Проза

          

            Окна NN выходили в петербургский колодец. Он жил на третьем этаже, поэтому солнца у него никогда не бывало. На обоях фломастером было выведено: «Не скрою: не на срок выдержки драгоценных вин я рассчитываю. А на ружье, висящее на стене».

            Я познакомился с ним на авангардистском литературном вечере, который согласно афише должен был представлять песни из кинофильма «В бой идут одни старики», но в начале которого NN вышел на сцену и бесстрастно произнес: «Наш концерт посвящается памяти безвременно почившего офис-менеджера Башмачкина А.А. Прошу почтить память усопшего вставанием».

            Публика в основном состояла из культурных бабушек, давно вместо Чехова читающих духовные биографии, поэтому-то многие из них на самом деле встали и почтили память Акакия Акакиевича. Посреди пыльного алого бархата. После этой неудачной шутки все на концерте пошло не так.

            NN попал на него по приглашению далеких поэтических знакомых, а после мы сидели в забегаловке невдалеке от Московского вокзала, и, закусывая водку пельменями, он говорил мне: «Не испортить – означает придерживаться одного ритма дыхания, что бы ни происходило. Совершенно неважно, сколько тебе при этом удастся написать в день – фразу или три. Скорость не имеет никакого значения. Даже и считать вредно».

            - Почему? - спросил я, поддерживая разговор.

            - Потому что нужно ждать венков Офелии, - ответил он. - Любой вопрос – это затонувшая Офелия. Они там внизу думают, что живы. Вроде страшных мертвецов в Мертвых Топях, куда нельзя заглядываться, а тем более нельзя считать их: утащат в свои дурацкие глубины. Нужно выждать, глядя не вглубь, а на поверхность. И тогда всплывет венок Офелии. Венок уже неопасен, его можно брать, это и есть твоя фраза. Тебя ни в коем случае не должна беспокоить логика изложения, обоснованность перебивов в эпизодах и психологической мотивации персонажей. Все это не имеет никакого отношения к непрерывности повествования, которая является безусловной ценностью. Меняй что угодно, но продолжая. Нет, не сюжет, но рисунок и цвет. На рисунок – главное внимание. Не штрихуй. Не уподобляйся плохому рисовальщику, который спасает неудавшуюся линию выдумыванием дополнительных деталей. Просто установи свой карандаш в абзац и продолжай рисунок.

            Двигаются желваки, подергиваются плечи, зачесывает рука волосы за уши, устремляется вдаль взгляд. Что и говорить, немодный человек. Вот он застыл, завороженно глядя на гигантские зеленые ногти с матовой короной, размахивающие над чашкой кофе за ресторанным столиком напротив нас.

            После нашего знакомства с NN мы несколько раз случайно встречались в городе, пересекались у общих знакомых, и я даже бывал приглашен к нему в гости испить из петербургского колодца.

            Я в то время заканчивал работать над своим детективом «Крейсер Εποχη». Группа воинов ОУН-УПА совместно с бойцами ИРА плывут в Дублин в декабре 1942 года и где-то в районе мыса Горн выясняют, что они обречены: в одном из отсеков расположена бомба новейшей конструкции, момент взрыва которой нелинейно зависит от длины уже проделанного крейсером пути. Перехваченная немецкая шифровка с намеком на месторасположение бомбы представляет из себя кроссворд, который по вертикали заполняется на английском, а по горизонтали – на украинском. Капитан Мак'О'Бандлер принимает рискованное решение и приказывает затапливать отсек за отсеком, предполагая, что он при этом снижает риск взрыва бомбы. Однако находящийся на судне лингвист Йосип Ноздрик предлагает свои услуги в правильной расшифровке перехваченного кроссворда. Йосипу удается вычленить из кроссворда дату, но ведутся споры: это 16 июня или 14 июля. И так далее.

            Я рассчитывал продать книгу, если и не бойцам ИРА, то хотя бы на родине, в Украине (у меня есть знакомства в издательском бизнесе), выторговать себе хотя бы месяц-другой без забот о еде, уйти на это время с работы и заняться настоящей литературой. Или, по крайней мере, отдохнуть. Целомудрие праздника.

            Другими словами и без литературных шуток, я был тогда гораздо больше озабочен обстоятельствами своей жизни и желанием их как-то изменить, нежели феноменологией писательского ремесла.

