Проза

Закончив десятый класс, я мотался по нашему двухэтажному городку без дела. Тогда я никак не мог понять некоторых сложных вещей: казалось мне, что некуда человеку вложиться полностью. Делать можно все что угодно, а вот чтобы сгореть где-то — этого не было.

В конце концов, слоняться просто так мне надоело, и я устроился работать на деревообрабатывающее предприятие «Корабельный лес». Под этим гордым названием скрывалась самая обыкновенная пилорама. Владел ею кряжистый лысый мужик — сам себе хозяин и единственный работник. Он смахивал лицом на римского императора Веспасиана — это внушало уважение.

Он строго спросил меня:

 

— Не пьешь?

Я пожал плечами и ответил:

— Нет.

— Хорошо, — твердо сказал Веспасиан и вручил мне толстые галицы. — У пьяных по выходу отсюда меньшее количество пальцев. И большее количество злобы в душе.

 

Его отвлеченная реплика крайне меня удивила, но виду я не подал.

Недели три мы работали с ним в брошенном, пустом цеху. Сквозь дыры от выпавших в стене кирпичей прорывались лучи света. Ласточки сновали под потолком, не опасаясь нашего шума. Над пилорамой горела яркая лампа в блюде-рефлекторе.

 

Веспасиан располагал к себе: он был немногословен, чем давал мне находиться в состоянии мечтательной задумчивости. Я же начальника пилорамы устраивал тем, что всегда приходил вовремя, иногда даже раньше его, и не имел тяги к вредным привычкам, чему он поначалу сильно удивлялся.

Наша монотонная и тяжелая работа как-то соответствовала моему созерцательному душевному состоянию. И те вопросы, которые казались неразрешимыми, перестали мучить меня, и я погрузился в совершенное спокойствие.

Вывел меня из этой отрешенности мой старый неугомонный друг.

 

Как-то утром в выходной я вытащил из шкафа коробку с нимфалидами. Разглядывая коллекцию через стекло, я заметил, что усик у одной бабочки отломился, а еще одна целиком рассыпалась. Я осторожно собрал и выкинул труху и стал крошить на блюдце перочинным ножом большие таблетки нафталина, завязывать их в марлю и раскладывать по углам коробки, чтоб защитить коллекцию от вредителей.

 

Думал, не начать ли после трехлетнего перерыва снова. Вспоминались луга. И цветы, растущие в определенное время и в особых местах. Запоминаются они потому, что ты ходишь изо дня в день одним и тем же путем к холодному ручью в темной ивовой роще или на поляну в еловом лесу, выслеживая, кажется, одну и ту же бабочку, и никак не можешь этот экземпляр поймать из-за его непредсказуемого, прыгающего и стремительного полета. Он бросается из чащи, делает круг, садится на мокрой земле у воды и расправляет крылья со стальным, синим отливом таким внезапным движением, что кажется, будто резко открывается и смотрит на тебя сложный внимательный глаз. Подбираешься так, чтоб тень твоя не спугнула его, но он всегда молниеносно срывается при твоем приближении и больше не появляется. А после ты выходишь на очередную вылазку и вдруг замечаешь, что и цветов привычных нет, и травы клонятся к земле, и воздух стал холоднее, — и оказывается, что кончилось лето.

 

А до этого звонкий июльский лес. Скрипит велосипед. Вращаются серебряные спицы. Сачок привязан к раме. Или проливной дождь, гроза. Размахивают острыми вершинами и гнутся под резким ветром ели, и ты, совершенно промокший, бредешь по скользкой дороге, и в твоей морилке — Vanessa atalanta, и ты этому счастлив.

 

Задребезжал телефон. Я поднял трубку.

 

— Есть дело. Езжай ко мне и возьми свою коллекцию, — без приветствий перешел к делу Арсений.

— Я ее нафталиню, — ответил я.

— Монеты, твою так! Монеты! На кой ляд мне твои засушенные твари. Может и красивы, да больно мороки много.

— Ну знаешь, Сень, — сказал я, — ты чего не понимаешь, в то не лезь.

— А! — с досадой произнес он. — Нет времени! Приедешь, расскажешь про природу и прочее. Короче, ты понял.

— Ты на какой широте живешь? У тебя встречается…? — тут я назвал заковыристую латынь, чтоб произвести на приятеля впечатление своей мнимой ученостью, хотя ловить никого не собирался.

