Проза

***

Так прошел целый год.

В кабацких поединках он одолел десятка полтора противников. Только один, с ухватками боксера, жестоко нахлестал ему по ребрам и лицу. Саша хорошо запомнил, как этот неуловимый поединщик отскакивал, кружил и ловко вывертывался из его рук, хоть и был пузатым и короткоруким, и как в полутьме его кулаки вдруг разили то сбоку, то снизу. Оба они остались стоять на ногах, и теперь Саша вспоминал его почти с благодарностью.

Однажды приехал Генка, его старый друг. Он остался таким же, но взгляд его стал сытым и блестящим. Саша встретил его и почувствовал жуткую неловкость, ощутил, как тот мучается, пытаясь продолжить беседу, и замолчал, ощущая стыд от неудавшегося разговора и раздражение на Генку — на его быстроту превращения в совершенно другого человека.

Саша обладал на редкость острым умом. И ему хватило лишь этого короткого лета и следующей ветреной, холодной осени с частыми дождями, чтоб понять то, что многие так и оставляют нетронутым до самой своей смерти. Ему не было нужды спиваться всю жизнь и клясть свою судьбу. Он быстро все схватывал, как бы угадывая направление жизни, ее общее течение, и холодной осенью он твердо осознал, что ему не остается ничего кроме такого же существования и не осталось бы ничего кроме тех же пьянок и такой же каторги только где-нибудь в городе, если б он переехал отсюда. И он не мучился этой мыслью, не терзал себя, а скорее крепко все это чувствовал.

Обещание счастья было лишь следствием того, что его организм был молод и работал безошибочно. На свою беду Саша понял это — хотя, конечно, не в таких словах.

С этого момента он почувствовал, как в его сознании неотвратимо сближаются две сущности. Они походили на бегущие навстречу друг другу поезда или лавины, а иногда — на громаднейших размеров оркестровые тарелки. Он не мог сказать, что это такое, но ясно осознавал, что удар их будет страшен.

***

Осенью в забегаловке было тепло после промозглой улицы. Там стоял крепкий настоянный дух: спирт и особый осенний, грязный запах. Раз осенью вошли в кабак охотники, большие от рюкзаков, брезентовых курток с капюшонами, торчащих из-за спины гладких и мокрых от дождя ружейных стволов. Они гулко прошагали к стойке, топая сапогами, на которых налипла грязь и сухая трава. Охотники не сумели объясниться с продавщицей, и она им не отпустила спиртное, приказав:

— Пошли вон отсюда со своими ружьями!

Грязно выругавшись, мужики двинулись к выходу, и один из них, щуплый, в кепке под капюшоном, с уставшим, помятым лицом, вдруг сдернул перед дверью ружье с плеча, вскинул к потолку и бахнул из обоих стволов. Синие клубы дыма, крики и визг. Cо звоном полетели на пол бутылки. Люди кинулись на улицу.

Саша вздрогнул от выстрела, но после, наблюдая кабацкий переполох, расхохотался и очень пожалел, что охотник додумался сделать такое, так вдарить из ружья, а не он.

Саша сам удивился, как быстро он опустился до того способа существования, который так презирал. Сначала ему было неловко обнаружить себя в чьем-то доме, непонятно где. Лежать, боясь пошевелиться от головной боли. Но проходил месяц за месяцем, он привык, и пьянки стали как обязанность.

Выйдя из запоя, он медленно, день ото дня, трезвел. Уходила слабость, и его мозг, чисто умытый, проспиртованный, терял на некоторое время эту неотъемлемую способность жевать, жужжать и автоматически чувствовать. Но его сознание просыпалось недели за две-три и принималось за свою работу, и Саша снова ясно видел все, что он никогда не сможет покорить. И если раньше он глушил себя от предчувствия радости, то теперь все кувыркнулось наоборот, и он глушил себя оттого, что эта радость неисполнима.