            В отличие от NN ко мне зачастую фразы приходили тогда, когда и записать-то их не было никакой возможности и не удавалось ни продолжить их, ни избавиться. Я думаю, это патология. Маленькая фраза надувается, как пузырь,  она не годится ни для чемпионатов NN, ни для шуток, и что самое досадное – ее невозможно  ни пристроить куда-нибудь приживалкой, ни извлечь из нее какой-нибудь рассказ. Фраза герметична, поверхность отполирована. Это расплата за надежду жить, как все, но при этом тщиться хранить себя. Кстати, лингвист Йосип Ноздрик мог бы быть заикой маленького роста, с глубоким заливом лысины в редкие лесопосадки, вечно таскающий в кармане томик Фридриха Ницще на украинском языке.

            В действительности же он был переодетой Ириной Фарион, переместившейся во времени лет на 70 назад.

            Впрочем, - говорит NN, провожая меня до дверей, - я согласен с тобой, толкаться локтями нельзя. Ведь этот пародийный бой - он вовсе не бой, ты жизнь проживешь зазря. Период толканий в фейсбуке иль где, - он чистый канцелярит. Когда ты играешь в него, то знай – тобой играет Лилит.

          

            С тех пор прошло много времени. Так же, как и все, замещая неуменье рассказать какую-то цельную историю, я работал где-то по найму, и, как всякая работа, моя была способом подавать признаки жизни окружающим. Окружающие платили мне той же монетой, ни центом больше, но не об этом речь. Зимой 2013-2014 годов многое изменилось.

            Я сижу сейчас на открытой террасе киевского кафе «Три крапки». Тут нешумно. Майский теплый вечер. Телеграфный стиль. Людей здесь немного, дневная жара спадает, деревянные стойки-столбы увиты ползущим на крышу зеленым виноградом. Листья шевелятся под несильным прохладным ветром.

            Слева от меня пожиловатая лысина в костюме из каких-то спичечных этикеток несет истины тридцатипятилетнему блондину в джинсах и в клетчатой футболке. Они непрофессиональны, - глухо издает звуки лысина и горячится, - станут выезжать на хороших с тобой отношениях, а ты, будучи непрофессиональным руководителем, будешь вестись на эти радостные утренние улыбочки при встрече и на их подхалимаж. Нельзя брать таких людей на работу.

            Справа от меня кривогубая крашеная брюнетка. Она облокотилась на перильца террасы и курит. С возрастом, - говорит она в темпе, требуемом затяжками, - обида на страну углубляется, а человек ожесточается.  С возрастом - напирает, - исчезают силы что-то изменить, чего-то добиться, усыхает надежда дождаться. Человек заболевает обидой, обида становиться смертельной, ее уже ничем не излечишь. Но нужно говорить себе правду: никакой страны никогда и не было. Обижаться не на что. Не на кого.

            - И вот тут-то, - отвечает ей, дав созреть паузе, подготовленный толстячок, - и вот тут-то. - Но не договаривает. - Но я не хочу ни боженьки, ни автомата Калашникова!

            Больше на террасе никого нет, если не считать напряженно скучающую в кухонных дверях официантку.

            Я вчера познакомился в поезде с юным Евгением. Возможно, в нем все дело. Сейчас расскажу.

            Порядка здесь не может быть, хотя я сумею, конечно, как-то выстроить то, что понял из его рассказов сам. Ладно. К недлинному делу.

            Он ехал в Донецк, это его родной город. И ехал он туда не за родными, а для того, чтобы принять участие в вооруженных операциях на стороне сепаратистов. Это было осознанное решение, и хотя говорил он немного сумбурно – что простительно, - мотивы его решения мне стали более или менее ясны. Они, это мотивы, нестандартны.

            Он апеллировал к высказываниям украинских прохвостов о том, что украинская культура никак и ничем не связана с русской. Судя по всему, он начитан в современной украинской литературе, так что даже сослался на лучшего сегодняшнего украинского поэта и верно отметил, что его прекрасные украинские дольники по метрическому происхождению - русские. Он перечислил мне фамилии болванов, вообщем-то вполне милых и невинных для мирного времени, вознамерившихся сбросить с корабля современности Достоевского и почему-то Джойса, и вот так – налегке – сходить в Европу. Это такие себе вечные коммерсанты от ширпотреба, борющиеся за тираж, пишущие однообразные детективы, прозу в длинной юбке, чтоб не видны были кривые ноги сюжета, и стихи в картинках без рифмы.

