Конкистадоры
Во всём виновата монета герцогства Люксембург. Я нашёл её среди хлама на старом шкафу — ума не приложу, откуда она оказалась в нашем доме. Монета была тонкая, но величиною с пятак. Дата на ней совершенно стёрлась — это придавало моей находке тайну и значимость, — зато герб сохранился отлично. Начищенная, медная монета заблестела. Её гордый львиный герб навевал мысли о чём-то старинном: неприступные крепости, рыцари и хриплый зов охотничьего рога в глухом лесу.
Я пробил в монете дыру и стал носить её как брелок для ключей.
Я толком не разбирался в коллекционировании, да и не стремился поначалу к достижениям в этой узкой области знаний, не требующей, честно говоря, особых умственных усилий. Я просто таскал монету в кармане, разглядывал, иногда хвастался перед товарищами — те ценили вещицу. Так я прослыл коллекционером. Трое моих приятелей тоже решили собирать монеты. Они тут же обогнали меня по величине коллекций, так что мне пришлось поддерживать так легко приобретённую репутацию, и я втянулся.
Постепенно кое-что у меня скопилось. Я не знал, как поступить со свалившимся на меня богатством, поэтому сложил монеты в банку и повесил на стену карту, где жирно обвёл карандашом страны, денежными знаками которых я уже завладел.
Тем же летом я оказался в городке под названием Каменск. Я приехал туда вместе с родителями. Десятка полтора наших родственников собрались и зашумели в большом деревянном доме: они справляли чей-то громоздкий и круглый юбилей.
Мне очень понравился этот дом. Весь он скрипел: лестницы, тяжёлые двери с вытертыми до блеска железными ручками, холодный деревянный пол, — но скрип этот был особый, крепкий, он говорил о непоколебимости и добротности.
Комнаты в доме были большие, но с низким потолком. Их загромождала тяжеловесная древняя мебель. Громадное чистое зеркало, в полный рост, висело на стене в коридоре.
Я заходил в хозяйскую комнату, где стояла тишина и где крашеный блестящий пол ослепительно сверкал и, казалось, отражал люстру на потолке и даже деревья и небо за окном. Я забредал в ту комнату, потому что меня влекли старые фотографии в бумажных рамках на стене. Там были двое курносых парней в тяжёлых тулупах и танковых шлемах. Женщина со светлыми глазами и строго сжатыми тонкими губами. Множество других людей. И почему-то на одной фотографии — белая собачонка с закрученным хвостом.
Но обязательно в комнату врывалась сухая и резвая старуха с золотыми зубами и изумрудной брошью на груди. Это была моя троюродная бабка по неизвестной мне кривой генеалогической линии. Старуха резким голосом, не ждущим оправданий, командовала:
— Поди-ка вон на улицу, нечего шататься здесь!
И тут же поправляла ногою палас, и так лежавший идеально, и всем видом давала мне понять, как я шаркаю ногами и вношу беспорядок в её идеальную паласную симметрию. Затем старуха с силой взбивала кулаками подушки и перекладывала их так, чтобы они стройной пирамидой подымались к потолку.
Среди портретов была и она со своим молодым мужем — девушка с тонким испуганным лицом застыла на свадебной фотографии. Парня давно уже не стало. Девушку кто-то заколдовал, и она обратилась в злобную старушенцию, смысл жизни которой — стирать повсюду пыль и бороться с нарастающим хаосом.
Но тогда я не сочувствовал этой женщине. Мне хотелось разозлить старуху, и я шаркал ногами по её половикам и оставлял все двери на своём пути распахнутыми настежь.
Итак, дом и старые вещи в этом доме пришлись мне по душе, и взрослые, нагрянувшие сюда, поначалу вызывали во мне бурную, жгучую радость. Всего за пару дней столько людей поднялось по лестнице, что она не выдержала и сломалась, и тут же её починили. Взрослые шумели, хохотали и шутили друг над другом. От них пахло то духами, то сигаретным дымом, то вином. Два старичка бесчисленное количество раз за день выходили покурить на крыльцо. Они доставали кисеты с махоркой и по очереди забирали грубыми пальцами табак друг у друга, причём каждый другого изо всех сил пытался перещеголять в этой церемонии и старался угостить приятеля первым.
Но только в первый день все были счастливы и радостны. Эти люди лишь казались уверенными и беззаботными. Уже на второй день, обследуя большой дом, бродя по двору, я слышал совсем другие речи. Я почувствовал перемены в словах взрослых людей и заметил, что эти люди навязывают друг другу и даже мне одни и те же разговоры. Все они обращались с беседой так, будто соревновались: кто быстрее добежит до своей обожаемой темы, всегда связанной либо с хвастовством, либо с пережитыми бедами, и выскажется по ней сполна. Я наслушался их разговоров досыта, и тогда сам собой в моей голове появился вывод: взрослые всегда говорят о том, что растеряли в прошлом, и о том, что боятся потерять в будущем, а также о тех предметах и занятиях, в которых они, по их же мнению, смыслят гораздо больше других. Получалось, что в доме собрались одни гениальные люди — однако они растеряли в жизни почти всё и теперь усердно строили планы: как бы не ускользнули у них из рук последние крохи.
