Проза

Когда Саше было семь лет, он как-то плыл со своим братом в залатанной надувной лодке по огромной реке. Был жаркий июльский полдень. Вдалеке поднимался из воды песчаный обрывистый откос, и над ним сразу начиналось небо, а противоположный берег, пологий, казалось, вообще исчезал, словно они выходили в открытое море. Саша сидел в лодке, прижавшись спиной к горячему резиновому борту, и смотрел на далекий речной поворот, а его старший брат перебирал единственным веслом, распевая матросскую песню.

Внезапно поднялся сильный ветер. Черная туча накрыла их, и сыпанул бешеный ливень. Зашипела вода, и капли затрещали, ударяя по лодке. Началась настоящая буря. Хлестали злые белые молнии. Земля скрылась из виду. Саша вычерпывал воду кружкой, и его брат изо всех сил греб, вцепившись в весло худенькими руками, и лодка крутилась и раскачивалась в бурлящей воде. Когда ливень прекратился и показалось солнце, их прибило течением у поворота реки, в густом ивняке. Обессиленные, они хватались руками за ветви, обдирая на ладонях кожу, и лезли на берег.

Во время этого приключения Саша не ощутил и малой доли страха. Он чувствовал только беспредельный восторг, огромный, как грохочущее вокруг пространство. Он думал, что это нормальное состояние человека, ему казалось, что все люди вокруг таковы.

В мае, когда солнце припекало, он, уже подросток, часто убегал из школы с двумя друзьями. Его первый друг носил простую кличку — Кореш. Этот резвый и упитанный парень, необычайно добродушный и крайне ленивый, всегда хохотал, когда говорил, будто без смеха он не мог разговаривать вовсе, и вечно травил выдуманные на ходу анекдоты и байки. Его второго приятеля звали Генка. Этот был бледный, худой и большеглазый, как девочка. Он носил длинную светлую челку и в манерах и спокойном взгляде имел что-то благородное. Генка критически оценивал байки Кореша и ввязывался с ним в долгие споры.

Убежав из школы, они спускались в овраг, где протекал мелкий ручей. По склонам оврага росли старые дубы. Эти деревья пребывали здесь с тех времен, когда еще не было ни села, где жил Саша, ни даже людей, обитавших здесь давным-давно и говоривших совсем на других языках. Ручей убегал в бескрайние заливные луга с рощами и со старицами. Его извилистое русло несло чистую воду в громадную реку, раз в неделю по которой проходил неуклюжий пароход с кормой в рыжей ржавчине.

Саша с друзьями пробегал через темную дубраву и устраивался на берегу ручья. Генка доставал из портфеля книжку. Кореш не переставал болтать. Внизу, под заросшим кустами берегом, лежала полоска чистого желтого песка. Вдалеке вода в большой реке вдруг темнела от облачной тени, и эту тень, оставляя пенный след, рассекал рыбак на моторной лодке.

Саше легко жилось. Он ощущал присутствие в себе огромных сил, призванных служить чему-то большему, чего он пока не понимал и не видел. Ему оставалось ждать, и он существовал, глядя на белые облака летом. Пережидал долгие холода, глядя не бесконечные снега зимой. С юности в нем не было сомнений, что в будущем он будет поступать неправильно. И поэтому он жил испытывая огромное, обещанное счастье.

Лет в шестнадцать Сашу прихватила редкая болезнь. Его отправили в санаторий, где доктор вырезал ему ключицу. Через полгода он вернулся. Брат, пока он болел, ушел в армию. А Саша особенно нуждался в нем, потому что он сам и его друзья часто дрались с чужаками, происходившими из соседней деревни. Деревня эта давно срослась с их селом, но традиционное соперничество, идущее еще от их прапрадедов, питало вражду. И враги (все они были старше года на два-три, сильнее раз в пять и дурнее во все сто) особенно наседали после того, как некому стало его защищать. Саша часто и весело дрался в школьном дворе и по вечерам у клуба. Он здорово отбивался, и поэтому на него устраивали засады: двое хватали за руки, когда он выходил из школы, а третий часто бил кулаками в лицо, промахиваясь и торопясь. Саша вырывался, обидчики, мерзко хохоча, с топотом разбегались, и он приходил домой побитый, что было особенно печально дождливой грустной осенью или мокрой весной. Однажды, после крупной массовой потасовки, враги поймали его и здорово избили. Он прихромал домой с совершенно разбитым лицом. В полном отупении, со звенящей головой, он прикрепил между крыльцом и сараем перекладину. Плечо не держало без ключицы, и он, пытаясь подтянуться, падал и после до темноты мутузил кулаками и ногами самодельный снаряд — тяжеленный мешок, подвешенный на дереве в саду и набитый песком, который со временем слежался до твердости камня.