            Я поинтересовался у Евгения, как это связано вообще-то с вооруженной борьбой и Донецкой народной республикой?

            Вы б видели его кривую ухмылку. Нет, конечно, Достоевский не нуждается в моей смерти, - сказал он. - Он и сам сдох, да я, по совести, и не очень ценю именно его. Но если вам незачем жить, постарайтесь  хотя бы умереть достойно.

            Он, видимо, заметил на моем лице какой-то мимический вздрыг, потому что сказал: Я не собираюсь заниматься переложением Великого инквизитора под гитару Макаревича. Но подумайте сами, варваров и ублюдков довольно везде, гнилье человеческое – беспартийно и выбирает сторону баррикад по случаю. Если же перед вами встанет вопрос, с какой стороны давить на монету, стоящую на ребре, то я б советовал вам выбрать ту сторону, где с вами будут незримые собеседники. В любом случае, вы будете один, при любых условиях. Настоящие собеседники никогда не бывают рядом. Они нефизические, и они необъекты.

            Я решился спросить у него, не является ли его решение просто выбором формы самоубийства.

            А хотя бы и так, - ответил он. - Умереть за русские дольники, в этом есть что-то невообразимо комическое, не спорю. Но мне некого вызвать на дуэль, дуэли не практикуются, и уж за форму-то умирать легче. Вы, кстати, заметили, когда все началось?

            - Что началось? - спросил я, недоуменно. - С избиения студентов Януковичем.

            - При чем здесь Янукович, - брезгливо сказал он. - Все началось с аббревиатур и телеграфного стиля. Началось давно, в конце XIX века, - РКПб, ЦК, ВЧК, ВЦСПС, КГБ, ГРУ, ХРН, - это же все не слова, это не язык. Это лай собак Павлова, это аббревиатуры, мы разговариваем какими-то метками, а не словами, указателями в никуда, ссылками на небытие.

            - Да, но ваша ДНР, - вмешался я.

            - ДНР здесь ни при чем. ДНР - это день рождения. Голубые вертолеты, волшебники, ПТУРСы и ПЗРК. Если вы выбираете между ДНР и ОУН, то вы уже мертвы, вам даже не нужно умирать еще раз. Выбирать следует то, в чем хотя бы как-то еще проглядывает ниточка устойчивой формы. И эта ниточка — не в вышиванке.

            - Вы полагаете, что она - в дольниках? - сыронизировал я.

            - Я не могу знать, где она. Она, во всяком случае, не там, где объявляют о разрыве украинской и русской культур и о походе в Европу без багажа. Все украинское стихосложение – русское по происхождению. Сы, мы, - сказал он, юродствуя - Шевченко Тарас Григорьевич.

            - Позвольте! Но вы ссылаетесь на речи эмоциональных придурков и делаете из них глобальные выводы, собираетесь завтра стрелять в людей из-за каких-то считанных идиотов! Это может стать несмешно. Причем здесь техника стихосложения, как она связана с культурой? Причем здесь стихосложение вообще? Это же какие-то узкоспециальные вопросы!

            - При том, - ответил он. - При том. Европа – это ваша аббревиатура. Ее не существует – в вашем фантастическом смысле. Это не вымысел, это пустышка. И вы ради аббревиатуры будете отказываться от колеса и бронзы, будете сдавать в утиль плуги и переходить на мотыги. Мотивируя это тем, что вы никак не связаны с диким неолитом и его узкоспециальными вопросами. Используем телеграфный стиль и новые аббревиатуры.

            - Но объективно же связь сохраняется, зачем вы преувеличиваете?

            - Так кто из нас лицемер в таком случае, если объективно связь сохраняется, а на публику она отрицается?

            - Зачем вы так? Я не называл вас лицемером, - урезонил я .

            - Вы не называли, - согласился он. - Однако термин «совок», он из разряда ходячих аббревиатур. И что-то, как вам кажется, он говорит обо мне, разве нет?

            - Оставьте, - сказал я. - Мы же разговариваем, как два частных человека.

            - Я-то оставлю. Но те самые - как вы изволили выразиться - считанные идиоты не оставят. Они пребывают. В этом. Убеждении. И все то, что происходит - это самосбывающийся прогноз. Которого хотели они. А не я.

