Комментарий | 0

Бабочки в глазнице

 
 
                                                                 А. Руссо. Нападение ягуара на лошадь.
 
 
 
 
 
Aguirre
 
Облепят бабочки лицо
и руки мне, и плечи.
От этой нежности в концов
конце лечиться нечем.
 
Река течёт под головой
печального отряда.
А по ночам собачий вой
стоит над Эльдорадо.
 
И, всё на свете перепев,
протяжно будут литься
дожди на мой и божий гнев,
на бабочек в глазнице.
 
 
 
 
 
 
 
 
Идальго
 
Шпага сдана. Пусть напишет историк
в книжке своей, полной правды и бреда, –
воздух Провинций прохладен и горек,
копья прямые, горящая Бреда,
 
но – сифилитику, пьяни, солдату –
слушать всю ночь завыванья соседа.
Мне, пожимавшему руку, как брату,
буйному, нежному дону Кеведо,
 
чувствовать вонь провалившимся носом.
Пахнет нарциссами ночь и беседа,
как мы под Бредой болели поносом,
как нелегко нам досталась победа.
 
Сладкие запахи скорбной больницы.
Кожа – и жвалы её короеда.
Я забываю знакомые лица.
Кто был со мной? Не осталось и следа.
 
Койка плывёт – этот белый кораблик –
в сторону Бреды, в её Эльдорадо.
Сердце трепещет, как пойманный зяблик –
в чёрных цыганских руках конокрада.
 
Синие мухи и адские муки –
копья над Бредой окупят с лихвою.
Зяблика выпустят нищие руки –
петь до забвенья – в сосновую хвою.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Простая музыка
 
Целовало в каменные губы
колокольни – небо надо мной.
Облаков пророческих керубы
проходили верхней стороной.
 
Проходили югом и востоком –
над степной травою речь вели
на своём – прекрасном и жестоком –
о далёкой юности земли.
 
И качалось маленькое древо
в чистом поле, ветками шурша.
Выходила утром в поле Ева,
покидая сумрак шалаша.
 
Дерево шумело, словно птица,
било в землю сломанным крылом.
Евины тяжёлые ресницы
согревали день своим теплом.
 
На реке гудели пароходы,
степняки, оскалясь, пронеслись,
каменные бабы и народы
в ковыле подветренном паслись.
 
Мельница махала, не взлетая,
крыльями, скрипели жернова.
И ложилась музыка простая
времени на вечные слова.
 
 
 
 
 
 
 
 
Царь
 
Когда над чайной чашкою склонясь,
он в глубину её глядит устало,
не вызывает небо ли на связь –
ночное небо – Ашшурбанипала?
 
Мигают звёзды – "Грозный властелин!
Мы здесь уже. Мы кланяемся низко."
Чернеет чай черней, чем гуталин,
бледней белков столичная сосиска.
 
Дрожит рука. Как деревце дрожит.
Горячий чай. Глоточки небольшие.
Мигают звёзды. В космосе лежит
покрытая песками Ниневия.
 
Взгляд за витрину – уличный кисель.
Снег чуть рыжей, чем волосы хабиру.
Чуть обеднев, монарх вселенной всей,
из чайной выйдя, едет на квартиру.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Грета З-а
 
- Что вам сыграть? – Ну, сыграйте нам Грёзы.
Так господа попросили сестру.
Грета, играй. А жучиные слёзы
я насекомою лапкой сотру.
 
Осень болезни разносит в охапке,
утром проснёшься, глядишь – опоздал,
видишь – шевелятся тонкие лапки,
знаешь – уже не успеть на вокзал.
 
Дальше – вообще всё куда-то пропало,
вечер всё время, дожди и туман.
Чтобы меня ты вдруг не увидала, –
слыша шаги, заползу под диван.
 
Страшно, что ты остаёшься одною,
страшен отец – одинокий старик,
мать задыхается. Кто здесь виною?
Кто выползает и – слышится вскрик?
 
Дождь и туман. Хорошо, что немного
вам удалось для такого сберечь.
Дождь, и опять бесконечна дорога –
бегать по стенкам, умаяться, лечь,
 
и услыхать, что играешь в гостиной
ты, и заходишь ко мне, и, кладя
тонкую руку на панцирь хитинный...
Всё состоит из тебя и дождя.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Люди
 
-1-
 
Im Westen nichts Neues
 
 
"и веки разъедало дымом,
 конечно, только им, до слез"
Т. Кр.
 
