Она
Владислав Пеньков (06/03/2020)
Внимание, текст содержит ненормативную лексику.
Фото: Салли Манн. "Сигарета-конфета". 1989.
Это абсурд, враньё:
Череп, скелет, коса.
И. Б.
В синих сумерках Айовы,
в синих сумерках Рязани
(- Что с тобою? – Мне х*ёво.)
смотрят сумерки глазами.
- Я тебя узнал? Такая?
С сигаретою? Девчонка?
Дождь пойдёт и, намокая,
станет хлюпкою юбчонка?
Станут волосы темнее.
Потекут ручьи по коже.
Я считал, что ты страшнее
и столетней не моложе.
Думал я – тебя с косою
рано, поздно ли я встречу.
Ты же – девочкой босою
повстречалась мне под вечер.
Ну, докуривай. Вообще-то
полагается по праву
мне – вот эту сигарету
докурить, отбросить браво.
И пойти с тобой. Без страха.
Не подходит это слово
к синим сумеркам Айдахо,
к синим сумеркам Тамбова.
Твои глаза
Verr`a la morte e avr`a i tuoi occhi.
Pavese
Я встретил её случайно –
сходила она с крыльца.
Какая-то странная тайна
была на лице, у лица.
Как будто над крепостью войско
спустило трепещущий флаг,
как будто – и нет беспокойства –
поэт разложил из бумаг
костёр в небольшой квартире,
и ветер в открытом окне
ему открывает о мире
совсем неизвестное мне.
Как будто, как будто, как будто.
Италия. Ночь. И гроза.
У той, кто разбудит утром,
будут твои глаза.
Отовсюду
Наташе
У тебя холмы, трава и лето.
Что они расскажут мне про нас?
Очень близко или очень где-то
смотрит всё моею парой глаз.
Потому что – ныне или прежде –
узнаёшь, что грани больше нет.
Смерть ли прикасается к надежде.
К темноте ли прикоснулся свет.
Рюмочек скопление в серванте,
птиц скопленье утром в вышине –
это будет строчкою из Данте,
если это боль покажет мне.
На ковре персидского узора
ты танцуешь утром, ты боса.
Твоего внимательного взора
слышу ветер, ветра голоса
говорят, что, лёжа на кровати,
выхожу на берег, бьёт волна,
пепел сигаретный на халате,
вечность моментальная сполна.
Дышится, как в сумерках и в мае.
Отовсюду глядя в сумрак дня,
что они мои, не понимая,
occhi смерти смотрят на меня.
Поезда дальнего следования
-1-
1993, январь
Прощай! И если навсегда,
то навсегда прощай.
Покуда в старых поездах
девчонки носят чай,
покуда в мутное окно
залито столько тьмы,
прощанье людям суждено,
таким родным как мы.
В садах далёкой темноты
снегов растёт налив.
Девчонка перейдёт на "ты",
колени оголив.
Я ей заколку расстегну,
и поцелую прядь,
прижму к плацкартному окну
трепещущую блядь.
И мы утонем в темноте,
которая простор.
И выйдет девушка в фате
в плацкартный коридор,
и просверкает всем тогда –
и здесь и вдалеке –
одна падучая звезда –
на небе и щеке.
Грохочет поезд и сипит.
Вокруг сплошная ночь.
В конурке проводницкой спит
звезда, собачья дочь.
-2-
1993, декабрь
Ты встала проводить меня.
Ты поднялась чуть свет.
В холодном небе нет огня,
лишь полосы газет.
Лишь серый шрифт гласит о том,
вернее – шепчет нам, –
не прикасаться бледным ртом
ко рту мне по утрам.
Скажи, ты веришь, положив
ладонь на полумрак, –
Ты веришь в то, что буду жив?
И если да, то как?
Пора, пора. Вороний пир
бушует во дворе.
Любой, кто едет, – Велимир,
он едет на заре.
Тогда оставшиеся тут
- тебя я не виню –
не в сумку снедь ему кладут,
бросают в простыню.
-3-
1994, январь
Пусть сегодня мне приснится
тёплый маленький вагон,
надевает проводница
форму ельцинских времён.
Я смотрю немного снизу
на коленки и на грудь.
Проводницу эту – Лизу –
из поездки не вернуть.