— Ну ты скажешь! Больно я знаю. Приезжай и увидишь. Дело на штуку баксов. Бери еще «советы», у тебя ведь есть?

— Где-то валялась коробка, килограмма на три.

— Вот, — голос его подобрел, — хватай и тащи. Заодно иностранщину тоже возьми.

 

Мой друг Арсений был человеком предельной активности. Он был логичен и строг, но имел порывистый и увлекающийся разум. Как приливы и отливы, в его жизни появлялись увлечения, которым он отдавался со всем пылом. На это влияли бури на Сатурне и пролетающие мимо кометы, задевающие нашу скромную, зеленую Землю своим горячим хвостом, смещения газовых туманностей или рождение и умирание далеких звезд. Наверное, он обладал нечеловеческой сверхчувствительностью к подобного рода явлениям — иначе перепады в его деятельности объяснить было просто невозможно. Целый год он собирал спутниковую антенну по собственным чертежам и кое-чего добился. Но после бросил эту затею и занялся починкой компьютеров и изучением программирования с одновременной попыткой сконструировать какую-то сверхмощную электронную машину. Он отлично владел математикой, готовился поступать на мехмат, но внезапно удивил всех своих знакомых и пошел в ПТУ. Среди вечно пьяных школьных отбросов он просто лучился славой и получал повышенную стипендию, а после занятий делал за деньги контрольные всему курсу.

 

На моих глазах Арсений победил в честном поединке одного парня, который приезжал к нему в городок каждое лето и утверждал, что владеет черным поясом по каратэ. Чтоб превзойти обладателя первого дана в его мастерстве, друг мой всю зиму колотил грушу одним ударом — причем только левой руки. Может быть, в успехе сыграла свою роль именно его леворукость. Я увидел эти тренировки, когда гостил у него зимой. Он дубасил в своей комнате длинный тяжелый мешок, висящий на вбитом в стену ржавом пыточном крюке, и повторял между резкими выдохами:

 

— Вес человека — это раз. Чтобы наработать рефлекс, необходимо десять тысяч повторений. Ударить в полную силу человек может десять раз. Время не ждет. У меня еще четыре месяца. Если я буду бить по десять раз утром и вечером. И сокращу количество работы за счет одного удара. И работы одной рукой. Мой шанс будет довольно велик.

Он ударил в последний раз. Груша содрогнулась. Под обоями посыпалась известка.

Кулак его превратился в жуткое на вид копыто. Он как-то показал этот кулак шпане, и шпана вежливо удалилась.

— Тоже преимущество, — сказал он, задумчиво глядя на свою изменившуюся руку.

— Зачем тебе это? — спросил я.

— Он не настоящий сэнсэй. Это нужно доказать, — ответил Сеня.

 

Поэтому июньским днем, когда он вызвал мастера на поединок во дворе и ударил его в грудь левой, раздался глубокий, округлый звук, и черный пояс кувыркнулся на спину. А был это широкоплечий, высоченный парняга. Перед боем, чтоб внушить противнику трепет, он широко и красиво размахивал отполированной до блеска деревянной палкой, должной, по его мнению, изображать самурайский меч.

К моему удивлению, он не вступил с моим другом в потасовку. Наверное, от удара его мозг на мгновение отключился и он забыл, почему оказался на земле. Я назвал эту причину Сене. Тот ответил:

 

— Просто он не настоящий. Настоящий мне бы так заехал! Ого! В лепешку бы уделал! Меня б мертвого отсюда унесли хоронить.

— Он тебе его показывал, пояс-то свой? — спросил я.

— Конечно. Выносил на руках и кланялся на восток.

 

По священному убеждению моего друга, настоящего мастера с черным поясом одолеть в честном поединке было практически невозможно, в чем я с ним был совершенно согласен.

 

Получив удар, парень встал с земли и, став отчего-то крайне сосредоточенным, объяснил свое падение очень сложной цитатой из Лао-Цзы. Арсений смотрел на него и улыбался, как мог бы улыбаться исследователь, опыт которого удачно прошел. Разоблаченный мастер еще долго выступал перед моим другом. Широко расставляя ноги, он вставал в странные позиции и заставлял принимать их моего товарища, что тот делал с большой охотой, после чего бывший черный пояс так поправлял ему руки и ноги, сдвигая их на какие-то миллиметры, будто он был скульптором, ваяющим статую.

