Проза

            Рысь прыгнула.

            Сегодня в шесть утра обнаружил старушку у выходной двери из подъезда – попросила открыть дверь. Открыл и выпустил, и отправился бы на пробежку, а затем за билетами на вокзал, если бы старушка не спросила что-то. Не расслышал, что.

            - А как вы вернетесь? У вас есть ключ? - и я подложил кирпич под подъездную дверь, чтобы старушка могла вернуться с прогулки.

            Бабушка скромно показала мне два шерстяных носка и сказала, что у нее есть квартира в Воронеже и что она воевала. Ей под 90. Сбитая накось косичка – как маленькая рыжая буденовка на лысой голове. Слабый старушечий запах, эвфемизм запаха мочи.

 

            Список вещей, которые старушка взяла с собой в Воронеж.

 1. Вязанные шерстяные носки - 2 шт.

 2. Расческа в одном носке - 1 шт.

 3. Рожок обувной в другом носке -1 шт.

 4. Неатрибутируемые тряпочки в носках.

 5. Заколки для волос, воткнутые в шерсть носка, - 4 шт.

 6. Целлофановый пакетик с аккуратно сложенным куском туалетной бумаги,

 7. снова - тряпочками,

 8. с кошельком без ключа и денег, но

 9. с фотографией ее дочери в молодости.

10. Удостоверение о военных наградах.

 

            Дня три назад юная журналистка искала на лестничной площадке бабушку – записать ее воспоминания о военных днях.

 

            А какое последнее интервью будет – у меня?

 

            Моя тема – консервы времени и побег от времени, бычки в томате и шум поезда. Вот где они сошлись. А за накрахмаленной занавеской – поля и семафоры, посадки и опушки, болотца и репейник. Летит поезд имени Ивана Кожедуба, знаменитого советского летчика, в родных осинах наперекор летнему солнцу летит.

            Слюноотделению способствует даже чтение рецептов консервации, полны маринадов записные книжки, распухли книжки, затерты до дыр, загнуты уголки. Вырваны страницы. Но и на оставшихся всего вдосталь: от стихосложения до национализма. Специи. Гвоздика, символ красного Октября. Да и нет никаких записных книжек, вранье это все.

 

            Весь мир открыт вовнутрь консервной банки; не бойся, это – телескоп.

            Вьетнамки – куплет частушек. Туфельки – сонет. Мужской ботинок с развязанным шнурком – роман. О, прикрой свои бледные ноги. Тук-тук-тук, цок-цок-цок, по гранитной мостовой. По рельсам. Ших-ших-ших. Лыжи.

            Лыжи. Тибет. Поклоны на пути.

            Панорамные фотографии с голубыми небесами в зелени рощ и золотыми куполами.

            Портрет, прищур глаз, салфетка в руках, окно, натюрморты, фотографии подъездной лестницы или лужи в парадном под косым взглядом полуденного солнца – консервация.

 

            Пар горячий развяжет язык.

 

            Совесть и стыд – эффекты законсервированного времени. Важен еще рецепт, тут не просто солью посыпать и – на балкон в банке.

            Тайные общества потому тайные, что совесть непублична. Пусть начнется, что еще не началось. Литература вся – тайное общество. Заговор.

 

            Колдуны и террористы, конспираторы и шаманы, стройся!

            Шерстяные носки — к ружью!

            Все на священную битву!

 

- На несколько теплых строк некролога я уже прожила. Хотелось бы побольше героики и искреннего пафоса, побольше массовых слез, но – увы! - это уже не в моей власти. Я прошу о немногом: чуть-чуть искреннего горя, побольше цветов. Пусть выпустят голубей над моей могилой. (Давайте, давайте нам чай, девушка!). Вот скажите мне молодой человек, не отворачивайте взгляд, что вы все время читаете? Что вы делаете вид? Не стесняйтесь. Это же поезд. Лучше скажите, правда ли, что короткие рубленые фразы свидетельствуют о скрытности и о том, что автор преображает сдерживаемое рыданье во что-то читабельное? А распространенные длинные фразы – от глубокого дыхания или от большой злости? Что вы там читаете, дайте сюда, вы уже полтора часа на одной странице.

 

- Это не книга, это так сшитые письма, я читаю личную почту.