Тогда для меня слово «взрослый» и слово «усталый» стали полными синонимами и слились в одно понятие: устарослый или взрусталый — как хотите. Смысл этого слова я прилагал к любому человеческому существу возрастом старше тридцати лет.
Только один человек мне понравился. Этот молодой дядька чаще других курил на крыльце. Он никогда не лез ко мне с расспросами и каждый день здоровался со мной за руку — в этом я видел какой-то особенный ритуал.
Всё он делал с лёгкой уверенностью и как будто наплевательством. Когда старики играли в карты, он вдруг демонстрировал несколько умопомрачительных карточных фокусов: угадывал масти или запоминал почти всю колоду. А после, подвыпивший, показывал, как правильно отжиматься на одной руке, и, что странно, ему этот гимнастический трюк удавался.
Однажды мы с ним встретились во дворе, и он сунул мне в руки большую, колючую, закрученную винтом морскую раковину.
— Нашёл на чердаке, — бросил он мимоходом так, будто совершил что-то не совсем законное.
И тут я понял: мы видим с ним этот мир одинаково. Я полюбил его за этот поступок сразу и бесповоротно, и между нами, как я твёрдо решил, установилась скупая на слова, прочная мужская дружба.
Гости всё ещё приезжали. Их шумно встречали. Но мне это надоело. Мне стало скучно оттого, что я оказался единственным подростком в этом доме.
На третий день я проснулся рано. Перекусил на кухне, пока все ещё спали. Вышел во двор, поиграл с мохнатой и глупой собакой. Я репетировал с ней утром и вечером следующую сцену: швырял резиновый мячик, затем, схватив за ошейник, тащил псину к месту, куда он упал, и с трудом запихивал мяч собаке в пасть, показывая таким образом, что нужно с ним делать. Затем пёс получал в награду кусок хлеба, и мяч снова летел прочь. Так ничего и не добившись от собаки тем утром, я пошёл гулять по городу. Каменск был совсем небольшой, и я поставил себе цель — пройти его весь насквозь.
Я шёл по узкой улице мимо деревянных домов. Изредка, с грохотом подпрыгивая на ухабах, проезжала какая-нибудь легковушка. Улица вела всё время в гору, и когда я наконец одолел этот долгий подъём, мне с высоты открылся чудесный вид: широкая река огромным полукругом делила городок пополам, кругом цвели сады, кое-где сверкали на солнце железные крыши.
Вскоре я вышел к реке. Дул ветер, и в жарком воздухе носилась пыль. У воды лежали перевёрнутые лодки. У самого берега поднималась из воды ржавая, позеленевшая, затопленная баржа. На крутом противоположном берегу росли высокие сосны.
В реку вторгалась разбитая каменная пристань. У пристани расположился небольшой рынок. Десятка полтора торговцев пеклись на жаре, читая газеты под зонтами и навесами. Они лениво перебрасывались словами, утирали пот, пили газированную воду и смотрели на мир так, словно видят его уже три тысячи лет. В такую жару и без того тихий Каменск совсем обезлюдел — только я и эти отважные предприниматели были в тот час на берегу.
Я прошёл по базарчику, размышляя, кому же они продают свой товар, если никого вокруг нет. Здесь торговали сувенирами и безделушками, связками сушёной рыбы, грибами и вареньем. Кто-то выставил пейзажи — все на крошечных холстах, сантиметров десять на двадцать. Ещё один художник продавал другие работы: на его картинах кошки, собаки и вороны вели себя как люди — сидели за столами, пили чай и гуляли по улицам.
Я обрадовался, увидев на прилавках монеты. Но я постеснялся спросить цену — побоялся выдать свою неграмотность.
Изнемогая от желания приобрести пару монет, я, единственный покупатель, гулял у пристани туда и обратно, и торговцы провожали меня бесстрастными взглядами.
Я подошёл к парню примерно моего возраста. Он продавал монеты и антиквариат. Парень читал книгу и в шутку переругивался с соседом, кудрявым толстяком, который выставил на прилавке плетёные корзинки и деревянные шкатулки. Я решил, что со сверстником вполне смогу объясниться.
— Бери. Сегодня дешевле, — сказал парень, не отрываясь от книги.
— Почему? — спросил я.
— В честь праздника.
— Какого ещё? Нет никакого праздника.
— Сегодня день высадки Кортеса.