Однако же основным занятием Арсения, пережившим эти и многие другие страсти, являлось «черное копательство», как он громко его именовал. Сеня как бы нехотя и загадочно, с видом настоящего знатока, говорил о собирании древностей и опасных сделках.

Однажды он чуть не подрался с одним любителем этого промысла на свежевспаханном поле: он и еще один такой же мародер вышли с металлоискателями на одну и ту же пашню и здорово поцапались. На этом поле когда-то проходила старая дорога и стояла богатая деревня. По весне в развороченной земле находили ценные вещицы. В результате ссоры копатели поделили пашню на квадраты в шахматном порядке, чтобы каждому с одинаковой вероятностью достался какой-нибудь улов.

 

Разнообразного хлама в его доме все прибавлялось. Изредка некоторые вещи из его коллекций пропадали, а другие появлялись. Возможно, он просто находил по родству душ таких же увлеченных мечтателей, как он сам, и они обменивались своими находками. Эта бурная деятельность по сути не имела практической цели, хоть мой друг и заявлял с гордостью, что сделает на ней состояние. Его просто бросало в новые неисследованные края, он любил поглощать новые знания и действовать без раздумья о результатах.

 

Я приехал в прекрасный деревянный городок на реке: будто ожившее дерево само выстроилось, а не люди сколотили и построили эти дома. Скорее они нашли этот местечко уже готовым и поселились здесь. Я шагал по узким улицам, полого поднимающимся от реки. Рюкзак с жестяными банками, полными монет, здорово тянул мне плечи.

 

Арсений жил в районе ветхих двухэтажек, во дворах которых были дровяные сараи и колодцы с воротом. Я быстро нашел знакомый дом. Вошел в подъезд. Сенина дверь оказалась не заперта. Я пробрался через тесную полутемную квартиру и нашел своего друга.

 

Арсений сидел за столом и разглядывал что-то через лупу под мощной лампой. Весь стол перед ним занимали аккуратные стопки монет различной высоты. Они производили впечатление строящихся колоннад. Некоторые из них упали и свалили соседей. У его ног на полу стояло несколько стеклянных банок с такими же копейками. В углу комнаты валялись кучей системные блоки, платы, несколько мониторов и закрученные тугими кольцами провода. Такой же электроникой был забит целый шкаф.

 

На стене за своей спиной Сеня разместил трофей: отчищенный от ржавчины обрывок кольчуги, пехотная каска времен Второй мировой и блестящий длинный кинжал, выточенный из сломанной шашки. Какие-то корявые картины, нарисованные на больших бумажных листах и криво пришпиленные на кнопки, висели повсюду. Увидев эти творения, я очень удивился.

 

— Давай сюда, — сказал Арсений.

 

Такая у него была манера. Он ненавидел правила приличия и сразу переходил к делу.

Я отдал ему все, что привез, и вышел на крохотный балкон, где едва мог развернуться один человек. Мне нравилось бывать в подобных местах. Утром солнце сверкает сквозь густые кроны деревьев. Кто-то невидимый идет за водой и брякает ведром. Мелкие пацаны стремглав проносятся на велосипедах — их возгласы и металлический стрекот их легких машин быстро стихают, похожие на порыв ветра. Несмотря на то что буянит за стеной лохматый пьяница — ловит своих докучливых чертей, — а в соседнем доме обитают наркоманы, тихие и пугливые молодые люди с горящими глазами, как вампиры, выходящие из своей норы только в темноте, я отчего-то думал, что здесь живет кто-нибудь по-хорошему ненормальный. Какой-нибудь тайный исследователь или каббалист. Выходит на такой же балкон и смотрит в эти же дворы. Какой-нибудь еще не старый человек, знающий многое о многом. У него собрание минералов, ценных ветхих книг или костей вымерших животных. И живет он в полном одиночестве и совершенно счастлив.

Мне не хотелось верить, что все здесь скучно и убого.

Пока я так размышлял на балконе, Сеня разобрался в моих сокровищах.

 

— Дай мне вот эту монету, — он выбрал петровскую деньгу.

— Не могу, — ответил я.

— Ты же теперь не собираешь, — сказал он.

— Это ценная штука, — ответил я. — Не могу так просто отдать. Бери что угодно. Вон, хоть либерийский доллар. Большой и тяжелый. Может и серебро в нем есть.

 

Он вздохнул, посмотрел на меня строго, достал из тумбочки без дверки маленькую черную коробку и протянул ее мне.

