Поэзия

 

Я прочитал это стихотворение впервые сорок лет назад и словно проглотил лом. Сейчас я отрыгнул его.

 Стихотворение – инверсия пушкинского Кавказ подо мною.

Взгляд Пушкина спускается сверху вниз: к жизни, человеку, теплу.

У Рильке – он поднимается в холод, безлюдье, дочеловеческое. Смерть.

- Беспощаден кто-то к человеку?

 Я хочу сказать, что у разных (не у всех) поэтов есть стихи, где помимо мысли, сердечности, общительности есть само пространство простирания  многоликого тела стиха: топология поэтики.

Этого уровня достиг Мандельштам в Воронежских тетрадях. (Что делать мне с убитостью равнин, с протяжным голодом их чуда…). Мандельштам отсчитывает свое местоположение от снежного горизонта воронежской степи, который по существу горизонт пришествия (нового Иуды).

 

А Бродский? – Как двигался его взгляд среди мух, стульев и облаков Балтики летом? Среди бабочек.

- Его взгляд плутает.

 

Он устранил перспективу верх – низ и акт устранения выдал за откровение. Выдал честную бедность, слишком человеческое, слишком свое, слишком наше. Он сканирует реальность. И, тем не менее, откровение все же имеет (?) свое неместо.

Топология его поэтики: мифологемы обыденного сознания он превращает в стройматериал. Поэтому у него только второсортные мысли. Как фонтан в бассейне они бьют то здесь, то там, расходясь от речевого слова к периферии. Где они смыкаются. Сфера. Он упраздняет границы. Он латает швы на мировом своде, выдает муху замуж за хилого серафима. Его стихи в принципе бесконечны: у них нет не только конца, но и начала.

Топология вещего попугая.

Он нашел новую укрытость в облаках Балтики, в протяжном голоде, в  неистребимости  риторики.

Радикальное событие здесь – утрата адреса: оно возвращает ему пафос.