Проза

1.

Что отсутствовали где были как плыли переполненной пустоты были и небыли как пузыри дрожали лопались как корабли чайная ложка кислогорькой микстуры всполохи фар кашлем на шоссе шорохом в кустах как и все мы выдумываем себе что-то спим наяву бодрствуем во сне кто мы зачем куда и какие истории придумывают нас какие спектакли нас берут в актеры проклят человеческий род лишь ничто и воля пустота и бреда траектории зовутся существованием нелепые попытки заново начать и прожить проживание вместе со стулом и столом с цветком и троллейбусом в вагоне метро на поляне высоко в горах с кошкой и быком с собакой и зайцем на кровати пешком или опаздывая зевая оглядываясь разговаривая лишь бы с кем-то лишь бы о чем-то цепляясь за стены за потолки лишь бы куда-то что глаз не видит ничего кроме себя как велосипеды изобретаются в молчании колес в задумчивом вращении педалей далеко за полем с озимыми появляющимися из ничего что сказали и не услышали замахали ушами и улетели как стройна бессвязная речь прорастает в поле как чья-то рожь как чья-то ложь колосился что кто-то уже и молил и где-то уже индевело глаголами голубых яблок глазных и носа в вицмундире что не узнали своей а обручились с нежностью морга с творожной улыбкой на устах с густыми ногами на пустых пирожных что вошел на кремовых своих да на шоколадных а вышел с галстуком варенья и облизал потому что было не было потому что было нигде и ничто а стало возможно да блин как пустого да бессвязного как густота так и брожения как выделения что и винного как пузыря да надувного глазастого опять в шесть или в пять

2.

Что, где был уже холод жаркого озноба из печи, дым из трубы крематория, мыла, пенящегося из-под кожи, и что лежал-то Сергей на самом деле и впрямь в морге и тер он нос свой, и думал, что холодно, однако, туточки, на металлическом столе, и не дышал в дырочки, лишь бы не заметили и не сожгли.

А что работничек-то уже закусывал от микроволновки жареным яйцом с колбасой, да с луком, дабы подкрепиться и пойти вскрывать очередного, нафикстуаривать, румянить с торжественностью нос его непослушный, подрисовывать скорбность надбровных дуг и выделять тенями строгость губной линии.

 «Как живой! Блин, скажет про меня Алена!» - встрепенулся Сергей.

И так он и лежал голый с голыми ногами на холодном металлическом столе, дрожа от страха и стыда, что вот сейчас вот-вот его раскусят и – ага-а, попался, гад! – проткнут ножом живого в живот. И тогда-то он уже точно ничего не сможет поделать на новом начале – ни Алене доказать, ни профессору доказать, ни даже Егору доказать. А Егор-то, похоже, запал на Алену, что микстура для всех кишащих тварей стара, как мир, из болота выскользнувший, что надо только постараться и ему, Сергею, спрыгнуть с этого стола и дальше, дальше, по кафелю до заветной дверцы, и тихо и незаметно, чтобы не успели ножичком. И уж тогда-то и доказать им всем.

А работник уже вытирал салфеткой сальные губы, брал нож и подавался из теплой светлой комнатенки в прохладный просторный зал, где в морозильных плоских камерах покоились тела разных бывших, кому по жизни уже повезло – по раковой ли болезни, аль по инфаркту с инсультом, ежеси по аварии несчастного случая, а то еще были и такие, которые и сами себя того – веревочкой, газом или таблеточками… И уже надо было поскорее вырезать пучащееся, быстропортящееся, насасывать в живот раствор, впрыскивать под надбровные дуги, наливать щеки яблочками наливными, то да сё, давать, типа, жизненный объем, чтобы для прощания предстало торжественно в надгробную речь и для  прощения вся и всего в духе перед заколачиванием.

«Так буде и с этим, - подумал, - что счас спустили из реанимации. Ишь себе герой –дышать он, видите ли, не хочет… А вот я покажу тебе нос».

