Поэзия

 

 

Жили-были, горевали
и садились в поезда,
целовались на вокзале,
целовались навсегда,

не пропойцы, не убийцы –
дети русские зимы.
Жили-были натуфийцы.
Жили-были так же мы.

Ничего не остаётся,
кроме "Ты меня прости."
Над вокзалом голос льётся –
"с тридевятого пути..."

 

 

 

 

 

 

 

Заболело утром сердце и
стало капельку страшнее –
на италии-флоренции
я гляжу со дна траншеи,

посветлеет в полдевятого –
за стеною то же самое:
"Я убью тебя, проклятого!"
Сложно жить с Прекрасной Дамою.

Проще с кошкой или птичкою,
и привычкой к одиночеству –
самой вредною привычкою,
но бросать её не хочется.

И смотреть оттуда – с донышка –
вот Флоренция, вот семечки –
Беатриче с нежным горлышком,
певчим горлом канареечки.

 

 

 

 

 

 

 

Выпей с горя керосину,
а не сладкого вина.
Выпей горькую осину,
керосин допив до дна.

Да, хотелось о высоком.
Так его и попроси –
керосинового сока,
сока едкого осин.

Всё другое – против правил.
У всего – не тот размах.
Жил-да-был художник в Арле,
тоже керосином пах.

А ещё вокруг – болотца,
пусть вода не глубока,
но водица пахнет оцтом –
для последнего глотка.

 

 

 

 

 

 

 

Всё позабудешь. Забудется даже
зыбкое белое-белое лето,
что-то такое, что было на пляже,
бледность, полоска – заката? рассвета?

Как надевала потом босоножки.
Стоит ли помнить? – вода и песочек.
Нет даже лунной приличной дорожки.
Их не бывает здесь в летние ночи.

 

 

 

 

 

 

 

Так скверно бывает порою –
не каплет из карего глаза,
но кажется вечность – дырою,
не больше мышиного лаза.

Уже не попаришься, Манька
из детского полу-фольклора!
Стань всё свидригайловской банькой,
то не было б и разговора.

Но нет ни бадьи, ни ушата,
ни времени на развлеченье.
Как звёзды, мерцают мышата
своим розоватым свеченьем.

 

 

 

 

 

 

 

Потому что дело к ночи.
Вот и жму на тормоза.
Вот и говорю короче.
Закрываются глаза.

Мрак, подкравшийся украдкой,
он не друг мне и не враг.
Если чётко, если кратко –
этот мрак всего лишь мрак.

Я окно плотней закрою.
Здесь сквозняк – уже я сам,
и слегка веду рукою
по любимым волосам.

 

 

 

 

 

 

 

Уложи меня на кровать
и окно распахни во двор.
Научи меня умирать.
Раз не умер я до сих пор,

значит нужен особый час,
даже если он – неказист –
не отводит от жизни глаз,
как влюбившийся гимназист,

если пишет он на стене –
от избытка последних сил –
неприличную фразу "Нет
ничего, что я не любил".

Чтобы не "не расти трава",
чтоб росла – и во всей красе, –
чтобы вымочить рукава
в гефсиманской её росе.

 

 

 

 

 

 

 

-1-

Вот и дождь отшумел и прошёл,
комары забавляются пеньем.
Отражаемся в чём-то большом
и не верим своим отраженьям.

Слишком уж постоянны они,
неизменчивы, неизменимы,
словно вмёрзли созвездий огни
в бесконечные скифские зимы.

Словно это – не радостный юг,
где с тобою нашли мы друг друга,
а заходит по новой на круг
ледяная сарматская вьюга.

Что сказать? Что прекрасны, – скажу –
отраженья в Посланиях с Понта,
демонстрация горла ножу
голубого, как сталь, горизонта.

-2-

Мы твёрдо с тобою решили
встречаться в том времени, где
вино замерзает в кувшине
и льдинки звенят в бороде,

и пахнет овечьим ночлегом,
и, главное, слёзы текут
из глаз, припорошенных снегом,
идущим без роздыха тут.

Как пеший, по снегу идущий,
проходят и месяц и год.
А стужи похлёбка не гуще
и не солонее невзгод.

И что нас туда притянуло,
на горькую корку земли,
когда сладкий мякиш Катулла
запить соррентийским могли...

Глаза бы мои не глядели
туда, а однако глядят
на то, как сплошные метели
на диком своём говорят.

И дикий с латинским мешая,
какая-то зябкая тень
поёт, что закатом лишайным
холодный кончается день.

И тени мы не прекословим.
Но всё-таки и не виним
в создании этих условий
свой третий расхристанный Рим.

 

 

 

 

 

 

 

Самые обычные качели,
тысячи подобных на Руси.
Но влетают в сумрак Боттичелли,
в сепию вечернюю Го Си.

Раскачайся по заветам Блока,
поднимись туда, где в эту ночь
станет страшно, страшно-одиноко –
видеть всё и не уметь помочь.

А потом – сквозь небо флорентийца 
и китайца горы и леса –
опустись с лицом самоубийцы,
с инеем в глазах и волосах.

 

 

 

 

 

 

 

Это остаётся на потом –
то, что ничего не остаётся.
В женщине с багрово-красным ртом
девочка уже не узнаётся.

Сколько было летней синевы,
сколько было берега морского,
юное подобье тетивы
Врубеля любило и Крамского.

Хохотало, голову задрав,
падало в открытые объятья,
пачкало зелёным соком трав
голубое ситцевое платье.

И не скажешь – в мире правды нет.
Правда есть – упряма и жестока.
Ледяная рябь, холодные свет,
лучшие стихотворенья Блока.

Избежит Офелия воды,
Гамлета замучают болезни.
Следственно, пополнятся ряды
прихожан у пастора МакКензи.