Поэзия

                Молчание, предполагаемое золотым цветком, вблизи выглядело распухшим на губах герпесом, оставалось ждать времени осыпания больных лепестков. Под которыми, быть может, сохранилась хоть одна серебряная капля.

                Достаточно, чтобы проснулась река. Она вырастет и найдет свое Синее море, понесет по нему «Пинты» и «Ниньи», угадает по тоскливым крикам и холодному смеху соловьев побережья, с первого поцелуя ветра вспомнит древнюю песню волны и ответит ему ликующим океанским штормом.

 

                Еще она вспомнит душное царство костей и червей, где родилась беспризорным ребенком случая – несчастного или счастливого, но все равно родилась, чтобы однажды уйти к солнцу и Синему морю и никогда не возвращаться. Это она знала наверняка, хотя черви ничего не могли рассказать ей о солнце, а кости о море, но то, что она больше не вернется, было известно любому.

                Вспомнит, как расталкивала замшелые валуны и растопыренные корни великанов, похожие на кривые пальцы в дырявом сапоге, как бежала с первым весенним ручьем искать свои тридевятые валы, паруса капитана Ахава и новые Магеллановы острова… Но какая разница – ей все это еще предстояло открыть заново. Если острова не открывать вовремя, они пропадают навсегда.

 

                И она помнит время большой воды, когда держала в голубых ладонях пропахшие перцем и корицей караваны морских верблюдов, и Непобедимую армаду испанцев, и разбитые лодочки последней надежды. Веселое время, когда играешь с китобоями в орлянку, пока качаются над головой мачты и отрывают медные пуговицы от пузатого неба. Когда танцуешь с ревнивым ветром под сыплющимися из распоротых туч перьями, да-да, стряхивая с палубы проигравших, – ну, это ведь не та капля из последнего стакана.

                Она предпочитала любить жизнь и не плакать над смертью, хотя соли бы ей хватило на весь океан – но есть же еще русалки. «Пусть каждый занимается своим делом, и весь океан будет счастливее», – думала она, и весь океан с ней соглашался. Смерть – большое приключение, а капля была всего лишь обычной каплей и любила совершенно другие истории.

 

                 «Ты всемогущий или как?» – спрашивала она каждый ветер. И он поднимал ее еще выше и бросал на притихший берег, разбрызгивая шипящую пену до самого края света. Потом они уходили, ничего не оставляя после себя, кроме немых обломков и перевернутых лодок. Только это снова был совсем другой ветер. И еще, и еще. Они прилетали и улетали, не умея стоять на месте – она не умела их различать и носить с собой много воспоминаний.

 

                Она помнила всё, но хранила воспоминания в глубоко спрятанных сундуках вместе со всеми жемчужинами и булавками – слепые придонные рыбы иногда натыкались на них, находя бесполезными и больше не беспокоя. Она растила коралловые города, наполняла доверху корабельные трюмы и ныряла за новыми приключениями, пока рыбы не охладили ее кровь, а морская соль не выела по крошке маленькое речное сердце.

 

                Такое маленькое, носившее единственный легкий ветер. Самый легкий ветер, случайно оставивший голос в какой-то из пляжных ракушек и навсегда замолчавший от одного поцелуя. Когда она вышла из реки, его уже не было. Если бы ветры знали могилы, можно было бы посмотреть то место, где кончается река и начинается Синее море.

                Но они слишком коротки и непрочны – стоит подхватить, тут же умирают на руках. И она решила, что от них никогда ничего не остается, кроме обломков, даже не о чем сожалеть. То ли дело река – от реки остается море. Хотя бы капля, вечная, как все дети воды. Под розовым лепестком, за коркой в углу губ или в глухой складке высохшего русла – она подождет, ей еще надо родиться, чтобы уйти к солнцу и… Где же этот ветер?

 

 

 

                Ни один камень из его бороды…

 

                В пустыне идут долгие каменные дожди и не могут напоить даже терпеливую ящерицу. Каплями здесь удобно измерять время, но ни одну не сдвинешь с места. Ничего лишнего.

 

                – Сколько же вам?

                – 2017 разочарований.

                – Счастливый. Все еще впереди…

                Это – если бы надгробья умели говорить.

 

                Новый булыжник упадет в бесплодную землю, и мраморная кожа затянет свежую трещину – в пустынях некому показывать шрамы, – потом еще и еще.