***

Он совершенно сорвался в следующем августе, когда луга, деревья и леса вокруг стали такими тяжелыми, словно устали от своих зеленых земных соков, когда тучи стали проходить низко, задевая толстым синим брюхом лес по ту сторону реки, и началось превращение лета в осень.

          Саша проснулся рано утром в чулане и остро почувствовал, что его ожившее сознание снова видит все так же ярко и две лавины обязательно сойдутся, сокрушив его, как слабый тростник. Он долго валялся на диване и гладил кота — тот вымахал, стал длинным и худым, с куцыми, рваными в кошачьих драках ушами. Дощатые стены чулана поскрипывали от резкого ветра. Накрапывал легкий дождь. Редко, будто коготком, он цокал по ржавой железной крыше.

Вошел бодрый братец, не дав Саше подремать. Он поднял его, и они отправились по мелочному делу к Корешу.

Их друг решил устроить в своем доме нечто вроде автосервиса. Чтоб получить начальный капитал, он продал за копейки поставленную на колеса четверку. Теперь же, ошарашенный малой выручкой этой сделки, Кореш сидел на траве перед домом и задумчиво жевал батон, запивая его молоком из бумажного пакета. Для приличия он разложил перед собой инструменты. У открытого гаража стояла девятка с оторванным бампером. В ней на заднем сиденье спал его первый клиент, далеко вытянув в открытую дверь голые ноги.

Поболтали с Корешем. Решили развеяться. К тому же в девятке обнаружился пакет с непочатым спиртным, владельцем которого оказался спящий. Они подняли сонного приятеля и усадили его в машине. Тот криво уперся пьяной башкой в стекло и замычал.

— Надо, конечно, подкрутить тут кое-что. Ну ничего, и так доедем, — сказал Кореш, заводя машину.

Они остановились на высоком обрыве у реки. Под обрывом берег шел полого и превращался в гладкий пляж. Два мелких пацана рыбачили внизу. Они сидели на больших глинистых валунах. Весной, в ледоход, эти глыбы выворотило льдинами из берега.

Сашины друзья быстро перепились. Он сидел к ним спиной и смотрел на открытую речную даль и чувствовал, как мощь этого простора кружит ему голову. Это место он видел много раз, но теперь, может быть, от спирта в своей крови, а может, оттого что впечатления складывались в нем одно за одним, как геологические наслоения, и достигли предела, Саша внезапно понял нечто совсем новое. Он мог бы очутиться в любом другом месте, и рано или поздно его ловкий ум добрался бы того же самого. Но все произошло здесь, и поэтому его мысль приняла форму реки и разлетелась над водой во все стороны пространства.

Кореш упал на траву рядом с ним и свистнул белоголовым, загорелым парням, рыбачившим внизу. Мальчишки настороженно оглянулись, как юркие зверьки.

          — Как улов, братва! — выкрикнул Кореш.

          — Слушай, — сказал ему Саша, — Как много всего — а я один.

          Он не мог выразиться точнее.

          — Чего? — переспросил Кореш и рассмеялся, — Ты чего, Санек, совсем нарезался, да?

          Он решил спуститься вниз, желая взглянуть на улов, но берег был крут, песок под его ногами осыпался, и Кореш покатился кубарем. Он докатился до отмели. Лежа на животе, поплескал водой в лицо. Поднялся и полез на четвереньках обратно, забыв о юных рыболовах. Мальчишки смотрели на эти пируэты с опасением, но рыбного места не покинули.

Затем Сашины друзья очухались, протрезвели, завозились в злом, полусонном настроении. Этот настрой нужно было как-то сбить, и они поехали, огрызаясь друг на друга, к магазину. Саше тоже стало не по себе, и он почувствовал это изменение как свое внутреннее предательство. И все, что произошло после, запомнилось ему как блуждание по лабиринту, где за каждым углом и поворотом прячутся полулюди-полузвери.