 

            Я сознательно не сдабриваю диалог описаниями плацкартного вагона, жестами персонажей и улетающими весенними пейзажами за окном, обходясь минималистскими средствами. Да я и не думаю, что мне следует так бесславно проигрывать в соревновании с эпизодами, свершающихся по сей день в бессмертных вагонах.

            Мы говорили долго. Я проверил его на «крымнаш», но тест дал негативный результат. Его на самом деле не очень интересовала российская государственность и территориальные завоевания Путина, которого он, кстати, тоже назвал смешной аббревиатурой. Я до сих пор не могу поверить в его искренность, не могу поверить в умозрительность аргументов, ради которых следует идти и стрелять в людей, но сбить его с толку мне не удалось. Подозрения мои в его неискренности сильны, но подтвердить их мне нечем.

            Я давно не пишу богоборческих поэм, и,  признаться, … .

            Как-то даже неловко искать место, куда бы воткнуть его портрет. Какие-нибудь детали. Он был высокий, рыжий шкаф.

            У него есть своя теологическая теория силлаботонического русского стиха. Краткая ее суть сводится к тому, что русская силлаботоника играет роль иудаистского закона в русской жизни, а война верлибристов с силлаботониками религиозна по преимуществу, и это легко видеть по горячечности и эмоциональности околопоэтических споров десятистепенных поэтов, смешных и мелочных для непосвященного. Даже раскачка и расшатывание классических размеров у лучших мастеров происходит так, чтобы оставить след закона, а великие мастера избегают публично настаивать на своей технической универсальности, поскольку такая всеядность сегодня смахивала бы на пошлое актерство. Хуже, - подтвердил он, - она смахивала бы  на … - он запнулся. - Но не расшатывать они не могут. Другое дело, что сам характер и ритм раскачивания становится регулярным.

            - У … (он назвал фамилию) стихотворения часто начинаются с неосновного размера, сбивчиво, и только к третьей-четвертой строке метр выходит на проектную мощность. У … (он назвал еще одну фамилию) - напротив. Размер ломается на концах четверостиший, у него особые отношения с этическими сентенциями. Нельзя доказать, что метрическая эквилибристика является проекцией в стих индивидуальной концепции времени поэта, поскольку тут нет приемлемой терминологии, а спекулятивные разговоры об этом тошнотворны. Но. Но. Эта связь – между личным временем и порядками стихотворного метра - есть.

            Какое это все имеет отношение к Донецку? - спрашивал я.- Какое?!

            Эти миры не имеют никакого отношения к цветам флагов, - он отвечал, - но, конечно, могут иметь отношение к горизонтам, пейзажам и к композиции цветов. Но если вы пытаетесь понять, почему, то... Эти миры неуничтожимы, потому что они вымышлены. Но за выдумки нужно платить, иначе они упадут в цене.

            - Так вы собрались платить по этим метафизическим счетам?! Вас убьют ваши же психиатрические пациенты, эти ваши бородатые дебилы и садисты! Они разговаривают пулеметными очередями, вы что, не понимаете этого?

            - У меня нет моих дебилов, - ответил он просто.- Ни у кого нет никаких дебилов. Это просто мой выбор. А любая плата – метафизична. Это вы полагаете, что вы реалист. Вы не хотите платить ни за что, это вы думаете, что вам все достанется даром, вроде как сегодняшним наследникам досталась Венеция XIV века. Это вы готовы каждый четверг воодушевленно начинать все с чистого листа, не понимая, что лист чист всегда. Вы ничего на нем не написали и написать не можете, потому что вы трус и бесчестный человек. Вы всегда стираете то, что написали. Вы не можете с этим жить. Приживальщик. Титушка жизни. И свой страх вы еще и называете любовью. А ведь это даже не... Не страх. А так. Хронический испуг. И преодолевая его изредка, вы еще и представляете себя героем, хотя речь идет всего лишь о том, чтоб хотя бы всплыть от своих живых трупов на поверхность, вздохнуть, стереть ранее написанное вами же.

            Целое солнце, которое вам заслоняют государственные флаги, чтоб вы не ослепли сдуру. Мегатонны майской зелени мелкими мазочками надо давать, трудиться! мазочками, с переливом, всю гамму потихоньку. Сиреневый дай, глубокий, по краю, где размыт в лесах горизонт. Голубой с заминкой, белый пломбир облаков. Помельче, помельче, трудись над зеленым, желтизну на пыльный проселок накапай. И взрыв. Террористический акт. - Яблоня в цвету!