И работник чихнул, включил синие кварцевые жужжащие, фурыкнул, вытерся обложкой, отложил нож, взял маску, надел маску, взял перчатки, надел перчатки и, взяв опять нож, пошел уже на середину жужжащего зала, где приготовленный перед ужином, типа, на десерт, Сергей некий лежал уже голый на столе. А он, работник, любил «своих» бывших называть по именам и обычно спрашивал санитаров, а как зовут, например, такого-то, ну того, например, с синей ногой? И санитары, покрутив поначалу в усах, отвечали со всей серьезностью, что, мол, к сожалению не знают. А поскольку уже вопрошание повторялось из раза в раз, то узнавать стали санитары имена бывших у медсестер заранее и привозили уже работнику на именах готовых.

Так работничек и хотел попотчевать Сергея теперь ножичком, поковырять ему для начальца. И вдруг… на столе никого не оказалось.

Работник в изумлении присел на поясницу и заглянул под стол. Но и там тоже оказалось пусто, что даже крякнуло от удивления у работника в крестце.

Кварц синий световой злорадно жужжал и мигал под потолком в длинной лампе. А Сергей, съежившийся голый, лежал вместо стола на каком-то каменном углублении для слива внутренностей и дрожал от отвращения и от страха, как бы его не заметили.

Работник же почесал себе ножом голову и огляделся. Лампа по-прежнему вдумчиво жужжала и светила. И тогда работник увидел один бокс приоткрытым, а из бокса торчала синяя морозная нога. И тогда работник подумал по логике идеи, что если он сам не сумасшедший, то, значит, придаточным числом, наверное, он забыл достать Сергея из морозилки, и что он только подумал, что достал, и вообразил, будто даже и переложил на стол, что бывает такое, конечно, не часто, но случается по случаю чересчур холодной температуры, когда заламывает виски и не только у бывших, а иначе как доказать? Да и вообще, что было, а что не было? Вот, например, входил в лифт в четверг санитар Валерий в бронзовом шлеме или не входил? Даже если и не входил, найти его с главврачом и спросить, а вдруг он, типа, и не Валерий?

И, покрутив себе у себя перед собой ножичком внимательным, работник выдвинул на роликах из камеры лежалое тело с синей ногой и представил себе, как будто тело это и было телом Сергея, и переместил эту твердую телесную конструкцию на стол, и, крякнув, принялся ковырять ее мерзлый живот, не обращая даже и внимания на то, что тело это было, похоже, женское, а не мужское. «Да и что тут такого, а, может, этот Сергей был женщина?  - успокоил он себя, работник, замечая, конечно, женские признаки между синими ногами. – Да и какая тут разница, кого сжигать, если имейлов от родственников не поступало? Недостачу пополним по бомжам». И со спокойной совестью работник представил себе бомбардировщик, как тот гудит, мигая прожектором, и, подлетая, обильно-обильно бомбит, так, что все сравнивается с землей.

Сергей же, с ужасом наблюдал из углубления, как работник, басом напевая, подцепляет мерзлое тело, ломает, вспарывает, перемешивает и перекладывает. И от невыносимости зрелища он воспользовался все же одним из моментов, когда работник  отвернулся, и тихо выскользнул из каменного желобка. Но едва он пробежал на цыпочках в соседнее помещение, как в дверях загремели ключами, и вошла уборщица. И, чтобы не быть обнаруженным, как живой, он снова лег на первый попавшийся разделочный стол.

3.

Выбравшись из морга наружу, Сергей уже быстро, как некий дух, несся до больничных ворот и перемахнул через ограду, что охранник, выскочив из своей будки с недоеденным куском колбасы в руке, едва успел ему крикнуть «Да ты что?!» - как уже и след Сергея простыл за углом. И когда уже простыл, в смысле стал стылым и холодным, след Сергея, то охранник, присев, наконец, на своих усах и не поверив усам своим, отставил в сторону на руке с мизинцем недоеденный кусок колбасы и только-только, что и догадался понюхать острым носом воздух, как собака, да только оно уже практически ничем и не пахло.

Тут-то Сергей и очнулся от привидевшегося. По-прежнему, он лежал на столе, в соседнем помещении, до которого только и успел добежать. Но сейчас над ним наклонился не охранник с усами, а работник – и лицо его было перекошено от ужаса, а в руке занесенной дрожал нож.