— Врёшь! — засомневался я.
— Конечно, вру, — ответил парень. — Кортес высадился поздней осенью. Но так лучше товар берут: слова-то красивые.
— Давай решайся, — поторопил он меня. — Эта — сотню, эта — две, отдам за полторы. Что собираешь-то?
— Монеты княжества Люксембург, — ляпнул я с ходу и достал из кармана брелок.
Нахмурившись, он рассмотрел пробитую монету и сказал с разочарованием:
— Никогда так больше не делай.
На реке тем временем показался пароход. Увидев его, парень вышел из-под навеса. Остальные торговцы тоже заметно оживились.
Туристы на пароходе плыли в город Ипатьев, полный исторических достопримечательностей. Но Ипатьев находился ниже по течению, и торговцы из Каменска на том и зарабатывали: они выставляли сувениры раньше, чем их соседи.
Корабль причалил, и туристы повалили на берег. Парень закричал, сложив ладони рупором:
— Отдам дублон по цене батона,
А два дублона за два батона,
Три песеты за три сигареты.
Четыре марки за вина полчарки.
Пять песет за килограмм конфет.
Шесть крон за молока бидон.
Семь йен за обычный жульен.
Восемь су за колбасу.
Три франка…
Тут он осёкся.
— А дальше? — спросил я.
— Дальше не придумал ещё. Стихосложение — это не моё. У меня аналитический склад ума, — похвастался он. — Целый склад аналитики!
Коллеги по ремеслу посмеивались над парнем. Однако тот не стеснялся и во весь голос кричал стишок, чем смешил покупателей и привлекал их к своему товару.
Он продал пару вещиц и, когда пароход ушёл, сказал:
— Посторожи, я за водой сбегаю. Если кто меня спросит, скажи — Арсений будет через пять секунд.
Я с удовольствием сел на его место, в тень под навесом, откуда мир казался совсем другим: словно ты — владелец важного состояния и снисходительно предлагаешь людям взглянуть на свои богатые кладовые.
***
На следующий день я снова пришёл на рынок и застал там Арсения в полном одиночестве: в будни туристов было меньше. Арсений перенёс лавку на пристань к самой воде. Налетал ветер и трепал газету в его руках.
— Привет, — сказал он, не отрываясь от чтения.
— Здорово, — ответил я. — Как торговля?
— Я стану богатым и счастливым — такой у меня план, — сказал Арсений и вдруг зачитал из газеты вслух:
— Группа археологов ведёт раскопки в областном городе. Как говорит начальник летней экспедиции, профессор, доктор исторических наук, специалист по второй половине XIII века, академик, член-корреспондент, председатель общества медиевистов, заслуженный археолог Полушкин Арнольд Иванович: «Изыскания представляют несомненную ценность …»
Не дочитав, он положил газету на прилавок и, чтоб она не улетела, придавил её позеленевшим медным колоколом.
Арсений, казалось, не был рад моему приходу. Поначалу он хмурился и заносился. Я перебирал товар на его прилавке. Арсений всем видом и короткими ехидными фразами давал мне понять, насколько серьёзно его ремесло и насколько неисчерпаемо моё невежество. Однако вскоре, слово за слово, Арсений разговорился. Мириады мыслей роились в голове у этого парня. Среди своих сверстников я впервые видел такое: много знать, не стесняться этого и не корчить из себя балбеса.
Мимо прошёл пароход — он замедлил движение на повороте, но не остановился. На пристань прибегали приятели Арсения. Они приносили с собой самый фантастический хлам и пытались его тут же Арсению продать. Мой новый друг их находки придирчиво оценивал, но ничего не покупал.
Вскоре Арсений совершенно сбросил свою мальчишескую гордость и спесь и, когда палящее солнце перевалило через зенит, сказал:
— По мороженому?
Мы просидели на набережной до вечера, и я, подросток, узнал за один день о множестве событий и занятий, о которых и малейшего понятия не имел: о добыче металлов, ковке мечей, искусственном интеллекте, изготовлении птичьих чучел, охоте на бекасов и четвёртом крестовом походе (рассказ о последнем Арсений изрядно снабдил выдуманными подробностями и даже диалогами участников).
***
Теперь я приходил на рынок каждый день, а вечером помогал Сене тащить домой тяжеленные спортивные сумки с медными крестами, подсвечниками, деревянными иконами и сотнями монет. Сеня жил в двухэтажке, в тесной квартире. Обстановка там была спартанская: в комнатах самая простая мебель, стены — пустые, без всяких украшений. В прихожей громоздились стопой автопокрышки. Цветов на подоконниках не было — лишь колючее алое и пара кактусов смотрели в окно.
