Поэзия

 

 

 

 

-1-

Майский вечер, прямое шоссе,
над шоссе пролетевшие птички.
Так легко. Умирают не все.
Кто-то просто меняет привычки.

Столько неба сейчас надо мной –
голубого, вечернего хлада.
Что же делать с такой тишиной?
Ничего с нею делать не надо.

Сядь, смотри без напряга в окно,
не волнуйся и не беспокойся,
и прекрасным таким "всё равно"
на часок с головою укройся.

"Всё равно" как нирвана почти.
Тишина и мерцанье дороги.
На привычки взгляни, не сочти
это лишним – и где ты в итоге?

-2-

Я подумаю о пораженье,
как другие – о чём-то хорошем,
под неспешное авто-движенье
под миганье электро-горошин.
......................................................
Как хорошо вечернею порой,
как дышится, как верится в большое,
как говорится – плоть свою укрой
огромною космической душою.

На подоконник сядь, облокотясь
о воздух тёплый, синий воздух мая,
не понимая – с чем настала связь,
но, что она настала, понимая.

-3-

"А дальше тишина и слава
Весны, заката, облаков."
                                 Г. И.

Когда был молод, было грустно –
весенний вечер, холодок,
а ты ни письменно, ни устно
не можешь выучить урок.

Слова ложатся как-то боком –
ни выразить ни отразить,
как хорошо дышать в жестоком,
как тяжело в прекрасном жить.

А вот сегодня – всё иначе,
а вот сейчас наоборот,
напишешь что-то и заплачет
любимой бледногубый рот,

как будто мы идём куда-то,
вдоль пограничной той реки,
где только марево заката
и души, словно мотыльки,

где чуть заметно веет холод,
где силы нет в твоих руках,
и не жалеешь, что не молод
и что остался в дураках.

Простая, в сущности, забава –
прогулка, вечер, водоём,
и облаков закатных слава
во всём величии своём.

 

 

 

 

 

 

 

Синий вечер, привычка Винсента
тосковать непонятно о ком,
выпивать по бутылке абсента
и по стойке стучать кулаком,

словно кто-то откроет и впустит
через некий таинственный вход
в сад, в котором на Дереве Грусти
самый нежный и сладостный плод,

сад в районе от прочих закрытом,
протяжённый и тёплый, как вдох.
Есть такой, просто набран петитом
в биографии всех выпивох.

 

 

 

 

 

 

 

Сидишь над тарелочкой кильки
и в приступе водочной жажды.
А мир, как цитата из Рильке –
прекрасен, напрасен, однажды.

И звёзды пылают и бьются,
летят по вселенной осколки,
как будто раскокали блюдце
вот с этою – пряной засолки.

И где же мне место под небом –
однаждным, прекрасным, весенним?
И смотришь на ломтики хлеба
и рыбу – с фатальным весельем.

 

 

 

 

 

 

 

Эта старая песня о чём? 
О "заката росла земляника",
о "сверкнула последним лучом,
в темноту уходя, Эвридика".

О "заплакал Орфей, зарыдал,
и трава оросилась слезами".
(А на деле – стакан расплескал,
голубиную кровь Алазани.)

О "летел несмолкаемый крик
прямо небу в черничное ухо –
"Я мечтал, что однажды старик
поцелует не тень, а старуху,

и обнимет усталую плоть,
ту что рядом лежит на постели"."
Если песня, то можно молоть
даже правду на самом-то деле.

 

 

 

 

 

По окошку ходят мухи,
из окошка льётся мёд.
Так печально – так Менухин
в руки скрипочку берёт.

И поёт она, родная,
на печальном языке.
Вечер. Светлый вечер мая.
Всё – вблизи и вдалеке –

облака, какой-то баннер,
птицы, рощи – всё подряд.
Сердце состоит из камер –
не напрасно говорят.

