Поэзия

Это странно, очень странно,
но таков изгиб колена –
летний сумрак Левитана
наступает постепенно,

словно детства день финальный,
а колено – всё в царапках.
Луч дрожит диагональный,
паучки на тонких лапках.

Встанешь, выдохнуть не смея
воздух детский и печальный,
словно русский сон еврея,
словно обморок-мечтанье.

Встанешь, выдохнешь. По тропке
убегает лучик. Боле
не увидишь сумрак робкий
ни в лесу ни в чистом поле.

Брошу в чайник немного заварки
и любимую чашку протру.
Есть деревья, есть тропочки в парке.
Хорошо там бродить по утру.

Сливки осени – запах тумана,
и на дереве – дышащий мох.
Это – просто покой Левитана,
это просто, как выдох и вдох.

Сосны, ели, осины, берёзки,
сырость, дымка и морось. Озноб.
Погашу огонёк папироски,
поцелую покойника в лоб.

Ягода ежевика
ёжится на кусте.
Ягода поболи-ка –
звёздочка в пустоте.

Ну же, боли! Болей-ка.
Ах, как же сладко, ах,
ягода батарейка
скисла в моих часах.

Пустотой наказуем,
жить не очень хочу.
Но поскольку сказуем,
не молчу, не молчу.

Молча пялиться в ящик
не могу, не могу.
Веток тень – подлежащим
на белёсом снегу.

Только снег за окошком –
вся грамматика дня.
И бродячие кошки
понимают меня.

Ты отмахнёшься от врачей.
Что им за дело?
Проблема русская грачей
давно созрела.

Слепой Саврасов нас поймёт.
Под отголоски
грачей, ступаем мы на лёд,
на том наброске

чернеет талая вода,
как телогрейка,
где стоит адского труда
весна-копейка.

Где райский свет поможет нам
глядеть на ощупь.
Где весят где-то двадцать грамм
и вид попроще.

Было всё, что хочется.
Не было? Скажи –
как вдвоём хохочется
вечером во ржи.

Это рожь примятая,
вечер и луна,
эта, слишком мятная,
сладкая слюна.

С лёгкою усмешкою
расскажи потом,
как любовь замешкалась,
улыбаясь ртом.

Как глазами синими
посмотрела так,
словно попросили их
посмотреть во мрак,

словно он сгущается,
словно он совсем,
словно всё прощается
навсегда со всем.

Ольха за сараем
и солнцу сиять.
Что я умираю,
мне сложно понять.

Вот так – ежечасно,
в теченье минут.
А может, напрасно
так это зовут.

В теченье событий,
в давление стен –
всё ближе Таити.
- Ну, здравствуй, Гоген!

-2-

Вот снег идёт, шурша,
и кажется так ясно –
бессмертная душа
бессмертна не напрасно.

А смерти в мире нет.
Какая смерть, простите?
Есть только белый свет
на вербе и раките.

Свеченье тишины –
Гоген, Таити, зори,
висящие штаны,
ворона на заборе.

Какая к чёрту донна Анна?
Какой тут к чёрту Командор?
Собак выводят очень рано.
Собаки засирают двор.

А впрочем всё не очень плохо,
и я к другому не привык.
И каплет старая Риоха
на деревянный мой язык.

И сразу песня Дон Хуана
слышна и мне – без дурачков –
и по ступенькам донна Анна 
бежит – в смятеньи каблучков.

Эти гвоздики-ресницы.
Вы – глаза. Устали вы.
Пусть вам снится небо, птицы
в небе, полном синевы.

Ирисы синие. Губы –
в общем, опять синева.
И, почему-то не любы,
сохнут, как вещи, слова.

Словно рубаха Ван Гога,
словно Гогена штаны.
Много мне надо, так много –
воздуха и тишины.

Надо весны и заката –
пены багровых дрожжей.
Воздуха! Воздуха! Брата!
Пьяного брата бомжей.

Цвет – есть критерий крика.
Ночь или день – не в счёт.
Если кричит земляника,
значит – она растёт.

Крик – есть критерий Бога.
Тихий и долгий крик.
Это зовут Ван Гога.
Это скучает Старик.

Их носят по дворику кругом
декабрь и январь и февраль.
А кроме деревьев, к услугам –
лишь сырости мутный хрусталь.

Подуешь. И пена пивная
стезею отправится пен.
Зима, как ворона больная,
январь – отморозок-шопен.

Не могу я ни меньше ни больше,
чем вдыхать, выдыхать и – в плач.
И бреду по твоей Польше –
московитский рыдающий грач.

Не за водкой и хлебом
в магазин я иду.
За Борисом и Глебом
я шагаю по льду.

И торговая крыса
не поймёт, что и как.
Что за Глеба-Бориса
хочет этот чудак?

Но меня отоварит –
полбуханки, пузырь.
А небесные твари
вдруг откроют Псалтырь,

зачитают по списку.
Подопечный готов.
Он меняет прописку,
едет в Муром-Ростов.

Он заявится нищий,
пьяный, рваный, босой
за духовною пищей,
за кровавой росой.

Упадёт в эту влагу,
упадёт на кровать,
записать на бумагу,
что пошёл умирать.

Что он битый и пьяный.
Святополк – не таков.
Святополк окаянный
не любил чудаков.