 

… вот так-то, дорогой Филипп. Предположим даже, что у Вас были бы те критерии, которые Вы так разыскиваете, что бы Вам это дало и где бы Вы оказались с ними в кармане? Неужели Вы думаете, что обладание критериями, пусть даже они Вам покажутся научными, заменят Вам реальное создание, зрение или чтение? Какая чепуха! Три раза — чепуха! Сто сотен раз чепуха! Эти разыскиваемые Вами критерии пусты и ничтожны и не стоят четырех строк Верлена, который обошелся либо без них, либо без их академических поисков. Когда Вы впервые ходите по Парижу без экскурсовода, неужели Вам хочется сбежать из Парижа в библиотеку и выяснять геологическое происхождение базальтовых пород? Позвольте, но я знаю Вас не как идиота, и ни за что не поверю, что Вы не сумеете провести день в чужом городе без фотоаппарата, но зато с картой. Оставьте все Ваши технологии, проявители и закрепители тем, кто живет в чудесных царствах с завязанными глазами и мозгами, занятыми только конвейером. Зачем Вам конвейер, когда вокруг - миры? Карьеру сделать на конвейерах можно, но, если бы это был Ваш путь, Вы бы уже его давно прошли. Тогда — зачем? Мой Вам совет — не попадите ногой в болото крючкотворов и знатоков, с их вечными пустопорожними дискуссиями в толстых журналах. Поверьте мне, эти дискуссии — ничуть не лучше, чем борьба насекомых вокруг политических вопросов, более того — политические вопросы и знатоки филологии являются симбиотической парой. Но Вы-то тут причем, и зачем Вам эти гуманистически настроенные дяди с патологической отрыжкой?

            Вы еще будете мне благодарны, если последуете моему совету. Я знаю, конечно, что умирать в нищете — унизительно, но поверьте моему возрасту: умирать в принципе унизительно. А вот жить в борьбе с нищетой означает приступить к смерти раньше, чем этого от Вас потребует природа. Я знаю сотни, да что там — тысячи людей, а не знаю — сотен тысяч или миллионов, что окружают меня или Вас в метро, на улице, которые из борьбы с будущим унижением смерти унизили всю свою жизнь. И — оглянитесь! - даже если они добились так называемого успеха и при этом не окончательно утратили облик, не скажу — чей, но просто — облик! - Вы увидите на их лицах канву злобы, по которой вышито то, что они именуют ответственностью. Ну, хорошо, и на завитках — позолота куража и залысины бессильной скорби. И ведь это — лучшие! Не ходите туда, Филипп, ходите по своим московским улицам и разглядывайте рекламу, как будто в первый раз.

**.**.1993

 

Re:  не скажу — чей, но просто — облик!

            Дорогой Джанни!

            Я чувствую себя так, будто тону в болоте, и от этого вынужден размахивать ногами, руками и прочими конечностями. Хуже всего то, что — как мне сегодня представляется — я всегда делал это, но при этом — тонул. Проблема заключается в том, что опереть ногу можно только на чей-то труп или на голову врага, а я до сих пор не обзавелся ни трупом, ни врагами.         Это плохо, Джанни, очень плохо.

            Ситуация усугубляется тем, что я не решаюсь ринуться туда, куда ринуться Вы меня отговариваете. Если бы я сделал это — я бы забыл о времени. А ведь это счастье, Джанни — забыть о времени. Счастье.

            Как поживает Моника?

            Целуйте детей.

            У нас в Москве жара.

Ваш Филипп.

**.**.1993
 

            Филиппу был незнаком позор существования: он мог ворваться в любой спор, не оценив ситуации — а ведь это кое-что да значит. Ему приснился хороший сон, он проснулся ночью. До Москвы оставалось еще часа три, он спрыгнул с верхней полки, случайно разбудил соседку, сходил умыться, побрился и  почистил зубы.

            В сущности, счастье. Вот это все – лампочка над купейным ложем, летучая мышь поездной тени, ковровая дорожка в туалет – н аш кинофестиваль открылся. Тебе в дорогу, романтик!

            Бумажный стаканчик с Колизеем и Пизанской башней брошен на ящик с мусором: For true coffee lovers.

            Способность везде увидеть драму. Прошедшее время глагола может выглядеть донельзя пошлым, так же, как и необходимость рассказать какую-то историю. Но оно же может оказаться незаметным, когда выпускает изо рта дымок настоящего.

            А то еще: нанижет «О» на дымовой прут. А кашель? Кашель?! Оно же еще и кашляет!        Что оно курит, это прошедшее время?

            Врача сюда! Мне кажется, мы его теряем!

            ...А местоимения? Возьмите местоимения — они же сплошь политизированы, сексуализованы. Даже стыдно как-то открывать рот, выпуская сигаретный дым. Вот только попробуйте сказать: «они». И все. Можете уже не продолжать.

            Раскачивайте все это блюзом! Мы едем-едем-едем, плацкарта спит. Кипяток в баке остыл, и уголек — тепляток. Проводник кончился, как наркотик, мой паровоз — вперед лети! За окном — вермишелины света, редких станций фонари. Спокойных снов тебе, Вер Пална! В нашей программе Том Уэйтс с песней «Выхожу один я на дорогу».

 

- Когда не боишься прослыть глупцом, это нетрудное дело - быть счастливым, дорогой Джанни.

            Оказывается, что не связывать себя выбором и чувствовать себя при этом счастливым — счастливым свободой — можно только до определенного предела, за которым наступает предательство. Окунувшись в предательство — окунувшись случайно, по принципиальному неведению — ты обнаруживаешь, что оказался в этой бане Достоевского по принципиальным соображениям. То есть, Джанни, неслучайно. Я, впрочем, знаю, что Вы мне на это ответите: что относиться к этой бане следует так же, как к театру Мольера, что сделавший выбор раньше - всего лишь раньше исчерпал свою иллюзию, он только лишь раньше достиг золотых приисков бога, и, дай бог, чтобы человек к тому моменту еще верил в существование хоть чего-нибудь, кроме своего страдающего тела. Вы мне ответите, что существование этой бани — достоверно и неминуемо, а наличие или отсутствие нашего выбора никак не влияет на температуру парилки.

**.**.1993

 

- Филипп, отдохните!

Я вижу, что вы посадили себя в западню. Вспомните, что драма выбора между двумя женщинами (я привожу близкий вам пример) — это сюжетный поворот в повествовании, но Вы не должны забывать, что это — всего лишь повествование. Это особенность рассказа, вымысел, требование поворота, а вы, похоже, настолько в него погрузились, что уже не отличаете вымысла от реальности. Вам следует отдохнуть, Филипп!

**.**.1993

Порою не замечаешь, как его фраза соскальзывает в автопародию и начинает изгибаться грамматической фиоритурой – очковая змея! – подмигивая и кривляясь аккомпанементу. Те риторические всплески, которые походят у него на упражнения телевизионных проповедников, следует воспринимать как недоработку основной идеологической метаморфозы "о!" к "здрасьте", обращенных к мирозданию.

Неудача сплава, выразившаяся в четкой границе между компонентами.

Неспособность к органической пластике юродивого, похоже, временами интерпретировалась им как "историческая неизбежность ясного письма" - что он имел в виду? - хотя, на самом деле, это было бессилием его собственного дара и беспрестанным - как ему казалось – давлением биографии.

В конце концов, он никогда не был писателем ни по профессиональной принадлежности, ни по индивидуальной предрасположенности. В нем не было того, что так необходимо литературе: интереса к окружающим и шутливого забвения собственной роли. Когда он – и вполне справедливо по существу – высмеивал вдохновение, то всего лишь проявлял свою неспособность адекватно реагировать на внешние раздражители. В его цветастых тирадах, обличающих сентиментальные упования на вдохновение, таятся лопухи досады именно на свою неспособность к творческому полету.

Он сильно преувеличивал потери своей жизни (фабульный ее ход как раз свидетельствует о фантастическом его – по средним меркам – везении), хотя маленькая рецензия на его стихи, опубликованные в свое время в самиздатовском сборнике "Litera" (Ленинград, 1986) - скажем не без иронии - схватывает существо его маленькой литературы очень цепко.

Сама случайная смерть его в катастрофе подчеркивает.

 

            А смертный одр! Да! На нем просить прощенья.

            Прохладные медсестры!

            Если б я был Чюрленис, я бы постригал осины в городе, придавая им форму бритоголовых голов с острова Пасхи. Назвал бы это – «наша старая М.». А в парикмахерских завел бы моду делать плоскую площадку на башке — набекрень. И вот — иду-шагаю в прическе «кепи с козырьком» по нашей старой М.! Путаю Пенсильванию с Трансильванией, а ту — в ее очередь — с трансвеститами, которые ее населяют поголовно. Изрыгаю пламень и обращаю крокодилов в пока не придумал что. Лишаю забот, снимаю порчу и кладу глаз, читаю лучшее чтиво — объявленья на столбах, о, утраченное искусство, о, упадок! О, мерзкий силикон компьютерных словарей!

            Отдам украденный почерк. Верну твердую руку. Воссоединю с Фенимором Купером. Выстрелю из лука. Изведу упырей и бородавки. Предскажу счастье. Прочту следы радости на лицах.

            Лето будет валить снопы света вдоль шоссе и шевелить пыльными усами лесопосадок, а я – Натаниэль Бампо.