Работник же все никак не мог прийти в себя над ожившим мертвецом, которого он, благодаря уборщице, обнаружил в соседнем зале. Он хотел было вонзить, как острый кол, в самую грудину вампира нож, и не мог, рука его как будто застыла и закаменела.

- Что же ты за мертвец за такой, бегающий из помещения в помещение? - зашептал работник. - Отпусти мою руку, и я отправлю тебя обратно.

«Он хочет, хочет от ужаса и не может от ужаса зарезать меня. Ему кажется, что это я не даю ему убить себя», - догадался Сергей.

- Куда же обратно? – зашептал он невинно в ответ.

- Откуда ты вышел.

- А откуда я вышел?

Тут работник не выдержал, и, задрожав от напряжения мысли, всхлипнул:

- Из смерти ты вышел.

- Помилуй, я бы хотел еще немножко пожить.

- Как дух или как человек?

И вот тут-то Сергей вдруг и осознал окончательно, что не хочет он быть духом, а хочет жить просто как человек. И так же честно об этом работнику и сказал.

Работник медлил.

- Послушай, - заговорил вдруг как-то по-дружески Сергей; он внимательно следил за ножом, по-прежнему над ним занесенным. – Я, видишь ли, раньше все хотел что-то доказать. Я раньше все старался, карабкался в каком-то слепом и отчаянном делании, я был озабочен от знания, и знание я хотел использовать опять же для доказательств. Я все хотел додуматься, произвести на свет нечто, чем бы я мог заклясть весь этот мир, который был так труден для меня, который не хотел меня признавать за полноправного своего соучастника, потому что по его меркам я был слаб. И оттого я часто мечтал придумать какую-нибудь последовательность, может быть, жестов или, лучше, знаков, а может быть, даже и просто слов, что я смог бы, владея возможностью такой последовательности, не бояться находиться среди людей, что никто на меня не нападет, не начнет обижать, что никто не посмеет подумать, что я просто идиот несчастный, что я только играю, как ребенок, и прикрываюсь чем-то взрослым, лишь бы меня не разоблачили, а что сам-то я, по-прежнему, маленький, и что от того-то и хочу защититься таким образом от мира больших взрослых, которые если только и захотят пощадить, так только за то, что я маленький или за входящую смерть. Понимаешь, - Сергей говорил все быстрее, распалялся, словно бы находя, наконец, себя в словах, - если ты, находясь здесь и отталкиваясь от того, что тебя здесь окружает, видишь что-то другое, и если ты об этом говоришь, то, значит, ты как бы совершаешь усилие отхода, здесь вычитаешь из сейчас и заменяешь на что-то другое, а ведь присваивать себе такое знание, означает, позаботиться и о спасении. Так стоит ли отказываться от такого «я сам» - прямого, хитрого или кривого? Или, надо как зверь, который вынюхивает запросто, сам по себе, именно здесь, идет по следу своей добычи от голода своего, а не от своей пресыщенности?  Он мог бы нести ее, добычу, закинув за плечо, и быть при этом с другими - смотрите, вот я загрыз еще одну овцу, ибо я тот, кто грызет овец. Но он должен накушаться и насладиться ею втайне, потому как голоден и должен есть для себя, а не для других, не ради славы, как какой-то… - и тут Сергей вдруг чихнул.

Впрочем, в морге, несмотря на его разгорячившееся лицо, было и вправду довольно холодно.

- Так вот ты какой, однако, - задумался работник, - что же ты это всем этим хочешь сказать? Что следует выдумывать себе жизнь?

- Лишь бы не помнить, лишь бы не представлять ни на каких представлениях, ни на каких спектаклях, что смогут простить тебе и не трогать только из-за роли, которую ты не перестаешь им играть, и только за это не запирают в сумасшедший дом, не кладут в больницу, где можно безнаказанно издеваться, что ты можешь только мычать, как собака, ползая на четвереньках в вонючем сортире, и вычищая зубной щеткой, - с жаром выговорился Сергей.

- А сам-то уверен? – спросил работник.