 

— Меняю, — сказал он сварливо.

 

Он хорошо подготовился: в коробке находилась американская нимфалида, на ее крыльях чудесным образом синий металлический цвет переходил в бархатный черный.

 

— Едрит твою, Сеня! — воскликнул я и выхватил коробку у него из рук. — Откуда?!

— Есть тут один любитель. Важный очень. Такой знаешь, Левенгук, — его рассмешило это имя, и он расхохотался.

Собирательство монет мне поднадоело, и я с легкостью обменял царскую медь — перед размахом таких крыльев трудно устоять.

 

Петровский медяк Сеня взял на будущее — просто деловая хватка. Когда же я спросил его, почему вся квартира завалена копейками, Арсений рассказал мне о мучающем его многоступенчатом деле.

 

В их городке довольно известной личностью был выживший из ума старый художник, основным жанром которого являлся летний пейзаж с левитановским размахом и кустодиевским цветом. С возрастом он забросил пейзаж и стал рисовать цветные мохнатые круги на черном фоне и закрученные винтом галактики, похожие на вялых осьминогов.

 

Друг мой, прознав, что у старика есть коллекция монет, записался в его студию изобразительных искусств и стал исправно ходить на уроки — лишь бы подобраться к ценностям поближе. Он аккуратно посещал занятия. Он увешал комнату своими отвратительными творениями, где перспектива смещалась и внезапно сдавливала пространство, отчего в картинах чувствовалась тревога и напряжение, а гипсовые фигуры наваливались друг на друга, как пьяницы, выходящие из кабака.

 

— У него сын, этот, научный кандидат, — сказал мне Арсений. — В институте лекции читает. Тоже типа тебя — жуков копит.

— Поболтать бы с ним, — сказал я.

— Ага. Щас. Он важный. К нему подход не найти. Я вижу: висят на стене бабочки, здоровенные и цветастые. Обмозговал. Понял, что пригодятся. Я прямо у старика и выменял, как его сынок куда-то свалил. Дед совсем шальной, все собирает: от самоваров и старых икон до пустых горшков. Мы долго торговались, но я все же его уломал. У меня тут одна марка завалялась, на нее и разменял.

 

Почтовая марка, о которой он говорил, была ценная и старая. Друг мой хранил ее в качестве резерва. Но та легкость, с какой он избавлялся от всей это вещественности, всегда внушала мне уважение. Сеня занимался своим делом ради самого процесса, и еще, я думаю, он приобретал совсем не вещи, а качественно другое понимание окружающих его явлений. И это напоминало вымывание ценностей из глинистой и неподатливой породы, долгое и невидимое простому глазу.

 

Итак, Сеня регулярно совершал налеты на квартиру художника. Он ходил вдоль стен, увешанных сверху до низу картинами, и восхищался, и просил совета, и даже колупал ногтем особо понравившиеся мазки, но все его внимание было сосредоточено на монетах, хранящихся в шкафу в тяжелых альбомах. Среди них не оказалось ничего ценного, но друг мой не верил, что это все, что есть у такого бывалого собирателя старины.

Он продолжал таскать свои паршивые работы на оценку. Старик правил их размашистыми росчерками. Со временем Арсений выбился в любимые ученики. Техника его рисунков не улучшилась, но с художником он стал по вечерам пить чай, и тот рассказывал ему, потрясая ссохшейся рукой в набухших синих венах, о преимуществах своей новой творческой философии, а также о том, что значат его абстракции, как они рождаются в нем и куда уходят, когда он переносит их на холст.

 

— Зачем ему эти монеты? — удивлялся Сеня. — Он скоро помрет. Он старенький. А я их в дело пущу.

 

Друг мой был хитер и терпелив. Он опережал свой юный возраст по интеллекту. И в ходе этих долгих чаепитий он выяснил, что у художника есть тайно хранимая коробка, полная старинных иностранных монет.

 

Обычно художник вел себя довольно рассеянно, но в отношении этой коллекции проявлял удивительную цепкость и осторожность. Мой друг с досадой рассказывал, как успел лишь на минуту запустить руку в эти богатства и рассмотреть с десяток штук, и как старик, вдруг заговорив о чем-то постороннем, захлопнул деревянную коробку и, с трудом забравшись на табуретку, задвинул ее на высокий шкаф.