Мать кричала ему из дома:

— Безотцовщина! Дрянь такая! Все балбесничаешь! Поделом рожу тебе разбили! — и с грохотом захлопывала окно в сад.

***

Село, где жил Саша, называлось Лихой берег. Говорили, что разбойники, «лихие люди», в стародавние времена избрали это место своим логовом и жестоко грабили проплывающих мимо купцов — тем и жили. Со временем они успокоились и превратили в основной промысел рыбную ловлю. Теперь же работяги из бывшего рыбсовхоза продолжали эту линию: они быстро переквалифицировались в браконьеров. Их ремесло имело глубокие корни и веские причины, поэтому с рыбнадзором они то дружили, то враждовали, и вся эта затея государственного контроля казалась им просто еще одним препятствием, похожим на холодный ветер или дурную погоду, которые нужно с терпением преодолевать. Браконьеры составляли отдельное сословие. В сезон они работали на износ, зиму отлеживались и лечились, чинили и готовили снасть, по мелочи ловили из-подо льда. Самый известный из них имел повадки купца-самодура: покупал дорогую машину и на следующий день разбивал ее вдребезги, закатывал свадьбы своим дочерям с трескучим салютом на всю ночь, дрался в ресторанах и медленно и упорно отстраивал себе громаднейшие хоромы на отшибе за селом, окруженные настоящим зубастым частоколом. В этом человеке кипела древняя кровь, связываться с ним было себе хуже: как-то раз ничем закончилось расследование по делу одного утопленного в пруду особенно злого и надоевшего всем работника милиции.

С одним из таких рыбаков Саша часто уходил на реку в ночь. Под утро он возвращался домой счастливый, с тяжелой, туманной головой, с приятной сонной ломотой во всем теле, и кидал в таз на кухне улов — большущих и тяжелых, слизистых рыбин, еще медленно открывающих свои немые рты. После спал несколько часов и просыпался, свежий и легкий.       

После окончания школы, первым же летом, почти все Сашины одноклассники разъехались. Однако через месяц вернулся Кореш и почти одновременно с ним — старший брат.

Отец Кореша выбил сыну по старым связям место в военном училище на Дальнем Востоке. Кореша провожали как на войну. Но тот все нормативы и экзамены завалил, все деньги, что ему дали, проел, и, не дожидаясь зачисления, уехал домой без копейки в кармане. Добирался через всю страну электричками и попутками не одну неделю. Приехал небритый, помятый, похудевший, но такой же неунывающий.

— Служба, Саня, это не для меня. Сапоги, прапорщики, наряды. Все — я туда ни ногой, — сказал он.

— Чего отец? — спросил Саша.

— Чего, чего. Посмотрел на меня и обозвал мудаком. Вот мамаша моя — та хреначила весь день.

Брат же с самого приезда находился в длительном алкогольном заплыве: никак не мог выбраться из затянувшегося торжества, устроенного по поводу своего долгожданного дембеля. Добродушный, он угощал широко и щедро и принимал к себе всех жаждущих. Он израсходовал все свои деньги, занял и снова просадил средства. Но теперь люди, втянутые в круговорот праздника, уже не могли остановиться просто так, и постепенно Сашин братец стал центром некоего сообщества. Побитые мужички, бичи, темные личности с наколками на шее и кистях, с неясным будущим и совершенно темным прошлым, пришибленные шатким состоянием своего здоровья и жарой, тянулись вереницей к нему в дом с самого утра, подобно клиентам, приветствующим своего патрона. И если мать была дома, то под ее крики вся эта публика тут же скатывалась с крыльца, грохоча ногами по ступеням и выкрикивая оправдания хриплыми голосами.

После бегства своих друзей старший брат появлялся из дома. В отличие от Саши, худощавого и узкоплечего, он был крепко сбитый, приземистый, круглолицый. Покурив, он подскакивал к тяжелому мешку, подвешенному на дереве, горбился и коротко бил его кулаками.