- Конечно, - вздохнул тот. – Но когда меня осенило, в чем может быть доказательство, а я переходил тогда Кольцо Садов в неположенном месте, то тут-то меня и сбило троллейбусом…

- Женщина?

- Мне почему-то надо было доказать… и ей, да… и всем… что я достоин… А ведь ни ангелы, ни звери не доказывают. Они… становятся. А когда устают, то ложатся и спят. Не думай, даже ангелы ложатся на траву и подгребают под себя сухой валежник и устраиваются на нем и тихо урчат. И чуткая дрёма их жизни, чтобы чуть что, проснуться разъяренно и загрызть черную нахлынувшую явь, как будто во сне, всегда при них, вот почему у них светятся глаза, потому что в них никогда не спит их звериный свет, потому и мир виден им и ночью. А вот мы с тобой хоть и нацелены на солнце, чаще читаем под лампочкой.

Тут Сергей почувствовал вдруг, что ему как будто совсем нечем дышать стало, и догадался, что это и есть тот самый признак доказательства, с которым он отныне решил бороться.

- Ну, хорошо, - сказал работник, - похоже, ты меня убедил. И в самом деле, отпустить тебя, что ли, к чертям собачьим?

- Отпусти, - кротко улыбнулся Сергей.

И нож дружелюбно опустился рядом с ним.

4.

Пустая коробка из-под обуви, и мрачный работник из морга, который, развеселившись, вывез Сергея в багажнике своего «рено» на дачный поселок для сотрудников больницы, где когда-то и сам получил шесть соток, как на кладбище. Там он выстроил дом и огромный высокий курятник для яиц, чтобы продавать коллегам по работе насчет жизни. И работник запер Сергея в погребе, чтобы развлекаться с ним весело, что пусть тот что-то такое говорит, что работник будет с удивлением слушать, а там - посмотритца, может, как-то этого Сергея чудного все же отпустить, ну, не в лес, конечно, в случае чего, лучше, конечно, зарезать (а то вскроется недостача) и обратно подложить.

Работник вспомнил тут, что у него была когда-то жена и ребенок, сама она умерла от рака, а ребенка он куда-то дел, к каким-то дальним родственникам, в Томск что ли, где они работали, как все в наше время, в торговле. А тоже ведь когда-то кормил ее, как он нес сейчас блюдце с молоком, крупное, жестяное, как будто для кур, чтобы чего не подумали, а сам нес поить Сергея розового, как он почему-то так его теперь называл – «а пойду-ка я поить розового» - может быть, потому что на его работе, все вокруг были бледненькие и желтенькие, некоторые даже с синевой, а Сергей теперь, когда на него падал луч солнца через отверстие люка откинутого, всегда улыбался с розовым радостным лицом, и даже не жаловался, что работник его до поры, до времени, пока все не устаканится, заставлял сидеть под курами, куда никто и сунуться никогда бы и не захотел по причине запаха и исторгаемых ими маленьких черненьких продолговатых котлеток.

«Ну, ты, чего этого, - приговаривал бывалыча работник, когда Сергей унывал уже и не улыбался, - потерпи еще маленько».

А сам думал, а может быть, и вправду зарезать, пока не поздно, и подложить в крематорий, в коридор, тот, справа, там есть одно такое темное местечко на куче угля, что, типа, я не виноват, это вы, типа, сами забыли, а если что, сказать и заложить их, что углем, гады, поджигают, а газ спускают налево, на заполнение баллонов, оттого и чад такой черный из трубы, что хлопьями летит, и жители микрорайона жалуются. Короче, работник разрабатывал в себе план мысли, как вывернуться в случае чего. И не мог все же себе не признаться, что резать не хочет, потому как приятны весьма были ему все же эти речи Сергея, что тот, попив молочка, закусив сырком да мясцом куриным, начинал тогда разговаривать работнику, что тот усаживался на корточки, как татарин, и слушал с удовольствием, опустив щеки к люку, и даже примурлыкивал в усы, отчего куры, не понимая человечьего языка, льющегося снизу вверх из невидимого отверстия, с удивлением и строго взглядывали на сидящего на корточках работника и, дергая взад-вперед головой, быстро, балетно, как на пуантах, удалялись, вспархивая для поддержки курьими крыльями своими, данными им, как будто, для ходьбы. Наверное, им мерещилось, что работник – и не работник совсем, а такой зеленый кот-котище с зеленющими глазами, что сидит-сидит да вдруг припрыгнет и схватит меховыми лапами и продерет острыми когтями до крови, что – куд-ку-дах! куд-ку-дах! – только пух да перья.