Художник сказал, что разменяет любые монеты из этого ящика на царские медяки и на советские копейки определенных годов и номиналов. Мой товарищ тут же собрал целый мешок копеек (а царских у него и до этого накопился целый сундучок) и стал таскать все это к старику равными порциями — так чтоб на дольше хватило.

 

Художник открывал потайной ларец. Друг мой кидался к нему и на стопку копеек свободно вытаскивал по несколько довольно ценных монет. Художник держал при этом свой ящик в руках и вдруг бесцеремонно захлопывал его, каждый раз чуть не ударяя Сеню по пальцам, когда считал, что с него хватит.

 

Через пару недель такого грабительства Сеня надумал сворачиваться и бросать занятия живописью: в ларце не осталось ничего ценного — так, только тугрики какие-то. Но неясные сомнения удерживали его.

 

И вот, в один из тех дней, когда он приносил к художнику свой единственный, писанный впопыхах раз двадцать пленэр, изображающий поворот реки, приобретавшей со временем характер условности, так как руку мой товарищ все-таки набил, и нелепый пирамидальный рыжий стог, больше похожий на эскимосский чум, старик проговорился о том, что когда-то искал ценные монеты с браком и одну, крайне редкую и дорогую, нашел.

Друг мой расстроился:

 

— А если я отдал ему еще один такой же брак? Я о нем раньше не знал!  Сеня считал, что художник дико хитер. Мой друг утверждал, что несмотря на забывчивость и начинающий шалить мозг старик маскирует массовым обменом медяков и «советов» свой поиск редких монет, может быть, еще более ценных, чем та, которую он уже имел.

— Но я все-таки выпросил эту браковку на обмен! Еще три месяца ходил. Ты даже не представляешь! Чаю выпил десять ведер. Рисовать чуть не научился.

— На что менять будет? — спросил я.

— После расскажу, — отмахнулся он. — Дело сложное.                

Поведав мне все это, Сеня до полуночи, вооружившись мощной лупой, искал в монетах, что высились колоннами на столе, и в тех, что я привез, аналогичный дефект. Я усомнился в пользе этого занятия, но друг мой был неумолим. Он выдал мне статистическую раскладку, где шанс найти браковку с учетом ее пропажи, нахождения в частной коллекции и прочих непредвиденных вещей составлял 0,01 процента. Это соответствовало перебиранию около ста тысяч монет определенного года и номинала.

— Как только я перещупаю столько денежек, — сказал он, — я не сделаю ни шага.

Именно так он действовал всегда. Им двигала какая-то расчетливая страсть.

На следующее утро оказалось, что мы куда-то едем. Сеня воскурил ароматические свечи. Я проснулся от их резкого пряного запаха, открыл глаза: к потолку тянулись струйки дыма, гибкие и как будто эластичные.

— Вонь развел, — сказал я.

— Не мешай. Это помогает мне сосредоточиться, — ответил он серьезно. — Ты представить себе не можешь, как подобная практика улучшает функционирование моего сознания.

 

Арсений сидел на полу в медитативной позе: задницей на пятках, в семейных трусах, лицом на восток.

Солнце поднималось. Его первые лучи легли на корявые карандашные рисунки, под которыми я спал на жестком диване. Дрожащий солнечный круг устроился у Сени на лбу. Словно это было сигналом, мой друг сделал плавный круговой жест руками, затем распростерся ниц таким движением, каким потягивается кошка, и встал.

 

Я спросил:

— Ты веришь в это?     

Я думал тогда, что все, являющееся правдой, должно иметь повторяющееся и постоянное, видимое проявление, выявляемое на практике.

— Дело не в том, что верю. А в том, что работает. Это мне Гена-самурай показал.

— Ты же его вырубил, — удивился я.

— Ну и что? — ответил Сеня.

 

У двери стояли два собранных рюкзака: мой — с провиантом и его — с инструментами. В сарае нас ждали два бывалых, но неплохих скоростных велосипеда.

 

И была долгая дорога. Палило солнце, и плечи тянул рюкзак. Мы съезжали с трассы на грунтовки. Там зарастали лесом брошенные деревни. Сеня разделил карту на участки и аккуратно обследовал местность, и это был его последний на сезон объезд брошенных селений. Он вытаскивал из рюкзака специальный сложный инструмент, который сам выдумал для работ в поле. Это был заступ на длинной рукоятке, похожий на кирку, молоток или топор в зависимости от того, с какой стороны на него посмотреть. Сеня заходил с ним в дома и разбивал косяки над дверью. Он где-то узнал, что раньше там хранили деньги. Ничего, кроме трухи, он не нашел.

