Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

-1-

                         Наташе

Вот так лежи, как ты легла.
Всегда – в конце концов –
подушка белая бела,
белым-бело лицо.

И локти белые остры.
И сложно не учесть –
в тебе есть что-то от сестры,
от дочки что-то есть,

которых не было и нет,
но ими ты побудь.
Пусть не ладонь моя, а свет
твою погладит грудь,

обычный свет от ночника,
дарующий тепло,
который даже не рука,
а белое крыло,

пусть ляжет рядом он в кровать,
дотронется сосцов.
Я буду тихо ревновать –
таков удел отцов,

конечно, если есть у вас –
русалочек – родня,
отцы и братья синих глаз –
подводного огня.

 

 

-2-

Лунный латунный прогалок
небу ночному к лицу.
Май – это месяц русалок.
Вот он подходит к концу.

Куришь одну за другою.
Курят помногу в беде.
Дактиль струится водою,
гоголь плывёт по воде.

Звёзды похожи на нэцке
(это причём здесь? а пусть!).
Где-то – в Одессе, в Донецке –
точно такая же грусть.

Птица летит по-над морем,
птица летит над Днепром.
Если над морем – не горе,
а над рекою – облом.

Редкая птица смогла бы –
классика, мать её так!
Всплески русалочьи, жабы
ведьмин насмешливый квак.

Что нам, Наташа, до славы?
Что нам, Серёжа, успех?
Этот носач з-під Полтавы
был отоварен за всех –

русскою болью невнятной,
страхом, потливостью рук,
переводя на понятный
мовы русалочьей звук.

 

 

 

 

 

-1-

Подошла. Поцеловала.
Вспыхнула, как блиц.
Мы с тобой провинциалы
пред лицом столиц.

"Завтра" тоже ведь – столица.
А у нас с тобой
лишь одно "вчера" на лицах
с областной судьбой,

голубой воздушный шарик,
пиво-воды-квас.
Светлых губ твоих фонарик
лишь бы не погас.

Мы с тобой пришли оттуда,
из забытых мест,
где гремит в свою посуду
полковой оркестр,

три сестры опять судачат
в городском ДК.
Из некрупной, словно сдача,
жизни городка,

где по судьбам и по ранам
так оттанцевал,
как Большой балет по странам,
век-провинциал.

-2-

Дождь идёт. И пахнет морем
из окна залив.
Будь мне радостью и горем,
однова залив

город ливнем – тёплым майским,
голубым в ночи.
Смейся, радуйся и майся,
хочется – молчи!

Если хочешь, будь мне болью –
ночью или днём.
Я заплачу – канифолью –
над твоим огнём,

трезвый буду или пьяный –
всё равно! Фигня!
Одноногий оловянный –
это про меня.

Одноногий, легкоплавкий,
в гимнастёрке – наш
для Матрёны, Нинки, Клавки.
Для тебя, Наташ.

 

 

 

 

 

-1-

А ночь рыдает, словно шлюха
(ты вспомни книжных шлюх и юность).
Невыносимая для слуха,
над нашим домом ночь нагнулась,

как проститутка над ребёнком –
она в приют к нему приходит.
А жизнь течёт, что киноплёнка,
и ничего не происходит.

Хотела ночь звездой экрана
побыть. И вышло то, что вышло.
Светлеет рано. Очень рано.
Светлеет рано и не пышно.

Бледнеет ночь. Глаза слезятся.
Всё ясно слишком. 
Но во мраке
они одни за нас боятся
и плачут страшно – как собаки.

-2-

Девчонка с чёрной чёлкой,
девчонка с чёлкой рыжей,
я видел вас нечётко,
я видел вас в Париже.

По улицам столицы
прошёлся ливень гулко –
по платьям и по лицам,
дворам и переулкам.

Он был вполне весенний,
московский и обильный.
А мог – идти на Сене,
в Берси и над Бельвилем.

Идти как плач, как слёзы,
банально и прекрасно,
как песенка – о розах,
о том, что жить опасно,

про то, что "не жалею,
горят мои печали,
одним тобой болею
и жизнь моя – в начале,

и ты болей немножко
пропащею девчонкой
в московских босоножках
и с нежной галльской чёлкой!"

Мой пьяный бред счастливый –
ни много и ни мало –
московского разлива,
Латинского квартала.

А небеса всё ближе,
пока стучат колёса –
ты думал, до Парижа? –
до первого откоса.

 

 

 

 

 

-1-

Кошка

Нота за нотою, нота за нотой,
пинта за пинтою, пинта за пинтой.
Что там сегодня? Среда ли, суббота?
Люди Шекспира, народец ли Флинта?

Сколько разгона в трубе у джазиста,
сколько разбега, стремленья, отрыва.
Может быть, дело немного нечисто,
но, безусловно, оно же счастливо.

Кошка мурлычет и трётся об ноги,
кошка мурлычет и кошке до фени
ночи сирени, стихов и тревоги
и приходящих в ночи приведений –

вот они – с нотам, пинтами, – нежно-
нежно приходят. Не чувствует кошка,
что далеко-далеко-неизбежно
пишут стихи и уходит дорожка.

-2-

Кот

Кот таращит зенки на заборе.
Я беру кота на карандаш.
Много ли в судьбе кошачьей горя?
Много ли в ней музыки, Наташ?

Много ли вот этой вот – кошачьей –
через ночь горланящей трубы?
Или это ничего не значит,
и судьбе нормально без судьбы?
Без ночного плача или стона,
вызванного болью неземной?