— Слабак. Бросай курить, — говорил ему Саша, который, проснувшись после рыбалки, поливал огород.

— Да я еще тебя положу! — кричал старший брат с вызовом.

— В-о-о-о-т! — тянула мать дрожащим голосом, выходя из дома, — Смотрите-ка, очнулся, сокол! — и отпускала старшему звонкую оплеуху пухлой рукой, пока тот стоял к ней спиной и колотил мешок.

— Ты и брат твой — одно семя. Дурачье! Спиногрызы! — обращалась мать сначала к Саше, а после к обоим и начинала вечную историю, где фигурировали недостижимо идеальные сыновья, мужья и семьи.

Закатав штаны до колен, голый по пояс, Саша таскал воду из бочки. Он с радостью выполнял эту работу, как и все остальные дела. Его сильная спина блестела от пота, босые ноги пачкала мокрая земля. Он молчал в ответ на крики матери. Он все еще чувствовал запах реки и холод, идущий от воды, и слышал топот далекого мотора, который пропадал так же внезапно, как и возникал. И разговоры браконьеров друг с другом, когда лодки сходились и ударялись бортами. Рыбаки курили и полусловом делились важными вестями, и рубиновый огонек сигареты отражался в воде. И вдруг шумный плеск и за ним такой глубокий звук, словно кто-то громко проглотил воду, — как будто сам рыбий царь дал о себе знать, чтоб смертные не заигрывались со своими сетями, и рыбаки поворачивались на этот шум, хоть и знали, что это, наверное, камень скатился с обрыва.

***

Брат дотянул длительный праздник до своего дня рождения и решил устроить всеобщий бедлам. Его поддержал Кореш, непременно желавший отпраздновать свое чудесное освобождение от службы.

На таких сборищах в Саше просыпалось редкое для него презрение к окружающим. Он говорил себе: ничего, это все для меня — как вода, а все ваше веселье — сплошная глупость.

Сначала был холм. Он обрывался в заливные луга. В сумерках синела равнина за рекой, и вдалеке за ней угадывалось бледное зарево далекого города. С пьяного холма они переместились, растеряв по дороге половину компании, в чей-то дом, где после темноты резало от электрического света глаза и где по очереди били по струнам расстроенной гитары и пели песни. Саша впал в пьяное оцепенение, его клонило в сон. Очнувшись, он увидел у своих ног пепельного ушастого котенка с большой головой и тонким дрожащим хвостом. Он поднял его к себе на колени и стал гладить.

— Лапы какие большущие! Кот будет хороший. Крыс давить будет, — сказал Саша.

Вокруг визжали и хохотали, со стеклянным дребезгом разливали по кружкам и стаканам.

— Можно я его себе возьму? — сказал Саша, разыскивая неверным взглядом хозяина дома.

— Да бери, Саня, бери! Не спрашивай! — крикнул Кореш.

Он упал другу на плечо и хотел ему налить, но плеснул мимо, попав водкой на котенка, которого Саня держал на коленях. Совершив это, Кореш, вопреки своей тяжелой комплекции приобретавший в пьяном виде совершенную независимость от земного притяжения и легкость движений, как официант, закрутился вокруг стола, разливая всем остальным.

После полуночи Саша возвращался домой. Теплого кота он засунул себе под футболку, придерживая его руками. Котенок порывисто двигался, царапая ему живот и грудь.

На следующий день он проснулся рано, в чулане, на старом продавленном диване. В окно отвесно било солнце. Он сунул руку в карман и достал полную горсть измятых цветочных лепестков. Рассмотрел их в сомнении. Привстал, сгреб за шкирку спящего в ногах котенка, высоко поднял его над головой и повалился на спину.

— Скотина! — промычал он ласково и положил кота себе на грудь.

***

Вечером появилось побитое жизнью общество — спутники его брата. Они несли своего избитого вожака. Волосы у того слиплись от крови, и одежда была порвана. Из желания быть причастными, они тащили его в количестве гораздо большем, чем нужно, чтоб нести одного человека.

— Не пойду в больницу. Так отойду, — говорил брат слабым, покорным голосом.

После все эти люди толпились у дверей и наперебой рассказывали о вероломном нападении и о том, как нашли брата поверженного наземь. Из их отрывочных возгласов и оправданий Саша смог понять, кто это сделал. Он разогнал всех по домам и направился в местный кабак.