И так несколько месяцев и прошло.

5.

Послушай же, работник, речь, что я хотел доказать, чтобы разыграли они, если бы смогли, жизнь свою заново, как в театре. Но тут надо бы мне, так дивно замолчать, сделать паузу, как будто бы и нет меня рассказчика, что это ты просто сам сидишь тут один, присев у края черного люка, что солнце через щели на твоем лице, и уже согревается лицо твое от лучей его, и не все ли равно, где настигают тебя лучи солнца, пусть даже и в курятнике. А что, жизнь - не курятник? Да, котлетки, да пар тепленький, жареный запах, но разве не близкие ли они нам куриные твари, что окружают нас, как родные? И если есть лишь пустота слов, а не только говорение, что вышли мы с тобой за их пределы и рассказали сами себе молчаливо, что и тишина, и незнания черная ночь – может быть, равны и самому солнцу. Не смогут не навестить тогда нас слова о несказанном, поплакать, как непонятна жизнь, что возрастают в слабости, что стремятся вверх, настигая низы.

Так говорил Сергей, что и куры застыли, каждая на своем месте, и даже гордый изумрудный петух замер на своей ноге, как на подставке, и уже разгорался его гребешок, как мочка детского уха, пронизанная в воскресное утро солнечными лучами, так и куры и петух, как будто слушали они начало ручья, что присушивалась и коза смысла, что дует, как дальний бег без колокольчика, так говорил Сергей, что никто не сможет настичь, как бы не кричали: «Коза, где ты, коза?» - а тем временем по пригоркам, как птица, через высокие травы, не взирая на обусловленность, как будто не должна давать молока, потому что те, кто летят, не обусловлены жеванием, а значит и не терпят, что ты не тот, кто ты есть, что ты не тот, кто терпит, я не тот, кто терпит, и он. А летим мы с ветрами высокими поверх тучных стад, и дуем, где нам охота.

И, так говоря, он умолк опять, как будто продолжал говорить, что слова уже сами как будто играли с молчанием в представлении работника, словно бы и солнце уже погасло за сараем и луч солнечный затих и стушевался на его лице, потемнел, будто бы его, луча, и не было, и словно бы и не было и солнца самого. Что с лицом и глазами, блестящими в полутьме, уже так и сидел работник на корточках и куда-то смотрел, как будто спал, что театр слов уже распадался и намерений не имел, чтобы так серьезно относиться к спектаклям, построенным из букв, как к чему-то серьезному. Что серьезность оставалась в чем-то другом, потому что не слова не находят те роли, которых мы так хотим, а просто сами роли не могут найти нас, потому что им трудно отыскать нас, когда мы сами мешаем себе на солнце, где всё так видно, и где нет безмолвного имени, потому что оно только в самом себе.

Работник давно уже покачивался на корточках, уткнув лицо в колени. Он обхватил себя руками снизу за щиколотки, как будто поддерживая свое сновидение, что он был один из кур, плавно парящих над насестами, что он был им братом или сестрой, и никаким ни котом. Что как брат или сестра кур он парил в сновидении кур и не резал их, а напротив – раздувал в их спящих сердцах куриное сновидение, что не смерть им грозит, а жизнь.

6.

И тогда, осторожно, чтобы не разбудить работника, Сергей благополучно выбрался из люка, и вышел из курятника под звезды. Был он теперь совершенно живой, в летних брюках работника и в его майке с черной звездой, а поверх надел еще и длинное приталенное пальто дедушки работника, которое висело при входе. И так он и вышел за калитку в узком, зато длиннополом пальто, надетом прямо на майку, и пошел в город с небольшими по достоинству, но все же вполне достаточными для проезда денежными средствами, обнаруженными в кармане. «В оболочке моего пальто вы подобны птице в обличье козы», - подмигнул ему дедушка с фотографии. И Сергей весело засвистел, как козодой.