Может быть, он молится иконам
музыки, летящей надо мной.

-3-

Клеопатра

"Я тебя в этой жизни жалею".

Сядет на колени мне старуха,
чтоб с коленей посмотреть в окно.
Там весна рыдает, словно шлюха
из сентиментального кино.

Я поглажу спину у старухи,
почешу за ухом у неё,
расскажу какие-нибудь слухи,
а старуха мне в ответ споёт,

как была когда-то молодухой,
выходила погулять во двор,
а сегодня дряхлою старухой
на весну в окно глядит в упор.

Не читала книжек ведь ни разу
и кино ей как-то до балды,
смотрит на весну янтарным глазом.
Всё уже растаяло, как дым.

А могла бы... ведь могла бы кошка
рассказать, ходи в кино она,
что в кино все плачут понарошку
и вот так не смотрят из окна,

так печально, так подслеповато,
так не любят, так вот – не виня,
так не промурлычут виновато
"Что ты будешь делать без меня?"

 

 

 

 

 

-1-

"Боль такова –
ни охнуть ни вздохнуть," –
слова, слова,
о главном не забудь.

О той звезде,
которая горит,
что рай везде,
всегда везде разлит,

как щебет птах,
как воздух, как вино.
Но жуткий страх,
что кончилось кино –

цветной балдёж,
что в зале свет зажгут!
И вдруг поймёшь,
что ты один был тут.

-2-

Белый день, синий вечер –
вот такие дела.
А была бы ты вечно?
Ты б тогда не была.

Видно дело всё в этом –
как в театре-кино –
лучик белого света,
остальное темно.

Лето, лето, укусы,
ах, комариков звон!
Типа, в клипсы и бусы
я навеки влюблён.

Так, простая пластмаска
и куски янтаря.
Всё, наверное, маска.
Всё, конечно, не зря.

Ты прошла. Босоножки
облепивший песок.
И волос ложноножки
облепили висок.

Ничего не забуду,
потому что потом
всё, конечно, забуду
в белом небе пустом.

-3-

Говорить – дурная мода.
Если хочешь, промолчи.
Молча бродит Квазимодо
по собору и в ночи.

У него плохое сальдо –
горб и добрая душа.
Эту душу эсмеральды
поневоле потрошат.

Ходит-бродит по Парижу.
А над ним блестит луна,
освещает улиц жижу,
кучи разного говна,

освещает запах лилий,
тень, мелькнувшую в окне.
Вы бы что-нибудь налили
и поплакали по мне.

Лучше, если двести граммов,
чтобы слезы горячей
на уродов Нотр-Дамов
пролились, на палачей,

танцовщиц, монахов, сводней,
те и эти вот года,
на прекрасный мир Господень,
на ужасный навсегда.
 

-4-

"На площадке танцевальной"...

Пятый раз идёт по кругу
новенький фокстрот,
приобнял свою подругу
молодой пилот.

Платье ситцевое дышит,
и бликует хром.
Что там дальше? Что там выше?
Что там за углом?

По февральскому Приказу
отменён, увы,
цвет всегда приятной глазу
тёмной синевы.*

Но сияет синим цветом
пара юных глаз.
Хорошо весной! А летом
можно на Кавказ...

_________________________

* Приказ НКО СССР № 005 от 1 февраля 1941 г.

 

 

 

Мирт, кипарис, гранат.
Сосна, рябина, клён.
Закат, закат, закат,
эпох, миров, племён,

особенно – звезды,
особенно – сердец.
Тирренской бороды
всё тяжелей свинец,

всё ниже голова
и флейта солоней,
как будто бы слова,
а где же соловей?

Я вскину руки так,
как танцевали вы,
идущие во мрак
на фоне синевы.

Как день с утра глубок,
и как неуловим
вечерний голубок,
заплакавший над ним.

Из улетевших птиц –
его последний час,
последний взмах ресниц
его этрусских глаз.

 

 

 

 

 

-1-

                          Е. Ч.

Спой мне ту, советскую,
если помнишь, спой,
то, как в степь донецкую
вышел молодой.

Степь на небо брошена,
колыханье трав
и гудков горошины,
товарняк-состав,
городки рабочие.

Вот и жизнь прошла...
Ставим многоточие
или сразу в шлак?

Травы-то колышутся
и цветы цветут.

Ну а что не дышится,
так не только тут.

Вышли в степь и выпили,
спели всё подряд.
А цветы, как вымпелы,
в той степи горят.

И пошли по облаку
прямо на рассвет.
Остальное побоку,
остального нет.

28.05.18. Таллин.

-2-

"Напишите три строчки, сестра".
С. К.

Осень нам не даст ответа
воркованьем голубей.
Среди будней лазарета
написать бы без затей

про ночные эти нити,
что не выдержат к утру,
что "Сестричка, извините!" –
подзываю я сестру.

Скоро кончится всё, скоро,
кроме карих глаз отца.
Слишком сладко пахнет порох.
Сладко пение свинца.

Даст Господь и до утра я
надиктую пару слов 
лишь про то, что умираю,
про австрийский город Львов.

Напиши, сестра, три строчки.
Я умру. Я ранен в грудь.
Напиши, отправь листочки,
если можешь, не забудь.

Осень. Листья в мелкой дрожи.
Вечера совсем тихи.
И не жаль, что не похожи
на стихи мои стихи.