Дверь этого заведения часто открывалась. Там горел тусклый свет, оттуда долетал хриплый смех и раскатистая брань. Дверь захлопывалась — и вновь ни звука на улице, будто само здание кричало невпопад, раззявив квадратный рот. Окна в кабаке доверху замуровали кирпичом: их слишком часто высаживали то лавкой (которые теперь в целях безопасности намертво прикрутили к полу), то чьей-нибудь отчаянной головой.

          В забегаловке кисло пахло разлитым пивом, клубы сигаретного дыма стояли в воздухе. За деревянными столами в длинной комнате сидели приезжие строители, возводившие двухэтажную дачу на окраине села. Отдельно от них шумно гуляли местные парни. К потолку поднималась барная стойка со спиртным и закусками. За стойкой работала пожилая женщина с горьким и неподвижным лицом. Она уверенно и сноровисто обслуживала бурлящий вокруг бедлам, отвечая посетителям с такой лязгающей интонацией, что они возвращались к своим столам, неуверенно и робко посмеиваясь.

Те двое, которых он искал, были здесь. Один, как и его брат, всюду носил свой расшитый дембельский китель. Его приятель топтался рядом. Он сильно чесал плечо с неясной голубой наколкой. Из-за своей сутулости и длинных узловатых рук он походил на побритого и одетого в майку и джинсы павиана.

Саша ударил ладонью по спине парня в форме.

— Выйдем, — сказал он и развернулся к двери.

Его мщение походило на охоту, его даже потряхивало от первобытной ярости, и от волнения он видел все как бы через трубу или оптический прицел.

Парень с наколкой завелся. Он крыл Сашу матом и пытался развернуть его к себе лицом, но Саша молча вырывался и шагал себе дальше, пробираясь на улицу. Там он схватил дембеля за шиворот и, не отпуская, бил по лицу до тех пор, пока тот не перестал орать и защищаться и не заскулил. Парень с наколкой скакал рядом и пытался спасти своего дружка. Они своротили на землю чей-то мотоцикл, пока дрались, и дембель рухнул на асфальт. Он лежал на спине, рычал, плевался, и, как во сне, слабо сучил ногами в пыльных берцах. Саша оглянулся: второй противник исчез. Из кабака высыпали работяги. Они страстно желали продолжения.

— Вот это боец! — заключил один из них с уважением в голосе.

***

          Неделю спустя, поздним вечером, Саша возвращался с рыбалки. Дорога шла полем. Она так удивительно петляла, что огни села все никак не приближались, а просто неторопливо гуляли по горизонту: то в одну сторону, то в другую.

          В переулке, ведущем к его дому, один из врагов обхватил Сашу руками, прыгнув на него сзади, и запыхтел на ухо. Другой появился впереди с ножом в руке.

Это те двое набрались сил и совершили ответный ход.

Саша вывернулся, свалил парня на землю и вдарил ему кулаком. Парень с ножом, увидев такой поворот, зарычал и заматерился, подбадривая себя. Он подпрыгивал к Саше боком и тут же отскакивал, как фехтовальшик. Он держал нож далеко перед собой на вытянутой руке, словно пытался поставить таким образом преграду между собой и противником, и по всему этому было ясно, что он совершенно не знает, что делать с этим заточенным куском металла дальше.

Саша налетел на врага и ударил ему с размаху. Парня здорово мотнуло, он выронил оружие. Саша опрокинул его на землю. Тут в него вцепился другой противник, и они снова боролись, и снова Саша повалил его и навтыкал ему кулаками.

Оба врага были здоровыми, сильными парнями, но в Саше сидела такая упрямая пружина, что в итоге им пришлось убегать, для сохранения формального достоинства громко выкрикивая проклятия и угрозы.

***

Он снова пропадал ночами на реке, и мать по привычке бранила его каждый день. Таков был ее способ разговора и выражение чувств. Она вплетала в свою речь новости, которые произносила так же напористо и звонко, как и свою ругань. Физически устав от этой брани, Саша устроился на мебельную фабрику. Этим заводиком владел местный воротила. Он делал все, что попадалось под руку: от сдачи черного металла до торговли тряпками. Лет десять назад он даже прятался от блатных спортивных парней — выпускников факультета физического воспитания из областного города. Они приезжали на старом джипе и искали его с автоматами в руках.

