Поэзия

Выдумывал формы и адресаты,
меланхолически их налагал
на новые побережья и набережные.
Говорил о прошлом, что оно прошло,
а что прошло, то и не страшно.
Заполнял, таким образом, настоящее
рифмованными советами подобным себе
на будущее.
Писал от первого лица разве что в юности,
утратил затем интерес к «я», 
писал из-под масок, а лучше еще - 
без местоимений вовсе.
Научился этому, одевая происходящее
в чуждые событиям внеморальные метры,
растягивал ударные гласные 
и снижал интонацией значенье финала.

 

Второй, 
его друг, 
всегда писал о прошлом,
таскал с собой прошлое, как табак для трубки.
Раскуривая, рассказывал метризованные истории
о женщинах, пляжах, соснах, меню,
недотягивающих сильно до раблезианских,
да что там — Рабле, до Гоголевских,
и о встречах спустя десятилетия.
Не без налета мистицизма, конечно,
очеловечивающего пейзажы ушедшего,
вроде известного шума моря из раковины,
но на концерте Пинк Флойд.
Писал часто на «мы» и о «нас» - 
сказывалось коммунистическое воспитание,
но «мы» ходило с заслуженным лицейским флагом.
Просил у друга приехать и быть рядом,
но — никогда. 
Потому что нытье возможно только от первого лица.

 

Записано это, сидя в парижском аэропорту имени Шарля де Голля,
с меня слетела шляпа,
слушая Малера в наушниках плеера Transcend
на волнах какого-то классического фм-радио.
Что с тобой случилось, братец Жакоб?
Что с тобой стряслось?
Что с тобой случилось, братец Жакоб?
Что с тобой стряслось?
Раздумывая о том, что метрический раж
подобен алкоголю, а фантазия — закуске.
Размышляя о конструкции кресел 
маршрутного такси Сумы-Борисполь,
в которые не пригласишь Державина сесть
из человеколюбия.

Кресла,

подобные

этому

стиху.

 

 

 

Фигуры на Мариенплатц
 

Примеряя идущих, как родину,
говорящих счастливыми чтя,
здесь немые фигуры на ратуше
интернационально орут.

Помогай, репетитор немецкий мой,
их безмолвной фонетике внять
и своей неокрепшей грамматикой,
как вставною, их вопль заткнуть.

Этот стон у нас песней рифмуется.
Расскажи мне, поволжья дантист,
кто по струнам логарифмической
с черной вязью линейкой водил?

По-украински или по-гречески
растворились обиды в их глотках?
По-сыновьему иль по-отечески
пересохла их стоматология?

Ведь сражаются не за достоинство
рядом с ними, немыми, - князья.
Лучше гор могут быть только повести?
Или виолончелевый вал?

Шутовские раскрашены карлики,
вкруг фонтанов - усталость и брызг.
Холодильники - как Антарктика,
вьется скрипка и счастлив турист.

Раздавайся же дребезг трамвайный,
стрекочи-ка чужой лисапет!
Парашютики липы — єднаймося,
и готовься в горшочке обед!

За отсутствием линий безудержных
парня в горы возьмет только тот,
кто подхрипком своим и судорогой
минимальных доставит хлопот.

Этой ЭтикойИлиЭстетикой
в восхищеньи - вечерний неон.
Распирает его от приветиков,
все он шлет поцелуи, все он.

Поднимай, архитектор с айфончиком,
этот тост, как монету с асфальта
поднимает нищий в футболочке.
И - куда ни кинь - есть адресат.

Вот раскинулись бары и вроде бы
цвет напитка похож на октябрь.
Примеряя идущих как родину,
говорящих — счастливыми чтя.

 

 

 

Сидящая женщина Пикассо
 

Пикассо: «Сидящая женщина». Фокус.
Художник на профиль накинул анфас:
подобье мультфильма в двух кадрах.
Волнуются руки ее голубые.
Испуганной птицей на стуле – она
башкой то налево, то прямо поводит, 
всем туловищем разворачиваясь.

Вчера эту женщину встретили в поезде,
из Вены когда направлялись в Мюнхен.
Нездоровый румянец.
Она потирала руками и ерзала в кресле,
некстати схватилась, об угол сиденья
ушибла коленку, стучала ладошкой
по месту больному. 
На выходе просто снесла чемодан 
прекрасной мамаше,
и, энергично плечами крутя,
рванула по-птичьи целеустремленно
во все направления сразу.

Возможно, она торопилась к картине – 
сказать в отраженье свое, что она – 
не фокус, не выбрык, не заумь Пикассо. Возможно, её
часы на свидания в Пинакотеке
расписаны загодя на год вперед,
и там происходит магичное нечто.
Елозит, и крутится против картины,
сквозь тело ее успеваешь увидеть
жестокую студию Уолта Диснея:
- спинку. Спинку стула с гнутыми прутьями.

Я сам, как она.