***

Он просыпается в незнакомом доме на скрипучем диване. Пружины больно давят ему в спину. Над головой похрустывают и тикают старые настенные часы с гирьками. За стеной громыхают стаканы и мычит гнусавый голос. Он пытается начать рассказ и сбивается, говорит он так, будто оправдывается. Второй голос вскрикивает, каркает так оглушительно, что ушам больно, и предлагает первому голосу выпить, называя его «любимым другом». Саша встает, проходит через пустые темные комнаты и видит грубые лица.

Затем ночная улица. Луна прыгает, как мяч: то взлетает вверх и валится за голову, то падает на землю, и он пытается поймать ее взглядом. В черном, опьянении он осознает, что куда-то бредет. Позади него плетется и невпопад хихикает взявшийся откуда-то Кореш. Саша видит впереди двоих: парня и его подругу. Он рвется к ним и, с силой развернув к себе парня так, что сам чуть не падает, бьет его по лицу ладонью и сразу же локтем. Он почему-то решил, что этот тот самый боксер, которого он не смог одолеть. Парень валится на асфальт. Подруга его визжит.

И снова незнакомый дом и темнота в комнате. Продавленная жесткая кровать. Дверь в комнату закрыта, но через щели виден свет. Из-за стены раздается девичий визгливый хохот и басовитый голос Кореша. Дородная девка с соломенными волосами возится рядом, а после садится на стул, к нему спиной, и закуривает. Она ревет — ее пухлые плечи подпрыгивают, светлые волосы закрывают лицо. Черный лифчик на белом, гладком, светящемся в полутьме теле.

И вдруг нестерпимо солнечное утро. Разодранное, сухое горло, будто он проглотил ежа. И целый день медленное всплытие из глубин на белый свет. Локоть болит: он рассек кожу о зубы, когда ночью ударил парня. Он лежит на полу, на смятом, пахнущем прелью одеяле. Оглядывается с болью в черепе. Хмурый Кореш в одних трусах и майке возвышается над ним подобно истукану. Он сидит в кресле, тычет в кнопки пульта, переключая каналы, шевелит пальцами на ногах прямо у него перед лицом. В другой комнате кто-то спит на кровати: лицом в подушку, вывернув шею, как задушенный.

Измятые, изношенные, мутноглазые люди встают и копошатся в доме. Шарят на заваленном черствыми закусками столе. Роняют бутылку, и она гулко, как чугунный шар, катится по полу. После появляется подкрепление: потасканные, рано спившиеся мужички, те, которых он так брезгливо ненавидел и с тайным стыдом жалел. Он садится на полу и здоровается с ними за руку. Мужички достают из пакетов живую воду, такую прозрачную, — и все оживают.

***

К вечеру Саша проспался.

В доме было тихо, как в склепе. Люди пропали, расползлись. Только на кровати, скрутившись, как эмбрион, спал худощавый парень из подкрепления.

Саша вышел на мокрый двор. Он дрожал и чувствовал нехорошие внутренние спазмы, и ему казалось, что он здорово мерзнет.

Темнело. У калитки взметывался и падал огонек сигареты.

— Санек! Ты? — закричал оттуда Кореш.

— Ты живой? — крикнул в ответ Саша и сжал зубы, чтоб его не трясло.

Он пошел к приятелю, чувствуя, как колошматит его сердце.

— Сейчас прокатимся, — сказал Кореш и показал на мотоцикл, стоящий на подножке у ветхого забора.

— Откуда? — спросил Саша.

— Ты чего, не помнишь? — удивился Кореш и расхохотался.

Он долго топал по рычагу, беспощадно обращаясь с техникой. Мотоцикл забормотал. Кореш сел за руль, Саша за ним. Кореш медленно поехал по проулку, где колеса заносило на песке, но добравшись до дороги, поддал скорости. Саша почувствовал, как мотоцикл вырывается из-под него, и он крепко ухватился за друга, чтоб тот не унесся вместе с этой техникой. Кореш оборачивался и кричал. Он рассказывал в подробностях, вымышленных на ходу, откуда у них взялся этот «ижак». Мотор оглушительно ревел и глушил его голос.