Его мать ни разу не появилась, и Сеня не говорил о ней. Но по вечерам каждый вечер мы встречали его отца. Этот маленький худой человек появлялся поздно вечером — в дымину пьяный и неудержимо буйный. Из нагрудного кармана его рубашки торчали чудом уцелевшие очки. Гнев его был неисчерпаем: он много и раскатисто кричал. По этим воплям и проклятиям любой бы понял, что человек этот борется каждый день с целым миром, ополчившимся на него. Накричавшись вдоволь, отец Арсения отправлялся на улицу — с зажжённой сигаретой во рту, расправив плечи, совсем без следа той затравленности, которую он принёс домой и сбросил здесь, как тяжёлый мешок со спины.
В субботу его отец возвратился домой почти без сознания. Я помог Арсению донести отца до комнаты и стоял столбом, не зная, куда деть себя от стыда. Арсений уложил отца на кровать. Снял с него ботинки, накрыл его лёгким одеялом. При этом Арсений разговаривал с отцом, будто с ровесником. Он укорял его за пьянство, но так бесстрастно, что ясно становилось: такая сцена — обычное дело в его доме. Уходя, Сеня поставил на тумбочку рядом с кроватью бутылку клюквенного морса и положил таблетки аспирина.
На следующее утро я вновь прибежал к Арсению: мы условились идти за город в поле, чтоб тренироваться в метании бумерангов. Тем утром его отец преобразился. В очках, сидя у окна, он читал затрёпанного Джека Лондона.
Отец Арсения говорил тихим, но при этом уверенным голосом. Он расспросил меня, откуда я приехал. Вчера из него вырывался только мат, а теперь он разговаривал как старый школьный учитель и смотрел с пристальным вниманием большими и влажными глазами из-за сильных очков. Он приготовил нам завтрак и поел с нами, но больше я от него не слышал ни слова.
Арсений хоть и жил с отцом в одном доме, но жили они по отдельности — у каждого собственный уклад и привычки. Отец проводил жизнь в большой комнате с телевизором и книжным шкафом. Книга в руке, телевизор работает без звука — словно этот человек читал по губам мировые новости. Сеня жил в длинной узкой комнате среди антикварного хлама, коллекций и различных артефактов, назначение которых было сомнительно, а происхождение покрыто тайной.
***
Так я пробыл в Каменске больше недели и за это время сдружился с Арсением. В последний день я просидел с ним на набережной до вечера. Я вспомнил, что завтра я должен уехать, и приуныл.
— Полезли на баржу, — сказал мой друг.
Мы спустились к реке и залезли на железный, нагретый солнцем борт.
Баржа покоилась в воде, словно железный цепеллин, что грохнулся в воду со страшной небесной высоты. Арсений снова много говорил, но я его почти не слушал, расстроенный отъездом.
— Смотри чего покажу! — вдруг сказал он.
В борту ржавой баржи зияла дыра. Сеня зацепился носками за край борта и пополз вниз по борту, уходившему в воду под уклон. Сеня вытянулся и заглянул в эту дыру.
— Валяй за мной! — крикнул он.
Голос его прозвучал глухо, потому что Сеня почти наполовину залез в баржу.
Я проделал то же самое.
Мы висели вниз головой, и перевёрнутый мир, заключённый в барже, словно в капсуле, предстал перед нами. Плескалась вода, ударяясь о ржавый остов. Сквозь дыры и щели в бортах проникал солнечный свет. Он дробился на воде и чертил на дне причудливые рисунки. Стрекозы появлялись из темноты. Хрупкие крылья этих насекомых разбрасывали мельчайшие искры. Стрекозы застывали в солнечном пятне — их синие и зелёные тельца металлически блестели — и кидались прочь, так что глаз не успевал поймать их молниеносного полёта, словно они исчезали и появлялись из ниоткуда. Роем вилась над водой мошкара, и на дне реки извивались водоросли.
— У меня тут неувязка вышла, — сказал Сеня, когда мы снова уселись на барже.
— Чего такое? — отозвался я.
— По весне мой напарник провалился в барсучью нору и сломал ногу, — сказал он трагическим тоном.
— Правда? — удивился я.
— Мне нужен новый напарник. Начался новый сезон. Пора идти на раскопки, — сказал Сеня, не ответив на мой вопрос, и тут же добавил тоном, не ждущим отказа: — Сверим часы!
Сверили: его механические и мои электронные с той минуты часто показывали одно и то же время — секунда в секунду.
Так Арсений легко меня завербовал, и я возвращался домой взволнованный и довольный, в предвкушении путешествия. Тайком от родителей я собрал рюкзак. Накануне отъезда я соврал им: сказал, что еду всего лишь к другу в Каменск. В ответ я получил наказ передать привет родственникам, ночевать только у них и не шляться почём зря (я, конечно, никаких приветов не передал — приветствие предназначалось главным образом той злобной старухе).
(Окончание следует)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