Глупо впутается в дело –
за червонец или два.
И в снегу – сплошном и белом –
в январе найдут едва.
Лиза, Лизонька, матрёшка,
мастерица чаевать,
где моя бумажка-трёшка,
где теперь твоя кровать?
Поезд мчится над оврагом,
слышен только стук колёс,
только прошлого бумага
вся намокла из-за слёз.
Лиза пишет – Завтра буду.
Завтра будет райский рай!
Я тебя не позабуду.
Ты меня не забывай.
Лиза пишет. В дверь скребутся.
- Лыза. Лыза. Дэло тут.
Не успевшую обуться
так босою и найдут.
Майская ночь или одноклассница
Зачем улыбнулась малиновым ртом
больному и пьяному с хрупким хребтом?
Зачем ты потом поглядела в окно,
зачем я пролил на штанины вино?
На улице дождь, почерневший бассейн
расплылся на маленькой улице всей.
Мы смотрим на ливень глазами утят,
которые здесь умирать не хотят –
на улице этой, в осколках травы
порезаться и не сносить головы.
Какой-то у нас растревоженный вид.
И брошь на тебе как-то странно сидит.
Сидит на груди у тебя стрекоза.
И можно прочесть в бирюзовых глазах –
болотце, трава, промелькнула в траве
русалка с осколком цветка в голове.
И хлопец носатый, макая перо,
прищурился х`итро и смотрит хитр`о.
Он знает – русалка погибла, а мы
из зыбкого света и сказочной тьмы
глядим на неё, о другом говоря,
всегда – о другом, и, наверное, зря.
Над морем голубым
Наташе
Домик. И рядышком – лавка.
Тучи по небу бегут.
Гоголь и Чехов и Кафка
длинные сети плетут.
Дюны прижались по-братски
к соснам. Солёная взвесь
Жизнью простою рыбацкой
все пробиваются здесь.
Сети плетутся, как вечный
и бесконечный рассказ.
Выброшен морем, увечный
сохнет на дюне баркас.
Что ожидает нас дальше?
Жизнь. Утомлённость. Рассвет.
Не было в буковках фальши,
фальши и далее нет.
Есть только сосны и небо,
море, трава и песок.
Запах крестьянского хлеба,
сельди копчёной кусок.
Всё так, как было в повестке.
Выдали душам родным
нити, иголки, зюйдвестки,
берега солнечный дым.
Кашмир
Н.
Полустанки, заборчики, вишни,
а потом – в пять минут – чернота.
И дыхание спящего Вишну
из оконного тянется рта.
На кассете с альбома кумира
улетает в горячую тьму
разноцветная птица Кашмира
в голубом подзапретном дыму.
Птица сядет на тоненькой ветке
и по шпалам пойдёт на восток,
где гора поострей, чем соседки
пробивающий майку сосок.
Уезжаем. Окутанный паром,
тепловоз выбирает пути,
на которых ни фатум, ни карма
беглецов не сумеют найти.
Утром купим у бабки кулёчек
красоты, расплатившись рублём.
Среди алых сердец-одиночек
два сиамские сердца найдём.
Вы едины, едины навеки –
прогудит аватар-тепловоз,
наполняя тяжёлые веки
электричеством знающих слёз.
Вождь
Где бежит по ложбине ручей
и живут лишь высокие травы,
ты проносишь меня на плече,
потому что сказители правы.
В травах чистые воды бегут
и сверкают зелёные спины.
Окунаешь в ручей ты сосуд
из холодной и пористой глины.
И недолго с тобою мы ждём –
наполняется быстрою водою
тот, кто был здесь когда-то вождём,
кто ушёл в небеса за звездою.
Ветер лапою шарит в кустах.
Я наполнюсь. Обнимешь как друга
ты мой древний таинственный прах
в порожденьи гончарного круга.
И нет большей любви
-1-
Небесный град
Лопасти работают как надо,
поднимают-вскидывают пыль.
Ты бы насмотрелся до отпада,
если б видел их, Иезекииль!
Пастухи, торговцы, брадобреи –
гордые, как дикий виноград,
вы уже не древние евреи,
вам такое видеть не в отпад.
Вот пилот чего-то не расслышал,
и махнул рукою – Дьявол с ним!