На повороте седло сильно поддало Саше под зад. Он подскочил в воздух, как подброшенный катапультой, и попытался снова обнять Кореша, но мотоцикл вырвался вперед и ухнул в темную яму. Рев мотора оборвался, и стало очень тихо.

Кореш быстро поднялся с земли с необычайной, электрической легкостью во всем теле. Он долго стоял без движения, со звоном в ушах, с бешено колотящимся сердцем, и никак не мог надышаться холодным воздухом. Впереди вставал темной массой лес. У высокой насыпи, около дороги в кустах, блестела труба мотоцикла. Кореш рухнул на колени от боли в руке и ребрах. Он подвывал, качал и баюкал переломанную руку и тихонько звал, перемежая имя с собачьим скулением, оттого что в первый раз ему стало по-настоящему страшно:

— Саня! Саня! Ты где, Санек?

Его друг лежал в траве с мокрым от росы лицом.

***

В этот пасмурный августовский вечер их подобрал Сашин друг — молчаливый браконьер. Рыбак возвращался из города, где лечил простуженную спину. Он щедро платил деньгами, вырученными от продажи рыбы, знакомому врачу, и тот принимал его в любое время, когда у него случались острые приступы, и он не мог работать.

Кореш остановил браконьера, встав поперек дороги и размахивая здоровой рукой. Они вытащили Сашу из оврага, и рыбак погнал машину обратно в город. Кореш по дороге болтал без умолку и громко охал, когда машину подбрасывало на ухабах. Он рассказывал, как они улетели в кювет, и по его истории получалось, что падали они так долго, что Кореш успел за это время понять причину неполадки, приведшей к аварии, и отыскать способ ее устранения.

Врач реанимации, с олимпийским спокойствием хватающий души за хвост и вытаскивающий их с того света, возился над молодым пациентом несколько часов.

Саша вернулся из больницы очень скоро, став еще крепче. После этого приключения все его приятели стали испытывать к нему то подобострастное чувство, какое древние питали к мифическим героям: друзья считали, что все ему нипочем, а шрам на голове сделал его еще страшнее.

По дороге домой Саша думал, как весело будет вспоминать с Корешем эту аварию. Они будут привирать и смеяться друг над другом. А сам с удивлением и без страха, с новым спокойствием вспоминал, как тогда в темноте его сознание еще не угасло и совсем без чувств наблюдало текущие внутри реки, замедляющие свой ход, и бьющееся с хрустом сердце.

Понадобился удар именно такой силы — ни больше, ни меньше, — чтоб привести его в чувство, чтоб вбить стальной клин между теми лавинами, что медленно сближались в его сознании, не давали его жизни просто течь, заставляли разрушать себя до основания и постоянно напоминали ему о том, что счастья не будет.

Дома Саше не сиделось, он пошел к браконьеру, спасшему его, и снова напросился с ним идти в лов. И они, обнаглев, ловили днем в глухой и глубокой протоке. Рыбак тащил сеть, и Саша уверенно помогал ему одной рукой (другая, в гипсе, была у груди). Рыбак знал, что Саша совершенно отчаянный. Он строго поглядывал на своего юного напарника и сам думал, отчего он не его ребенок. Такой бесшабашный, он самим своим существованием давал бы ему повод радоваться, сокрушаться и горевать.

Саша со знанием дела рассуждал о рыбе и скорых холодах. Он решил окончательно: он займет денег, купит лодку и будет ловить вместе с ним, хоть и работа, конечно, сезонная. Говорил, что на фабрике давно горбатиться надоело, да и вернуться туда, чтоб подзаработать, он сможет когда угодно — хоть на ту же зиму.