Онтологические прогулки

            Если Кант своей разрушительной работой, проделанной им в теоретической философии, решительно выбил у теизма почву из-под ног, неопровержимо доказав его полную несостоятельность и оказав таким образом неоценимое благодеяние для человеческого ума, то уже в практической философии он был вынужден признать бытие Божие нравственным постулатом, дабы своей обезоруживающей критикой не разрушать чужую веру и не подыгрывать тем самым неверию. Однако же среди теологов и философов послекантовского периода установился такой взгляд, будто бы кантовская этикотеология есть самое что ни на есть доказательство бытия Божия — взгляд, очень удобный для того, чтобы, ловко и хитро примазавшись к бессмертному имени Канта, восстановить в правах одно из коренных заблуждений в истории западного человечества.

          Примечательно, что кантовский теизм принимался за чистую монету даже умнейшими головами типа Куно Фишера, защищавшего нравственное богословие Канта, но при этом осуждавшего учение последнего о высшем благе, не замечая при этом (или, что более вероятно, попросту не желая замечать), что постулирование Кантом бытия Божия находится в самой тесной связи с требованием согласования нравственности со счастьем в загробном мире «по милости Господней». Однако же изыскивались и такие головы, которые, будучи способными к отделению зерен от плевел, расценивали кантовский теизм за свидетельство если и не злой шутки, то хотя бы коварного умысла со стороны кенигсбергского затворника: так, допустим, Шиллер остроумно заметил, что Кант проповедовал этику, пригодную разве что только для рабов, а Штраус и вовсе издевательски сказал, что Кант пристроил к своей системе, чуждой теизму по духу, комнату, где можно было бы поместить Бога. Поистине, нет худа без добра!

          То печальное обстоятельство, что и по сию пору толкуют о бытии и свойствах Божиих, а также о бессмертии души так, как если бы великий Кант никогда и не жил, не в последнюю очередь нужно объяснять тем, что сам Кант, хотя и ненароком, приложил руку к этому досадному недоразумению. Помимо того, что Кант в качестве суррогата доказательств бытия Божия дал свой практический постулат и основанную на нем этикотеологию, он еще заверил читающую публику в том, что если бытие Божие и не может быть никогда доказано, то менее всего может быть доказано и обратное. Философ, разумеется, умолчал при этом с притворной наивностью (по удачному выражению Шопенгауэра, также известного своим неприятием кантовского теизма) следующее, а именно: во-первых, что доказывать надлежит как раз таки утверждающему, а не отрицающему; во-вторых, что невозможность доказать истинность тезиса служит пускай и косвенным, но все же аргументом в пользу истинности антитезиса. Впрочем, с так называемым атеизмом дело обстоит, в самом деле, худо, ибо человек, называющий себя атеистом, тем самым как бы соглашается по умолчанию с тем, что теизм будто бы есть нечто само собою разумеющееся, между тем как атеизм суть лишь некая аномалия на фоне своего противника. Но в действительности все обстоит совсем наоборот: именно атеизму принадлежит, так сказать, право первородства, в то время как теизм сперва обязан доказать свою состоятельность, дабы оспаривать затем у атеизма по справедливости принадлежащее ему право. Однако же, как то было засвидетельствовано Кантом, теизм не способен на это по определению, почему, собственно говоря, дилемма между теизмом и атеизмом отпадает сама собою как ложная. 

        Стало быть, нет ничего более превратного в сравнении с тем, когда собственное неверие стыдливо прикрывают так называемым агностицизмом, ибо если за теизмом действительно имеются какие-либо основания, так лишь основания практические, а именно те, которые призваны к тому, чтобы удовлетворить известным потребностям души. В этом и только в этом смысле надлежит понимать кантовскую этикотеологию, хотя буквальный способ ее изложения и вправду благоприятствует такому ее пониманию, как если бы она была очередным доказательством бытия Божия. Характерно, что Кант еще при жизни заслужил ненависть современных ему теологов, называвших его именем своих нелюбимых собак и всячески издевавшихся над ними (так, по крайней мере, свидетельствует уже покойный ныне Е. К. Дулуман, хотя, признаюсь честно, за достоверность этого свидетельства я не могу ручаться), а после смерти великого философа нашедших весьма оригинальный, но вместе с тем низкий и подлый способ отмщения ему. Неслучайно ведь М. А. Булгаков, будучи сыном профессора духовной академии, приписал Канту посмертное нахождение в «местах значительно более отдаленных, нежели самые дальние лагеря». Уместно в данном отношении перефразировать хорошо известную каждому из нас с детства народную мудрость: «Скажи мне, кто твой враг, и я скажу тебе, кто ты сам».