Прогуляться в южном небе вышел
небольшой небес Ерусалим.
И на бортовой его панели,
где – на скотче – Лена из Апсны,
все сапфиры сразу засинели
первыми цветочками весны.
И пошёл он вверх, темнея брюхом,
громкий, страшный, яростный такой.
Если можешь, Господи, то Духом
страшное мгновенье успокой.
Пусть и борт-стрелок и борт-механик
не поймут уже, что, завалясь,
он уходит в вечность, как Титаник,
что с Тобою вышел он на связь.
-2-
Саша
- Очень быстро собраны манатки,
быстро зашнурована шузня.
Воздух голубой горячий сладкий,
что ты будешь делать без меня.
Не венецианские бауты,
не бокалы матушки Клико,
юность – это зелень Гудауты,
пепел на губах и молоко.
.....................
Где-нибудь в московском магазине
небольшую книжечку найду.
Мальчик (а ладонь на магазине)
сочиняет песню на ходу.
Собраны манатки. Будет слава.
Будет всё – навылет, навсегда.
Над швабоды гузкою картавой
усмехнётся дальняя звезда.
Дальняя звезда – ладонь открыта.
Для одних – пощёчина. Другим –
рюмочка за стойкой общепита –
Помним. Не забудем. Не простим.
-3-
Мишин сон
Сивая кобыла прискакала –
опрокинуть банку на скаку.
Потому что Миша аксакала
вспоминает – с дыркою в боку.
Вспоминает небо голубое,
вспоминает крики ишака.
Ничего осталось после боя
после небольшого кишлака.
Сивая кобыла с громким криком –
скачет и кричит Иа-иа!
Вы не умывались из арыка?
Вам и не отмыться, господа.
Миша засыпает, до кровати
двух шагов каких-то не дойдя.
Видит небо – дырочку в халате,
бороду курчавую дождя.
-4-
Джан
Джан — душа, которая ищет счастье.
(туркменское народное поверье)
Наташе
Руки худые, как спицы,
у моего близнеца.
Светом вскормили глазницы
взгляд – золотого птенца.
Руки торчат из пижамы,
нет подходящих пижам.
Как только нас нарожали –
этих, из племени Джан?
Солончаки и болота,
озеро с мутной водой.
Капелька тёплого пота
веко покинет звездой –
падая, рушась, сверкая.
Кто ты? Скажи мне. Скажи.
Пляска у местных такая –
блещут белки, как ножи.
А за стеною гитара –
брень-брень мотивчик-пустяк.
Джан и в разгаре базара
стоят какой-то медяк.
Джан продаются горстями,
души дешевле мослов.
Мимо проходят крестьяне
и покупают ослов.
Воздух то кислый, то сладкий –
мясо, урюк и гатык.
Взгляд, как птенец в лихорадке,
прятаться в веках привык.
Мы доживём. До рассвета.
Мы не уйдём в камыши.
Боль, что на сердце надета,
быстро снимать не спеши.
Скоро схожу за кефиром,
хлеба куплю, сигарет.
Хрустнет солёным такыром
под каблуками паркет.
Руки вдевая в аляску,
выйду к другим миражам,
поцеловавшие пляску
губы – подставив ножам.
-5-
А я ещё нет
Нас осень в лужицы макала.
А в это время – гладью вод –
на португальское Макао
ходил прекрасный пароход.
Труба дымила, флаг струился,
как пламень ясный, над кормой.
Но дождик падал и глумился
и над тобой, и надо мной.
Всё шли и шли, и шли осадки.
И мы садились под грибок,
чтоб сигаретный запах сладкий
от кислой влаги не намок.
Воротника лоснилась шёрстка,
дома попрятались во мглу.
А двое из Североморска
не попрощались на углу.
Один хлебнул по полной мере –
Афган, сверхсрочная, такси.
Другой то пьёт в осеннем сквере,
то бродит где-то по Руси.
Точней, не бродит. От укола
живёт до пригоршни лекарств,
но...
Помнишь Царство Рок-н-Ролла
среди других прекрасных царств,
мой друг, мой брат, бомбящий в ночку –
пылает сцена, всё в огне!
Прекрасною ударной бочкой
прекрасный пароход на дне.
-6-
Облако, Герат, Волга
Ну всё, поплакали и хватит.