Облако в небе идёт кораблём.
Ранний торжественный час.
Если сегодня мы вас не убьём,
думайте завтра про нас.
 
Я понимаю, что вам нелегко –
кровь и говнище и вши.
Но если можно стрелять в молоко,
в сердце стрелять не спеши.
 
В поле – пшеница, глаза васильков.
Осенью всё загниёт.
Жарко с утра. Но "чилийских" штыков
вряд ли расплавится лёд.
 
Я достаю из штанов карандаш.
Если я буду убит,
может быть, ты ей письмо передашь,
добрый француз или бритт.
 
Девка хорошая – кровь с молоком,
пела в церковном хору.
Жаль мне, что с нею ты не был знаком
раньше, чем я здесь помру.
 
Многого жаль мне – пшеницу, цветы,
облако над головой.
Жаль, что, наверно, мне встретишься ты
в следующей штыковой.
 
-2-
 
Billiger Fick
 
Выхожу одна я на дорогу –
гололёд, и холод впереди.
Накопилась скверна понемногу
у меня в простуженной груди.
 
Я надела шляпку, тканной розы
лепестков чуть слышен аромат.
А вокруг одни туберкулёзы
по делам копеечным спешат.
 
Нечего мне делать возле банка,
постою у церкви на углу.
Унесла супружницу испанка –
я вдовцу забыться помогу.
 
Он проснётся. Не узнает сразу.
Побледнеет, тень её крестя.
Но зато любовную заразу
не найдёт неделею спустя.
 
-3-
 
Небесные
 
В сумерках районная столовка.
Тёплый кофе, сладкий маргарин,
пахнет рыбой, варится перловка,
вытекает желтизна витрин.
 
Мужики в замасленном и мятом,
грузчики, рабочие в порту,
люди с настоящим ароматом
здесь подносят стопочку ко рту.
 
Байрон, выбирающий натуру
для стихов про духов мятежа,
заходи! Гляди на клиентуру –
вот она сидит и ест с ножа.
 
Кадыки торчат из-под щетины.
Это впрямь – мятежный страшный сброд,
то ли рыбаки из Палестины,
то ли гладиаторы. Но вот –
 
закусили сладкую, рыгнули,
и пошли на выход не спеша,
реплики теряя в общем гуле,
сложенными крыльями шурша.
 
-4-
 
Сельский клуб, танцы, 1946
 
Е. Ч.
 
В сельском клубе музыка и танцы,
и, от первача слегка хмельны,
приглашают девушек спартанцы –
юноши, пришедшие с войны.
 
Женское встревоженное лоно,
паренька корявая рука –
и течёт из горла патефона
вечности горячая река.
 
Пахнет от спартанцев спелой рожью.
Звёзды нависают над рекой.
Женщины – не справиться им с дрожью.
Паренькам – с голодною рукой.
 
Прижимают женщин, женщин гладят.
Мирный год – он первый, вот он – тут.
У спартанских юношей во взгляде
ирисы сибирские цветут.
 
Музыка играет. Дым струится.
И дрожат в махорочных дымках
рядовых классические лица,
васильки наколок на руках.
 
 
 
 
 
 
 
 
Лебединая ночь
 
Наташе
 
Я ведь уже не тот,
переменилось тесто.
Горек твой нежный рот,
белая ночь-невеста.
Музыкою одной
ты для меня одета.
.............................
Долго не будь вдовой,
белая ночь-Одетта.
 
 
 
 
 
 
 
 
Наташе, откуда-то с Балтики, 1625-2020
 
Замерзаю. Замерзаю, слышишь?
Звуком "шэ" корябаю стихи.
Жду, когда, мой ангел, ты подышишь –
и согреешь веки и грехи.
 
Нет меня на свете безбилетней –
не услышу музыку в раю.
Как наёмник на Тридцатилетней,
замерзая, песенки пою.
 
Может, отогреюсь. Будет лето.
А пока дыши, целуй, дыши
на руки работника мушкета,
в смысле – потрошителя души.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Пассажиры третьего класса
 
Наташе
 
Губы, обдуваемые ветром,
прядки непослушные волос,
или бриолин под светлым фетром.
Хорошо и весело – сбылось!
 
Чайки пролетают над кормою
и летят над чёрною волной.
Я тебя от холода укрою
одеялом матушки родной.
 
Крепко спи под звуки пьяной драчки,
сердце от волнений береги.
Долго добирались мы, от качки
под глазами тёмные круги.
 
