, кризисом сознания, который, в свою очередь, был обусловлен отсутствием в обществе четких и ясных представлений о добре и зле. Человек больше не знает, в каком мире он живет, как в нем жить, что можно и что нельзя. Он просто удовлетворяет свои потребности, даже не задумываясь над тем, к каким последствиям его действия могут привести. И чем больше у него возможностей для удовлетворения потребностей, тем опаснее могут быть последствия. Одно дело, когда деятельность безнравственного субъекта, как у бальзаковского Гобсека, ограничена пределами его ростовщической конторы, и другое, когда в его руки попадает мощная техника.

 

Как пишет в своей книге «Ярче тысячи солнц» Роберт Юнг, когда известному физику Энрико Ферми сказали, что его деятельность в области ядерной энергетики может привести к гибели миллионов людей, он ответил: «Не надоедайте мне с вашими терзаниями совести! В конце концов, это – превосходная физика!» Как охарактеризовал эту ситуацию С. Гроф, человек утратил христианские ценности, а вместе с ценностями утратил и чувство самосохранения.

 

 

 

Итак, нравственность – это не просто хорошие манеры, которые делают человека «приятным во всех отношениях». Это путеводная нить, которая в условиях утраты рефлекса ведет человека по жизни, указывая ему путь. Потеря нравственности есть потеря человеком своего пути. Поэтому возникновение моральных норм обусловлено свойственным обществу инстинктом самосохранения.

 

Инстинкт самосохранения общества противоположен инстинкту самосохранения индивида. Инстинкт самосохранения общества порождает центростремительные силы, инстинкт самосохранения индивида – центробежные. Центростремительные силы направлены на консолидацию общества, сохранение его целостности, центробежные – на его распад и, в конечном счете, гибель.

 

В общественном сознании эти силы отождествляются с силами добра и зла. Силы добра проявляют себя через поступки, носящие альтруистиче­ский характер, силы зла – эгоистический. Силы добра и зла – это субъ­ективно воспринятые человеком могучие космические начала, которые сотворили мир и которые мы знаем как расталкивающую силу и силу гравитации[6]. Без любой из них мир невозможен. Но правила морали обеспечивают их баланс.

 

---