Из-за крыши домика выскочил любопытный месяц и нечаянно серебряно зазвенел на колодезном ведре, рассыпаясь на липах и тополях, а крыши другие как будто полил, что они так влажно заблестели, что месяц и сам испугался. И для пыли сухой уже и сам прикинулся сухим, и играл на ней уже, как сухой, что Сергей сделал вид, что он его не заметил. Во всяком случае, он ступал теперь мягко, как какой-то мягкий зверь, который теперь никому и ничего не хочет доказывать, а разве только что показывать.

На дороге стояли зайцы. Огромные и изумрудные светились блюдца глаз. Сергей надвигался как брат. Но зайцы исчезли. И выходили кабаны с рогами. И Сергей тоже был им как брат. Из темноты выпорхнул настоящий козодой и удивленно запорхал перед лицом Сергея, что повеяло настоящим прохладным и ночным воздухом. Сергей тоже был, как козодой, и они померялись мизинцами. У Сергея оказался больше. Чудная ночь была легка и неслышна почти. Лишь засвистели озерами, что изредка просыпались в отражениях своих и снова на глубине своей засыпали, оставляя месяц и звезды покачиваться на своей тихой серебристой поверхности. Сергей вздохнул на отражение одной счастливой звезды, что вдруг проснулась в озере и глядела на него, как девушка. Она двигала тонкий неслышный мир на тонких нитях, настраивала на диезы, чтобы Сергей догадывался и о тончайшем, чтобы он двигался как на паутинках, едва касаясь неба и земли, и тогда откликнется эхом, что и доказательства тоже есть дороги неизбежных слов, лишь бы не были прямыми, а касались и терлись, как диезы, и как собаки верные о штанишки хозяев своих и бежали впереди по следам их назад, если можно так выразиться, а звезде позволялось так выражаться, потому что звезда была, как девушка и любила, как на каноэ, всех-всех-всех, кто попадал в ее тонкий садок как блестящие рыбы, лишенные воздуха и от наслаждения задыхающиеся, что и глаза их выпучены не зря. Так и Сергей, тайно обрученный с месяцем, доверился и ночной звезде, и ее отражению в ночном озере, что их – девушек – было как бы две, и выбрав между ними гипотенузу и тринадцать катетов, он пошел на Восток, хотя, может быть, и на Запад, потому что таково было пространство, усеянное из-за кустов изумрудными глазами любопытных зайцев, что они так полюбили Сергея за его ночной пыл, что даже потирали от удовольствия белыми мохнатыми лапками, и бархатное шуршание их тихо распространялось поверх спящих озер, что те, конечно, улыбались во сне от удовольствий, даже и не догадываясь, что так уже начинается одно из доказательств. Что уже возникает и указатель на длинной блестящей штанге с названием города, что Сергей даже застыдился и закашлялся, стесняясь в себе самом от начинающихся появляться гипотез. И похлопав от смущения по карманам дедушкиного пальто, он обнаружил в одном из потайных карманчиков дедушкин на сигаретках табачок, и вынул их палочки белые, он закурил их из коробочки, по очереди все, выпуская сигаретным дымом на воздух, что они теперь причудливо кружились вокруг да около его головы, что Сергей даже в самозабвении остановился, и, потеревшись спиной, как собака, об указатель, докурил их по очереди, задумавшись, что, как будто почему-то проснулась посмертная воля его, чтобы что-то такое все же произвести, хотя, может быть, и не совсем то, что хотелось бы. И, громко от неизбывности чихнув, что он все же человек, а не собака, Сергей вдруг догадался, что должен в доказательствах теперь придерживаться метода зверей и совсем не в смысле какого-то зверства, а стиле знаков природной дикости. И вот именно здесь, в соответствии с одной из его гипотез, и вылетел из кустов тот, первый, козодой, настоящий, и стал моргать перед лицом Сергея быстрым, как у колибри, морганием крыльев.