 

                Из такого Роден высечет свою сумасшедшую Камиллу. Под алебастровым огнем солнца расплавится мраморное поле, закачаются на волнах легконогие цветы в белых пачках, проснутся входные колокольчики. Ангелы на часах покажут лучшее время, когда исполняются в четыре руки… Когда симфония «Врата ада» сильнее того, что за воротами. Когда цветут колокольчики. В другое они потеряют серебряные язычки и музыка застынет, чтобы не говорить на мертвом. Входить незачем, но если есть двери... Если бы за них заходили спасательные экспедиции, они бы назывались вратами надежды. За дверями много однокомнатных пустынь.

 

                Пройдет дождь, облетит Вечная весна, захлебнутся в море молчания бронзовые сирены, все вернется в Монтедеверже. У дверей останется забытый колокольчик. Он все еще тихо раскачивается и дрожит, когда ветер дергает серебряный язычок, готовый сорваться с каменных губ и улететь. Как поцелуй.

 

                …не упадет зря.

 

 

 

 

 

                Дорогой друг! Позвольте же так вас назвать, наш дорогой Артур, и перейти к описанию последних событий.

                В августе Рэйчел умерла. Из-за крайне дождливого лета и размытых дорог прощальная церемония прошла весьма скромно, точнее сказать, вовсе обошлось без церемоний. Присутствовали начальник лодочной станции и дочь почтового инспектора, дай бог им здоровья, в будущем году они собираются пожениться.

                Так как погода все еще оставляет желать лучшего и прогулочный сезон можно считать закрытым – лодками и катамаранами теперь мало кто интересуется, – послеполуденное время решено проводить за игрой в клабор, а также за совместным разбором корреспонденции, найденной в довольно беспорядочном состоянии.

                Поскольку известия от вас продолжают приходить, спешим сообщить, что, хотя адресат более не имеет возможности на них отвечать, все ваши письма остаются в целости и сохранности – при желании вы всегда получите их обратно в любое удобное для вас время. Только сообщите, будьте добры, заранее о своем намерении по этому адресу: Лора Бергман «Лодки напрокат» Песчаная дюна 14.

 

 

                Дорогая Рэйчел!

                Получил трагическое сообщение о печальных событиях, произошедших в твоей жизни. Прими мои искренние уверения в непреходящей любви и светлой памяти, или что еще пишут в подобных случаях от растерянности. Я сегодня не смог оставаться в доме, отложил нашего с тобой Сэлинджера и весь день провел в саду, разговаривая с самыми беспечными в мире цветами.

                Посмотри, Рейчел, я принес тебе эти последние циннии, там больше не осталось ни одного цветка. Ты ведь знаешь, в какое смятение меня может привести безыскусная, откровенно уличная, но тем более заранее обреченная красота.  Ни один цветок, вероятно, не способен столь безоглядно радоваться каждому убывающему дню перед бессмысленно наклоненным лицом слепоты. Мне оно видится абсолютно безликим, только ледяное дыхание ни с чем не спутаешь – цинниям это прекрасно известно.

                Ты тоже не боишься ночи? Потом ответишь, когда захочешь посмотреть на них, – мне еще нужно будет подобрать вазу и подходящее для цветов место в гостиной комнате. Скорее всего, ты их найдешь в центре стола, журналы со всякой всячиной я сейчас уберу. Пусть останутся ровное поле и скатерть, какая-нибудь, не имеющая цвета и значения, впрочем, неважно – ты найдешь букет на столе.

                Если не сможешь по каким-либо причинам, завтра вышлю тебе их фотографию. Думаю, на бледно-голубом или, возможно, шафрановом фоне они должны хорошо получиться. Во всяком случае, других цинний уже не будет. Ты, конечно, и это помнишь – выращенные на продажу цветы я никогда в дом не приношу и никогда не покупаю. Следующие появятся не раньше лета, придется подождать.

                Ты приходи, Рэйчел, год – очень долгое ожидание. От них просто может ничего не остаться, кроме фотографии на фоне. Моя стена шафранового оттенка, Рэйчел.

 

                Твой Артур

                (Черт возьми, я уже начинаю привыкать к этому имени, но все-таки почему бы однажды не спросить и мое, пока его еще кто-то здесь помнит…)