Из-за шума и суеты фабрика имела сходство с каким-то неугомонным существом, питающимся древесиной. Внутри было жарко. Рабочие открывали все окна и все равно обливались потом под рев станков, визжание сверел и пил. Молодые парни и мужики входили в цех, осыпанные опилками, и с грохотом швыряли на пол груды досок. На улице в старый фургон, покрикивая, грузили готовую мебель. На пилораме вкалывал Федя-пистолет, прозванный так за отсутствие трех пальцев на одной руке: мизинца, безымянного и среднего. Он, молодой пьяница, работал торопливо, весь в какой-то лихорадке, много кричал и ругал охрипшим голосом парней, подносивших ему материал. В пропотевшей майке, в огромных галицах, закрывающих его тонкие загорелые руки почти по локоть, он с таким выражением лица направлял на циркулярку тяжелую доску, будто брал на таран вражеский корабль.

На перекурах кто-нибудь часто доказывал, что продали в прошлом месяце мебели на столько-то тысяч, а получка в этом меньше на столько-то сот рублей. Тут Саша снова ощущал то же высокомерное презрение, что и во время пьяных сборищ. Каждый раз, получив зарплату, он отдавал почти все матери и забывал о деньгах. Ему приелась эта вечная болтовня, и, не дослушав приятеля, он надевал рукавицы и возвращался в цех. Здесь Саше нравился запах сухого дерева, рев станков, хохот парней. Он любил то, что получались крепкие, ладные вещи — следы работы его рук.

По пятницам парни собирались в той забегаловке, где он отомстил за брата. Занимали четыре стола, сдвинув их вместе, и откручивали от пола лавки, чтоб вполне обустроиться. Шутили с новенькой молодой и бойкой продавщицей, и в кабаке дружно, залпами, грохотал их хохот.

Саша часто ходил со всеми. Кругом веселились его друзья, такие бодрые и неугомонные. Они все громко, как один, говорили, подражая друг другу в грубости слов. Хохотали над предельно пошлыми и гадкими анекдотами и много курили — намного больше, чем хотели. Много пили — гораздо больше, чем им было нужно для веселья.

Половина завсегдатаев этого заведения искала, конечно, приключений. Поэтому Саша часто дрался по вечерам. Ввязывался за своих и бился с чужими. Он чувствовал эту густую агрессивность. Она, как душный дым, висела всю ночь в воздухе. Обычно все происходило совершенно одинаково. За одним из столов начинали орать, повторяя одни и те же фразы. После летели со стола бутылки, все матерились и кто-нибудь с грохотом валился на пол. Перекрикивая весь этот шум, визжала, как сирена, продавщица, и драка, похожая на многорукого плящущего беса, закручивалась, сбивая со столов посуду, увлекая, забирая с собой парней, и вылетала на улицу.

Вскоре все вокруг знали, что Саша — непобедимый боец, и то, что началось для него как необходимость защищаться, переросло в жестокий спорт. Когда дело доходило до драки, парни смотрели только на него и часто все устраивали так, чтоб он бился с кем-нибудь один на один.

Но часто он уходил в самый разгар попойки, когда лили мимо стаканов. И эта легкость, с которой он мог оторваться от веселья, радовала его самого: он чувствовал это как доказательство собственной свободы. Он шел к знакомому браконьеру. Садился у него под окнами на лавку и ждал. Рыбак появлялся из дома, вытаскивал тяжелые сети, открывал гараж, где стояла старая «Нива», и загружал снасти в машину. После, присев рядом с Сашей, закуривал, собираясь с мыслями.

Мужик этот был щуплый и невысокий, с покатыми плечами, с бородой, клочками торчащей вокруг рта. Он был молчун и отвечал на Сашины вопросы кивком или пожатием плеча, каждый раз умудряясь вкладывать в эти действия очень сложные оттенки мысли и чувства. Он часто болел почками из-за холодных ночей, проводимых на реке, и неделями лежал в районном городе в больнице.

В такие ночи, отправляясь с ним на рыбалку, быстро трезвея, Саша чувствовал, как ходят внутри него меха — раздувают огонь, как работает вхолостую тысячелошадный мотор. Он ощущал такую радость, что ему казалось, будто нужно что-то сломать или причинить себе острую боль, чтобы привести себя в чувство.

(Окончание следует)