 

В этих брошенных селениях на меня нападало странное и нехорошее чувство. Чувство отсутствия времени. Все застыло вокруг: крыши пустых домов, сам воздух, облака и окружающий дома тихий лес. Это было чувство брошенной земли, огромных пространств. Реки здесь превращались в болота. Дороги наглухо зарастали. Иногда мы не видели даже колеи — лишь по низкой траве можно было понять, куда ехать. И наваливалась отупляющая скука, и мне хотелось побыстрее оттуда убраться.

 

Наш улов оказался более чем скромен: в одном доме Сеня нашел старый кувшин с расколотым горлом и со старинным клеймом на дне.

Мы вернулись поздно вечером совершенно убитые. Ноги у меня болели. Мы поели, и я заснул, как только упал на скрипучий диван.

На следующее утро Сеня меня растолкал, и мы покатили на электричке в город. Я все время зевал, озираясь по сторонам, а Сеня таскал меня за собой. Сначала в музей, где он прилип к стеклу, под которым находились средневековые монеты. Тонкие и блестящие, они лежали россыпью и походили на чешую, содранную с крупной серебряной рыбины. Сеня достал блокнот и долго сверял какие-то наброски в нем с монетами под стеклом. Сухая бабушка, музейная смотрительница, старательно испепеляла нас взглядом, сжав ярко накрашенные морщинистые губы. Видимо, Сеня бывал тут часто и здорово ей надоел.

 

Затем на трамвае мы приехали на толкучку. У входа в парк гудела и кружилась плотная толпа. Здесь продавали старые пластинки, книги и значки. Сеня не церемонясь открывал ветхий нумизматический том, взятый с собой, и рылся в нем. Продавцы смотрели на Сеню с опаской. Этим приемом мой друг показывал, что он не промах и никто здесь его не обманет. Он битых минут пятнадцать спорил с крикливым мужичком о содержании серебра в одной монете и после приобрел неожиданно пару штук, но совершенно других, на которые до этого ни разу не взглянул.

Втечение следующих трех дней из его комнаты доносился металлический стук. Оттуда воняло жженой пластмассой. На столе у Сени дымился паяльник, там был тигель, штампы, обрезки алюминиевой проволоки, обрывки наждачной бумаги, шило, тонкие сверла, молоток, медные провода, деревяшки, похожие не колодку для ног, и тюбики с клеем. Пару раз к нам приходили соседи и жаловались на черный дым, поднимающийся столбом из форточки. Соседей Арсений терпеливо успокаивал.

 

Меня в комнату во время работы он не пускал. Я в одиночестве гулял по городу. Подолгу стоял на низком, дугой изогнутом, картиночном деревянном мосту и наблюдал, как ловко ныряют под ним в глубоком затоне водяные крысы, скользкие и блестящие.

 

Вернувшись с одной из таких прогулок, я застал у Сени странного типа. Это был бритоголовый парень с белым шрамом над верхней губой, одетый с показным бандитским шиком. На руке у него красовался огромный железный перстень с черепом в остатках сбитой позолоты.

Они сидели на кухне. На столе между ними возвышался тяжелый подсвечник и валялся спекшийся кусок металла. Друг мой разглядывал в лупу клеймо на дне старого чайника. Парень со шрамом всю эту рухлядь бесстыдно нахваливал.

 

— Как старье? Берут? — спросил он.

— Понемногу, — ответил мой друг, выдержав паузу и глядя напряженным глазом в лупу.

— А как вообще дела? Что новое подогнать?

— Пока не надо. Я хорошую монету завтра возьму, — ответил Сеня.

— Что за вещь? — спросил парень.

— Не важно. Штука ценная.

 

Сеня оторвал взгляд от клейма и развел руками, показывая, что ему ничего не нужно.

 

— Чего он интересуется? — спросил я, когда тип со шрамом забрал свой хлам и ушел.

— Да так. Подгонял мне как-то неплохие вещи. Теперь строит из себя Шлимана, откапывателя чудес. Носит всякий мусор, но иногда кое-что ценное попадается. Да и человек нужный.

 

Как Сеня рассказал мне, парень этот был местным бандитом, хотя больше походил на актера, усердно держащего сложную роль. Звали его Клоп. Многие его боялись. Говорили, что он носит в кармане настоящий пистолет.