Я вам по правде расскажу –
теперь я с облака в Герате
на вас – родимые – гляжу.
Скажу я вам, Динарка – сука,
мне всё известно, я – душа.
Попью вина, поем урюка,
потом деваху... не спеша.
Здесь хорошо, здесь парк в прохладе,
и слышно птичье тра-ля-ля.
Скажи, сеструха, этой bляди –
пусть всем даёт за три рубля.
Мне наплевать. Я не на этом.
Мне в б`ошку выстрелил душман,
и облака над минаретом
проплыл сапфировый туман.
Бац! – вниз смотрю, трясясь от страха,
и, охренев, не узнаю –
в кровавой луже, в груде праха –
себя, погибшего в бою.
Бах! прапор выстрелил в чучмека,
который голову мне снёс,
а тот – в него. Два человека
свалились с горки под откос.
Теперь я их получше знаю –
чучмек напьётся и давай
талдычить прапору-бугаю
про мусульманский этот рай.
А прапор вдаль глядит и плачет.
Я понимаю мужика –
он умереть хотел иначе.
Всё, кличут нас! Намаз.
Пока!
-7-
Днестровский блюз
На Электре чайник кипятится,
пышет жаром дочка Клитенместры.
Будет чай. На хлеб слетятся птицы.
Вспомним юность. Вот и вспомнишь Днестр ты.
Вспомнишь, как в жару ломались ветки,
как гнилые яблоки смердели,
как твои соседи и соседки
лица из трагедии надели.
Вспомнишь, что срослись – они и кожа.
Мухи бьются в маленькие стёкла
комнаток. А родина похожа
на большую сцену для Софокла.
Вот ударил трелью где-то серый
соловей. Понёсся над водою
музыкою, смешанною с серой,
юностью, сплетённою с бедою.
Белый дым на яблоне и сливе.
Белый дым над садиком и крышей.
Видишь – вот, фигура в перспективе
выстрела. Нет, нет, чуть-чуть повыше –
смуглое лицо, кудрявый волос,
СВД в руках – вон там – в оконце.
Лето. Набухает силой голос
у Софокла под бендерским солнцем.
Ты успеешь выстрелить. Присядет
человек с винтовкой. Не успеет
он понять – что так нагрело пряди,
потекло по лбу и веки греет.
Ну, давай напьёмся. Включим Sony.
Zeppelin споёт нам юность нашу –
спят сады, и на правах бессониц
ты целуешь Таню, я – Наташу.
Кантонский диалект
Ты не умрёшь, пока горит фонарь
и сыплет небо из огромной лейки,
и музыка – любовный инвентарь –
надёжнее китайской батарейки.
Ты – это дождь, и свет, и каблучки,
и смотришь, двери полу-открывая.
И я смотрю в зрачки через очки.
Увидим в титрах имя Вонг Кар-вая?
Без разницы. Есть радостный мотив,
и есть мотив потери – что угодно?
Но лучше так – всю музыку скостив,
за исключеньем жуткой всепогодной
мелодии тревоги – стиснет жгут
не только горло. Сумрак летний жуток.
- Мне кажется, вы любите кунжут?
- Да, я люблю.
И тьма пахнёт кунжутом.
Литовскому собутыльнику
Перспектива, в общем-то, проста –
окунёшь пакетик в кипяток,
светлый прах табачного листа
полетит на северо-восток.
Ветер юго-западный у вас –
и несёт в огромную страну
он всё то, что капает из глаз,
на её простор и в глубину.
Запах рыбы, хлеба и носков,
и туман холодный в Летуве
улетают в древний город Псков,
оседают на его траве.
Горькая трава – как знать, о чём
в ней с утра кузнечики трещат?
Всадник с окровавленным плечом
кутается крыльями плаща.
Исподлобья смотрит в ранний час
в сторону ягайловых сторон.
А в киоске утром – свежий квас,
а над всем – симфония ворон.
Коротай свой век. С утра кури,
заедай тоску тарелкой щей.
Как горит, однако, как горит
на востоке зарево плащей!
Любовь как любовь
Наташе
Кто же знал, что это пригодится –
посмотреть в окно на облака,
вспомнить, что на милых ягодицах
липового "Рэнглера" строка.