Музыка в порту играет громко,
заглушает вопли, песни, смех.
Есть для навернувшихся соломка,
есть одна Америка на всех.
 
Спи, родная. Запах сладкой прели,
наш провинциальный запашок
вырвем в атлантическом апреле
из сердец – под самый корешок.
 
Спи спокойно, сизая голубка,
спи, малыш, во сне не бормочи
что-то непонятное о шлюпках,
плаче, криках, ужасе в ночи.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Три сестры
 
Я из города ехал на старом такси –
это то, что я помню о годе.
Да, ещё – благодарен, рахмат, grand merci,
золотистой осенней погоде.
 
Мой попутчик куда-то на сопки смотрел
так, как смотрят на всё напоследок.
Он из города ехал, в котором имел
трёх сестёр – трёх весёлых соседок.
 
Ну а я всё пролистывал новый журнал –
то Дальстрой в нём мелькал, то Мещёра.
Я недавно одну из сестёр возжелал
в плеске выпивки и разговора.
 
А она мне сказала, что я её брат,
и все трое налили за брата –
за того, кто однажды отчалил в Герат
и уже не придёт из Герата.
 
Та, которая... Та, от которой дрожа...
В общем, та, о которой я плачу...
Я её обнимал на правах миража,
обнимал, понимая, что значу.
 
Уезжая, в киоске журнальчик купил
с перестроечной прозою года
про того, кто своё до конца оттрубил,
про врагов ВКП и народа.
 
Мчалась "Волга" сквозь радостный солнечный свет,
сеял дождик, открылась страница,
и открылся рассказик про тех, кого нет,
и про их загорелые лица.
 
Я не помню его. Он таким же, как все,
был тогда – мол, слегли не за дело.
Дождик сеял. Темнело и мокло шоссе.
И сестра, прижимаясь, жалела.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Колыбельная для лошадки
 
Степное маленькое горе,
лошадка, плачь, ложись в траву
с огромным знанием во взоре
и сновиденьем наяву.
 
Тебе вольётся прямо в ухо
экклезиаста горький мёд.
А после чёрная старуха
в полыни кости подберёт.
 
А после – ветер, и втыкая
в гортани палец ледяной,
он воет – дербиш – потакая
работе древней и родной.
 
Старик – морщинистей, чем лица
далёких гор, достав бычак,
под лампой сядет. Кобылица
воскреснет, чётками брянча.
 
Скача и прядая ушами,
склоняясь мордою туда,
где люлька, где над малышами
восходит синяя звезда.
 
 
 
 
 
 
 
 
Прощание с Катериной
 
Здравствуй, Катерина. Ночь сгустилась.
Волки воют. Подпевают псы.
Это мне прощание приснилось
с девушкой невиданной красы.
 
Надо мной темнеет небо ваше.
Пьёт колдун болотное вино.
Отчего он так велик и страшен?
Отчего мне это всё равно?
 
Отчего готова мне могила,
отчего ложиться мне в неё?
Над могилой Бурульбаш Данило
песню малорусскую споёт,
 
и пойдут по небу, словно кони,
вороною ночью облака.
Так строги святые на иконе,
что не поднимается рука,
 
не кладётся крест, не держат ноги.
И спустя не знаю сколько лун
пыль клубится на большой дороге,
кровь кипит, мерещится колдун.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Sine qua
 
На исходе мая-месяца –
то ли Волхов, то ль Чита –
то ли хочется повеситься,
то ли книжку почитать.
 
У крыльца трава щетинится.
Тихо-тихо спит она.
Открывается гостиница –
звезд бесчисленных полна.
 
Отступает многословие.
В кухне капает вода –
непременное условие
звезд, гостящих навсегда.
 
 
 
 
 
 
 
 
Живой
 
Руслану
 
Ещё одна долгая-долгая ночь
прошла, и церквушка пуста –
лишь я в ней, да панская спящая дочь,
да карие очи Христа.
 
Как выжил? – не знаю. И выжил ли впрямь?
Кричало на сто голосов
- Попробуй-ка, тьму эту переупрямь,
бродяга, юнец, филос`оф!
 
И, если ты смелый, в глаза посмотри
тому, что страшнее, чем ад!
Ну вот, ты увидел. А это – внутри.
Ты выжил? Ты выжил! Ты рад?
 
И в спящей вселенной поют петухи.
И страшен их яростный крик,
что выжил сегодня, и пишет стихи
о том, что он выжил, старик.

 

 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка