Поэзия

 

 

 

* * *

О скоротечности жизни пропели песни,

о царстве теней или к Христу повестке,

о возрасте, что дарит нам гнилые зубы

и живот у воли;

 

одышкой, лифтом, точнее, его ремонтом,

курьенья вредом и неуспехом с бабой

пугали, пугали, ценить этот миг велели,

- не на смерть пугали.

Споемте ж песнь веселей, но не мудрости старца,

не юным гормонам, не лысине благородной,

не детям и не отцам и не прочим кумам,

но шуму прибоя.

 

 

 

* * *

Нет ни чукчи, ни писателя нет уж.

Богу равным кажется мне по счастью

газетный кораблик, чья-то панамка,

плывущая в луже.

 

 

 

* * *
Поздней осенью или зимой по Грибоедова шел я,

комкая в юной руке адресов непевчие птички.
Мне советовали друзья, что уходить в подполье
следует на лимит: в морг санитаром или в психиатричку.

Шансы – так говорили «шансы» - есть получить работу

и вцепиться ею в этот туман и кафельный холод.
Значит, шел по набережной я цвета застывшей рвоты,

и вода никуда не текла, а снег падал за ворот.

 

В чем одет был, не помню я — давно это было.

Соответствовали каналу небеса незримо-молочно.

А в больнице, шансы наши как пятерню растопырив,

лежали моя жена и новорожденная дочка.

 

Я рассказываю эту муйню в черно-белом, как график,

исключительно из морщинистого прагматизма.

Потому что читатель падок до судеб и биографий,

и падшесть его – основа для зацепизма.

Лучше всего до сих пор продается легенда,

а не товар и не окружные дороги кольца.

И вряд ли наступит время, когда agenda

полностью вытеснит камень и лоб богомольца.
 

А пока – ушли слова «комсомол», «правда», «лимитчик»

из бессознательного Ивана, Петра и, вправду сказать, Раи.

Но все так же струит Грибоедов к психиатричкам

свои черно-коричневые, неумолимые чаадаи.

 

Между тем, как сейчас я, прилично (Наташа!) одетый,
поздней осенью – по всеукраинской дикой махновской свалке,

и тогдашним твоим-моим, горе мне, Грибоедов,

- пролегают меж ними не годы, а Лета. Не парки.

 

И я рад двум этим фундаментам, невидимой кладке, событьям,

потому что в них следует видеть подарок.

Потому что не мусору же промеж, не траве - промеж - служить им,

основанием для разнообразных арок.   

 

 

 

 

* * *

С целлофановым черным пакетом,

наподобие смерти с картошкой,

ты проходишь бездарным поэтом,

закупая комплект для окрошки.

 

По колхозному бывшему рынку
между нар и столов с овощами –

можешь взять портсигар и открытку,

можешь взять петрушку и щавель.

 

В вавилоне томатов и тары,

творога  домашнего, птицы,

можешь взять гривневых товаров –  

вдруг когда-нибудь пригодится.

 

Ты ж мечтал когда-то про ножик?

И фонарик — пустить бы в дело?

И блокнот такой краснокожий.

И прибор загадочный — белый.

 

Разбирая книжную башню,

поминая Литейный всуе,

получи, дорогой, страшное:
«Что вас, собственно, интересует?».

 

«Нет, спасибо, я сам!» - и это

сверхдостойный ответ, дерзкий.

И влекут тебя в даль бреда –

лампы, краны, ключи, стамески,

ледяные поля унитазов,
битвы гаек с резьбой шурупов,

пластик, крашеный в блеск алмазов,

и трезубцы для ловли спрутов.

 

Знаю я, что ты потерялся,

но ведь ты и хотел — верно?

Сам не знаешь, как оказался

средь полыни ты и люцерны,

среди запахов душных гибридов,

как в последнюю ночь Сайгона,

где в известную Атлантиду

поднимается трап со звоном,

 

средь бесполых сухих шрамов
вместо лиц продавцов за стойкой,

где в невидимых миру стаканах

плещет в выщербину настойка.

 

Ты попробовал этого пойла

и уже не сблевнуть таблетку,

даже если тебе сами Мойры

персонально вручат салфетку.

 

Вечным жидом не понарошку

ты пройдешь здесь не по брегету –

наподобие смерти с картошкой,

с целлофановым черным пакетом.

 

 

 

 

* * *

У провинциальных чиновников одно лицо.

Они берут его напрокат в ломбарде

или как эстафету берут. И как невозможно яйцо

отличить поутру, согнав пеструху, в одной клади,

так невозможно пересчитать прыщи, осознать схватку

трусости, косноязычия, импульсивности, нездоровых пятен.
Воробьиные стаи их по кустам ведут аппаратки
о том, как они полетят из Китая – обязательно! Вам понятен,

воробей Сидоров, наш глобальный замысел? – на юг.

Хотя какой у китайцев юг? Воробьям безразличен глобус.

Или — скажем — у них лицо, как утюг.

Или как маршрутный автобус.

Вот так втыкая в розетку старый дуршлаг

или выкидывая задом, стыдно сказать, коленца,

движется обезумевший пастор Шлаг,

топча сирень и осенний шиповник, к немцам.

Чего ж не хватает в их гордых и глупых рывках,

в жестах крыльями неосознающих себя фурий?
Все у нас есть: и сто раз «скотина», два раза «ох!» и один «ах!».
Отсутствует только Альбрехт Дюрер.

Кто бы мог вписать и тупую страсть, и косой взгляд,

и батальное нечто, с лошадьми и – зачем-то – с  пивом,
и руины в окне, и архангел в троллейбусе, и – ад,

 – в какую-то охватывающую перспективу.