Вспомнить день, подъезда воздух гулкий,
свежую сиреневую мглу.
Улицы, бульвары, переулки.
К телефонной будке на углу
подойти – как путаются ноги –
позвонить, губами ощутив
как прикосновение тревоги
зуммера навязчивый мотив.
Ты – в своей постели – встрепенёшься,
одеяло отшвырнув к ногам,
потому что ты сейчас вернёшься,
отдавать сокровище богам,
а не мне – в подъезде, вжавшись задом
в жёлтый лоск заласканных перил,
чтобы небожитель звездопадом
у тебя в зрачках заговорил.
И, глотая сок твоей сирени
с твоего шального языка,
я – одновременно – на колени
встану и взлечу под облака.
А потом увижу – рыбьи птички
или рыбки птичьи поплывут,
яркие, горячие, как спички,
максимум – одиннадцать минут.
Что потом ни скажешь папе Вите,
он поймёт – в аквариумной мгле
ты была не местная, не житель,
а в командировке на Земле.
Жатва
Наташе
Этого не было. Было с тобою.
Я и соврав, не солгу.
Девушка с пухлою нижней губою
песню поёт на лугу.
Женщина бродит по скучной Женеве.
Это опять о тебе.
Память о летнем, о давнем напеве –
привкус пыльцы на губе.
Жизнь – это, в общем, судьба-биссектриса.
Надвое делит она
встречи с Иваном, прощанье с Борисом –
сон, продолжение сна.
Так и лежала бы дальше, в рубашке,
локоть подняв к небесам,
так бы и дальше склонялись ромашки
к светлым твоим волосам.
Птицы летели, летели, летели,
и улетев, унесли
запах горячей лесной мирабели,
сладкое лето земли.
Игла
В далеке молодом и далёком,
словно женские волосы – хной,
пахло зимнее утро Востоком,
хлебом, бедностью и чайханой.
Входишь в утро, и видишь оскалы
и седые лопаты бород.
Я в углу посижу, аксакалы.
Чай налью, разверну бутерброд.
И пойму я, наверно, не сразу, –
где моя оказалась душа,
там поэта цветочная фраза
пахнет ягодкой из калаша.
Чай остынет. Сгорит сигарета.
Аксакалы истлеют дотла.
Нестерильной была минарета
проколовшая душу игла.
Мирабель
Наташе
Не туда все идут поезда
по горам и полям, через реки.
Электрическим светом навеки
отпылали своё города.
Оттого адреса и неверны.
Оттого в этот день, в этот час
лишь платформы одни и цистерны
пролетают, летят мимо нас.
Это небо уже не отпустит
горлиц, тучи, киоски, дома.
Только капают капельки грусти,
словно грустно ты плачешь сама.
Ну, давай же, с горла, без стакана,
чтоб глаза всё темней и темней.
За Бориса, Антона, Ивана!
В тьму и в ночь – с мирабелью над ней.
Самец
К. Ер-ву в продолжении письма.
Под землёй живёт огромный зверь,
улыбаясь, челюстью стуча.
В три часа моя открыта дверь,
потому что ночью ждут врача.
Зверь огромный знает, что почём.
Знает, что ужасен он и сед.
Не имел бы дело я с врачом,
но побеспокоился сосед.
Зверь глядит сквозь почву на меня,
на окно, на стены, на кровать.
Говорит сосед, что не фигня
то, что я собрался умирать.
Зверь огромный – самка, а не бред –
ждёт, когда как семя упаду
прямо в лоно. Думает сосед –
раз в температуре, то в бреду.
Зверь опять готовится ко мне,
бьёт когтями, капает слюной.
На другой – наземной – стороне
с шприцем наклонились надо мной.
Я сгребаю простыню в горсти,
воешь ты обиженно в ночи.
И кому я говорю – Прости, –
не поймут соседи и врачи.
Последние публикации:
Мне дано уменье умирать –
(01/09/2021)
Жена –
(17/08/2020)
Весь этот джаз –
(07/08/2020)
Аделфи –
(23/07/2020)
Ветер –
(01/07/2020)
Рождение трагедии из весеннего вечера –
(01/06/2020)
Ласковый май вечности –
(11/05/2020)
Прощай, красавица! –
(16/04/2020)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
