Споры о букве и духе поэтического перевода не утихают по сей день. Борис Леонидович Пастернак, задавший планку переводов Рильке, спустя время стал подвергаться таким яростным нападкам со стороны переводчиков более молодого поколения, что диву даешься. Верно, что у ряда переводов этого гения русской литературы есть существенные смысловые неточности. Ну, так что мешает перевести лучше, оные неточности исправив? Однако не все так просто, ведь неточности и недоработки – мелочь по сравнению с тем, насколько точно Пастернак передает ауру поэзии Рильке, да и многих других поэтов, к творчеству которых этот выдающийся мастер поэтического перевода обращался. На языке современного литературоведения вышеупомянутую «ауру» следует определить, как авторскую модель мира, в неизмененном виде перенесенную на почву другого языка общения, в данном случае – с немецкого на русский. Тут главная цель перевода – сохранить «дух» оригинального произведения, перевести поэзию – как поэзию: во всем великолепии образного строя. Есть и другая точка зрения, в дистиллированной форме выраженная в теориях М. Л. Гаспарова. Академик Гаспаров предложил сравнивать перевод и оригинал по количеству совпадений в значениях слов, употребленных в сопоставляемых текстах, и даже обосновал методику оценки качества, положенную в основу соответствующей компьютерной программы. Опять же, согласно современным представлениям, такая техника перевода может быть названа переводом с обязательным сохранением структуры высказывания и контуров авторского сообщения, и отнесена к области «буквы». Сразу оговорюсь, что мой подход к переводу поэзии опирается, прежде всего, на опыт Пастернака, а точны ли мои переводы стихов Рильке в смысле передачи авторского сообщения, судить специалистам. Ну а читатели могут сравнивать и выбирать, (благо переводчиков Рильке несть числа), чьи переводы им больше нравятся.
Игорь Белавин
Пантера
Жардэн дэ плант, Париж
Ее глаза, устав впиваться в прутья,
давно пусты. Ей мнится: все мертво
за тысячами прутьев и, не будь их,
вокруг и не было бы ничего.
Переступая мягко и упруго,
кружась, как в танце, в ворожбе глубин,
льнет Сила к центру замкнутого круга,
где вязнет Воля, грозный исполин.
Лишь иногда, когда зрачок раздвинет
свой занавес, и впустит мир опять,
в ней напряженно тишина застынет,
чтоб в сердце снова пеплом стать.
Газель
Gasella Dorcas
Ты парных рифм соединяешь прелесть,
плененная своим очарованьем,
с движением, чьим ты полна звучаньем.
На лбу твоем листва и лира спелись,
намереваясь выразить тебя
в любовной песне, чьи слова, любя,
скрывают в полутьме, как лепестки,
уставшие от зрения зрачки,
дав шанс воображению: курок
шагов взведен подспудным напряженьем –
того гляди, и выстрелит прыжок
купальщицы испуганным движеньем:
в чертах лица, что поймано врасплох,
и озеро, и весь переполох.
Святой Себастьян
Он стоит, но так лежат: рука
смертника вся отдана раздолью.
Он, по-матерински нянчась с болью,
словно свернут внутрь – плотней венка.
Кажется, что он во власти стрел,
что жужжат и жалят то и дело,
и долбят железным клювом тело.
Он же, судя по улыбке, цел.
Только раз он обнажает взор,
словно скорбь свершила приговор,
пересилив все мало-помалу,
и пора отвергнуть, словно сор,
тех, кто нес погибель идеалу.
Основоположник
Художник просто выполнял заказ.
Спасителя там не было и близко,
и рук не возлагал святой епископ
на богомаза, ставшего в тот раз
моделью для фигуры, что сейчас
с картины смотрит, стоя на коленях.
Одно лишь ясно: некто стал истоком
за явь холста фигуры той стремленья,
но – на коленях (так жокей жестоко
осаживает лошадь на арене).
Приди весь холст в движенье, эта быль
(в замену сказке и перу в остуду),
став откровеньем, нас смела бы в пыль.
И мы робеем, приближаясь к чуду,
далекому от яви, словно шпиль.
Ангел
Склонив чело, он гонит за края
земное бремя, что души коснулось,
чтоб через сердце навсегда вернулось
былое на круги своя.
Всплывая из обители небесной,
льнут образы к нему: приди, узнай.
Но ты, оберегая мир свой тесный,
его рукам заботу не вверяй,
иначе быть тебе однажды ночью
игрушкой в тех руках – тогда вверх дном
все будет перевернуто, и точно
ты в переделку угодишь гольем.
Римские саркофаги
Как бы и нам поверить не пришлось
(ведь взвешен и сочтен любой из нас),
что беспокойство, ненависть и злость
пребудут в нас не только здесь, сейчас, –
как в саркофаге, много лет назад
хранившем плошки, камешки, стекляшки
и – в погребальных лентах, как в рубашке –
предмет, столь падкий на распад,
пока народец, не речистый тоже,
все не прибрал к рукам. (Кто и когда
немые рты научит разговору?)
Потом уж вездесущая вода
сквозь акведуков каменное ложе
пришла туда, где плещет по сю пору.
Лебедь
Это мука: скованно и тяжко
пробивать дорогу; тем трудней
лебедю, чей каждый шаг – промашка.
Кажется, что смерть с ее загадкой –
вызов всем устоям наших дней.
Так и он спускается с оглядкой
нá воду, что с нежностью манящей,
словно счастье жизни преходящей,
плещется под ним – волна к волне.
Он же, вызревая к высшей славе,
все уверенней и величавей
царственно мирволит быстрине.
Детство
Давно пора бы, пищу дав уму,
вернуться в полдень детства, и по мере
непостижимо длительной потери
вдруг осознать: все в прошлом… Почему?
Особенно в дождливую погоду
мерещится нам призрак жизни той,
что, любопытству детскому в угоду,
«прощай» и «здравствуй» слитной чередой
кладет в ладонь, суля не больше, чем
зверьку иль вещи, запропавшей где-то.
Мы были частью мира – и ответы
храним в душе, хотя и стали тем,
чем стал пастух, настолько одинок,
насколько согнут тяжкой ношей далей,
что нас зовут и манят каждый час.
Нас, словно нитку, в эту даль вдевали,
ведя стежком по вышивке не раз,
пока все не сплелось в один клубок.
Поэт
Ты коснулся меня крылами,
о, мой час, и умчался прочь.
Как мне жить с израненными устами?
в одиночестве день и ночь?
Ни семьи, ни дома; для тех пою,
кто меня, верно, и знать не знает.
Только вещи перенимают
слишком щедрую суть мою.
