Сосулька
Метет февральская поземка,
а солнце смотрит свысока
на бурный рост сосульки ломкой,
успевшей нагулять бока.
Слезу, что оттепель просила
и снова леденил мороз,
она преобразила в силу:
в ту силу, что грозит всерьез.
Беги, прохожий, темя пряча
под милосердный козырек!
Ее полет пока не начат…
Зато, когда настанет срок,
ах, как она блаженно рухнет
с тяжелым уханьем глухим
и отзовется звоном в кухнях
по всем кварталам городским.
В одну минуту горе сгинет,
лишь слезы радугой блеснут.
Никто не вспомнит и в помине:
лишь грязным словом назовут.
А ей хотелось больше радуг
и счастья с горем пополам,
того, что наш миропорядок
и так с лихвой дарует нам.
Осенние деньки
Опять осенние деньки
звучат сонатой фортепьяновой,
надоедая до тоски
и привораживая заново.
Опять приходится краснеть
ухоженным московским дворикам
за кроны, лысые на треть,
дав повод разораться дворникам.
Особенно, когда на «ты»
ненастье с городскими шлюзами
и бесконечные зонты
плывут гигантскими медузами.
Но скажет бог телепрограмм,
что дождь – всего лишь дело случая,
и солнце упадет к ногам,
как в августе звезда падучая,
и утро, сумерки дробя
и ветлами спросонок шаркая,
вдруг не заставит ждать себя
над заводями в зоне парковой,
позволив нам еще не раз
полюбоваться вместе с соснами
на золотой иконостас
прошитый радужными блеснами.
Холодные наблюдения в летнюю жару
С нами уже ничего не случится!
Ставим всё на кон, чего мелочиться,
вдруг повезет невзначай.
Старые легкие дышат глубоко,
церковка смотрит голубооко…
Сердце мое, не скучай.
Новая жизнь начинается где-то,
жареным пахнет московское лето,
люди куда-то спешат.
Душно в чистилище этом сезонном,
даже когда соблазняет озоном
сквер, по которому ходят с поклоном
две-три вороны. Не все ли равно нам,
каются или грешат?
К стольному граду, что славен содомом,
витязь грядет, подпоясанный ломом,
дивные дива творя.
Может, пора на покой удалиться?
Или на первом суку удавиться?
В небе звезду зажигает столица,
и под хип-хоп отрываются лица
с нового календаря.
Московские зарисовки
Москва не раз меняла антураж.
Российский климат требует раскачки.
Зато теперь шагает город наш,
как мастодонт, проснувшийся от спячки.
Визитка улиц – мрамор и стекло
и грузный шик гуляющей деревни.
Закрыт музей, но церкви повезло
с музейных стен подняться к славе древней.
Звенит кольцо строительных работ,
и олухам мерещится Европа,
и нищие законный свой доход
сшибают у роскошной двери шопа.
Все б ничего, однако: город мой
насквозь пропитан бронзовой заразой;
куда ни ткни, то пламенный герой,
то гордый финн, то Шкипер пучеглазый.
Они стоят, как мертвые стволы
арбатских лип, убитые бензинной
и прочей хмарью, вечные послы
той, лучшей жизни, яблочной, бузинной.
В больших объемах бронза тяжела.
Страдает грыжей бедная ментальность.
Всех круче ноль… Восславим два крыла,
способные заср@ть монументальность!
Куда честней искусство малых форм,
оно в века проходит тихой сапой,
как рыжий отрок, вне систем и норм
парнасский улей бравший на арапа,
марая кровью мрамор бытия.
Но будет кровь, найдется и треножник…
И возвращаясь на кругú своя,
число зевак подсчитывает дождик.
Ваганьково
Трудная весна
Как северный пейзаж – по влажной акварели,
как собственную жизнь по ржавым «Жигулям»,
по джинсикам в снегу, в нечаянном апреле
мы узнаем весну по черным тополям.
С утра белым-бело и лед прочнее стали,
но изменили цвет стволы – наводопев.
Вчера была зима, теперь не те детали…
И мы у входа в рай стоим оторопев.
А небо все в слезах! Но вот, расширив просинь,
на прозелень коры укажет первый луч
и скроется опять, как будто мир несносен
и нету никого, с кем выйти из-за туч.
Весна уже в пути. Пройдет совсем немного,
и краски обретут былую лепоту.
Такая благодать под куполом у Бога,
что в церковь заглянуть, как подвести черту!
Март путает следы. Апрель глядит суровей,
на летней суете поставив жирный крест.
А май берет свое и ловит нас на слове,
и требует любви, пока не надоест.
Гость
Представьте хоть на миг любовь провинциала
к столичному житью в мотеле «трын-трава»:
с утра сбивает с ног и носит где попало,
и снится по ночам красавица Москва.
А нам прямой резон в вокзальной круговерти
багаж высоких сфер валандать по грязи,
пока широкий круг небесный циркуль чертит
и отражают свет жестянки жалюзú.
Завязано узлом хитросплетенье улиц,
и Воробьевых гор главенствует мотив;
а то, чем дышит век и годы обернулись,
рождается в крови, рассвет опередив…
Куда ты едешь, друг? Какой своей землячке
готов преподнести тоску арбатских лип,
хрустальную слезу на краснозадой «тачке»
и лаковых штиблет невыносимый скрип?
Какой недобрый знак! Какая месть природы:
зайти на огонек и провалиться в сон,
услышать в двух словах «куда уходят годы» -
и сесть уже без сил в полупустой вагон.
Из темноты душевного покоя
Из темноты душевного покоя
позволь тебя вернуть, и все такое,
и напрямик одно с другим связать;
не будет ни базара, ни вокзала,
и можно все, о чем ты не сказала,
взахлеб и с глазу на глаз досказать.
Во всех углах, в которых пыль повисла,
я натыкаюсь на обрывки смысла,
распятые на всех крестах любви.
Но в кураже любовной круговерти
меня не занимает сон о смерти,
а только мысль о храмах на крови.
Святой любви ты не отыщешь в мире,
мне тяжело мотаться по квартире
и проклинать мужское естество,
в глухой тоске буравить взглядом стенку
и слушать в сотый раз соседку Ленку,
что жизнь – обман и больше ничего,
что мужики – козлы, а леди – Гаги…
Мозг под сурдинку покупает багги
и осуждает неудачный брак.
Сошлось судоку, хоть не очень скоро.
А мы с тобой – несхожие наборы,
чьи пазлы не стыкуются никак.
Забудь слова, я их сказал «для вида»!
Когда ушла под воду Атлантида,
то на поверхность вышли пузыри.
Ты – не суккуб, и я не ангел света…
Остынет ночь. А жизнь, как сигарета,
раз не погасла, то – гори, гори!