 

            Я помню, конечно, что мой крейсер  «Εποχη» еще качается на грязной невской волне в прихожей NN, а сам NN как бы замер, провожая меня, не успев крутнуть защелку замка. Пора отпустить его, дать отмереть, задвигаться с шуточками да с прибауточками. Отомри NN. Отомри все. Отомрите все.

            Как-то давно я ехал в гости к NN на восемнадцатом трамвае и вслушивался в окружающие разговоры, как это любят делать все рассказчики. Из относительно значимого говорили о том, что Петр напился позавчера и пытался снять двух шалав одновременно, что католики хуже пидарасов, что человек должен трудиться на своей земле, о том, что пора, наконец, решать - отстреливаться ли от этого государства или все еще возлагать на него какие-то надежды. Петр не мог вспомнить, у кого он занимал деньги на шалав, и публика весело гомонила, поощряя смущенного Петра.

            Косо сыпал дождь. Вывески «Молоко», «Хлеб», «Сделай сам» слились в трамвайном окне в одно предложение, не оснащенное пунктуацией, а «Юный техник» слепо подмигнул рекламой на противоположной стороне.

            В тот вечер я застал у NN новую женщину, ее звали Елена. И пока она разливала чай, NN спрашивал у меня: «А почему, собственно, не детектив? Не приключенческий роман? Что тебе мешает?». У него было игривое настроение.

            Вообрази, - говорил он мне, расходясь, - ведь среди этих людей было довольно много драматических натур («отчаянных» - слышал я), простых («грубых» - слышал я), но ведь тем лучше («заразительней» - слышал я)! Этот твой анекдотический Мак'О'Бандлер - кстати, смени ему фамилию - очень может стать колоритным, он может вырасти до высот настоящей судьбы. Посуди сам («Рыжий ирландец!» - мягко проколоколила Елена), - да, рыжий ирландец, он ведь борется не только с немцами, но и с англичанами за независимость, а твои ОУНовцы - ему в пандан, посреди океана, врагов не видно - вот в чем прелесть, война без видимых врагов, война бессмысленная и безрезультатная, европейский сюжет, там целая россыпь персонажей, с ними батька Черномор. Экуменический сюжет! Этой ночью капитану Мак'О'Бандлеру не спалось, и суровая мгла над океаном тратата, и небо серым мешком – фафафа и обманчивый плеск за бортом – ляляля, и вдруг крик вахтенного - «Вижу кита!» - тут просыпаются Моби Дик и мстительный капитан Ахав, что не спит никогда, проехали - пока сам он спал. Ему снился чертеж его прекрасного крейсера со странным названием - кто дал такое имя кораблю? - а между отсеками по чертежу пауком передвигался Минотавр. Андрей Убийвовк дежурил в рубке, или как там она у них зовется, он поступил на судно рядовым матросом, но. Эта ночь, какие бывают только на 60 широте, о, дайте мне глобус!

            Преступление и тайна, - сказала Елена, наливая всем чай, и ее тонкая смуглая рука очертила полукруг над моей чашкой, - преступление и тайна дают необходимую глубину и сохраняют дистанцию. Нет ничего плохого ни в детективах, ни в приключениях. Здесь нет предмета для шуток. У этого О'Бандлера должна быть тайна, как у капитана Ахава. Нет, пусть он будет двуногим. И пусть у него будут оба глаза. Но что-то же должно быть. Такое. Что?

            NN улыбнулся и спросил: «И что же?».

            Глаза у нее как будто заволокло, мне так показалось, и отчего-то стало – выражаясь математически – бесконечно ее жаль, но она села, подобрав ноги под себя, внимательно посмотрела на NN и спокойно ответила: капитан Мак'О'Бандлер мог быть негром, евнухом или евреем, выбирай на свой вкус.

            Чем легче и яснее фраза, чем безукоризненнее ее период, тем более глубокое отчаяние я подозреваю у пишущего. Потому что если ничего изменить невозможно, тем удивительнее движение серфингиста перпендикулярно течению. Под напирающим вспененным навесом зеленой массы он мчит по поверхности того, чего изменить не в силах.

          

            Но эта яблоня в цвету мне не дает весь день покоя.