 

 

 

 

 

Мы с тобою ждали-поджидали,
дожидались нужного момента.
На столе бутылка цинандали
замерла, печальней монумента.

Я опять срывался и скандалил,
у меня опять башка болела.
У тебя полоски от сандалий
на ногах белели. Так белели!

Так белели, что я множил ворох
наспех забычкованных окурков,
наплывали – морок-ясность-морок.
Для чего тебе любить придурков?

Вот таких – в расстёгнутой рубахе,
(ноздреватой от прожжённых дырок),
чокнутых на Блоке и на Бахе,
находящих повод для придирок

в том, что ты опять не написала,
что тебя не трогал и не видел,
в том, что ты, любимая, устала,
в том, что я любимую обидел.

Это всё, похожее на пьесу...
Чехова? Вампилова? Кого там?
Про людей под незаметным прессом,
не слизнувших дорогого пота

с дорогой губы того, кто рядом,
и, как говорится, "где-то тама".
Дождь течёт, и не каким-то ядом.
Дождь идёт, по-русски – это драма.

 

 

 

 

Она ушла, она ушла опять,
и юбкой на прощание махнула.
Она дала всё то, что смог я взять.
Но чем-то новым в форточку дохнуло.

Как будто на китайском языке
там – за окошком – просвистела птичка,
и сигарета занялась в руке,
и догорала в пепельнице спичка.

И я сказал... А что же я сказал?
Да ничего такого. "До свиданья."
Не видя потемневшие глаза.
Не чуя подступившего зиянья.

 

 

 

 

 

Мы ляжем с тобою в кровать.
Споют нам Гарфанкель и Саймон
о том, что любить – умирать,
что воздух дыханьем расплавлен.

Мы будем смотреть в потолок.
Качнётся у каждого сердце –
вчера бесполезный брелок
сегодня – открытая дверца.

Заходят туда сквозняки
и птицы влетают без спроса.
А в белом изгибе руки
отсутствие знака вопроса.
А в синих глазах темнота.

Гарфанкеля голос высокий.
И горькая складка у рта,
и губы, что листья осоки.

Природа молчит за стеклом,
молчит, прижимается к стёклам,
глядит на бутылки с бухлом
и видит, что скатерть намокла,
что скатерть немного в вине,

что ближе к сгущению ночи
вся ты – лишь ресницы одне
и синие-синие очи,

что смотрит всё это со дна,
как на небо смотрит русалка –
тиха, одинока, бледна,
и смотрит и страшно и жалко.

 

 

 

 

 

Пусть тебе хоть что-нибудь приснится –
родина, фигурное на льду,
как впервые красила ресницы,
целовалась жадно, словно птица,
не пойми в каком уже году.

Я и слова больше не промолвлю,
и глядишь, получится вернуть:
губы – зацелованы до крови,
и не поцелованную грудь.

Может, это было всё в апреле,
может, это было в ноябре –
запашок стоит осенней прели,
словно стражник в маленьком дворе,

словно часовой, старик на страже,
пожилой нелепый инвалид.
Вот сейчас не выдержит и скажет –
"Мама целоваться не велит".

 

 

 

 

 

 

Время стоит под вопросом.
Время стоит над откосом.
Светит банальный фонарь.
Тонкой рукой папиросы
на прикроватном нашарь.

Ах, Боже мой! Сигареты!
Нету на нём папирос.
Мне показалось, что это
всё – предвоенное лето,
запах магнолий и роз,

море шумит за окошком,
Чёрного моря волна
там  зашипела, что кошка, –
за переплётом окна.

Вечно, навечно, навеки,
чтобы я там ни наплёл, –
нежные белые веки,
ветер, гудение пчёл.

И остроносы ботинки,
пахнет брезентом плаща,
и раздаётся с пластинки
это вот "с морем проща..."

Дай мне скорей сигарету.
Нет, папиросу. Прости.

Март – предвоенное лето,
если его поскрести.